Современная политическая наука Методология Russian Political Science Association Moscow State Institute of International Relations Contemporary Political Science Methodology Edited by O. Gaman-Golutvina and A. Nikitin Российская ассоциация политической науки (РАПН) Московский государственный институт международных отношений (Университет) МИД России Современная политическая наука Методология Ответственные редакторы О. В. Гаман-Голутвина, А. И. Никитин 2-е издание, исправленное и дополненное Рекомендовано Федеральным учебно-методическим объединением в системе высшего образования по укрупненной группе специальностей и направлений подготовки 41.00.00 — «Политические науки и регионоведение» для магистрантов и аспирантов, обучающихся по специальностям «Политология», «Зарубежное регионоведение», «Международные отношения» Москва 2019 УДК 327 ББК 66.4 С56 При реализации проекта используются средства, выделенные Российской ассоциации политической науки в качестве гранта в соответствии с распоряжением Президента РФ номер 68-рп от 5.04.2016 Р е ц е н з е н т ы: Кочетков А. П., доктор философских наук, профессор МГУ им. М. В. Ломоносова Пономарева Е. Г., доктор политических наук, профессор МГИМО МИД России Попова О. В., доктор политических наук, профессор, зав. кафедрой СПбГУ Авторский коллектив: Т. А. Алексеева; А. А. Байков; В. Г. Барановский; Э. Я. Баталов; А. Д. Богатуров; Г. Г. Водолазов; А. Д. Воскресенский; О. В. Гаман-Голутвина; А. А. Дынкин; Е. С. Зиновьева; М. В. Ильин; А. В. Крутских; А. А. Кокошин; В. В. Лапкин; М. М. Лебедева; М. М. Мчедлова; А. И. Никитин; Ю. А. Никитина; О. Г. Овчарова; В. И. Пантин; С. В. Патрушев; К. А. Пахалюк; Т. Б. Рябова; И. С. Семененко; Н. А. Симония; Л. В. Сморгунов; А. И. Соловьев; И. Н. Тимофеев; Л. Н. Тимофеева; А. В. Торкунов; В. Г. Федотова; Н. Н. Федотова; А. В. Фененко; Л. Е. Филиппова; И. В. Фомин; А. А. Чанышев; С. В. Чугров; О. Ф. Шабров; Е. Б. Шестопал Современная политическая наука: Методология: Научное издание / Отв. С56 ред. О. В. Гаман-Голутвина, А. И. Никитин. — 2-е изд., испр. и доп.— М.: Издательство «Аспект Пресс», 2019. — 776 с. ISBN 978–5–7567–1008–3 Издание содержит описание более чем 30 методологических подходов и парадигм, сложившихся в мировой политической науке. Каждая глава книги — самостоятельный и особый взгляд на политический мир, политические процессы и явления сквозь призму тех или иных взаимосвязанных методологических принципов и теорий. Коллектив ведущих отечественных политологов из академических научно-исследовательских институтов, университетов, Российской ассоциации политической науки представляет анализ широкого спектра теоретико-концептуальных оснований изучения и интерпретации внутренней и международной политики. Материал классифицирован таким образом, что позволяет сделать его основой для изучения политологических дисциплин. УДК 327 ББК 66.4 ISBN 978–5–7567–1008–3 4 © РАПН, 2019 © МГИМО МИД России, 2019 © ООО Издательство «Аспект Пресс», 2019 СОДЕРЖАНИЕ Введение ...................................................................................................................................... 7 Раздел I ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ 1. Цивилизационная парадигма в изучении политики ...................................................... 12 2. Классический политический реализм ..................................................................38 3. Неореализм в политической теории .............................................................................. 61 4. Либерализм в исследованиях мировой политики ........................................................ 84 5. Институционализм и неоинституционализм ............................................................... 101 6. Институциональные форматы постсоветской интеграции ........................................ 138 7. Экономические факторы мировой политики .............................................................. 147 8. Марксизм, постмарксизм, неомарксизм ..................................................................... 155 9. Позитивизм как исследовательская стратегия ........................................................... 186 10. Системный подход в политической науке ................................................................... 213 11. Сетевая теория политики и управления ...................................................................... 233 12. Коммуникативизм в исследованиях политики ........................................................... 262 13. Конструктивизм в международно-политических исследованиях .............................. 293 14. Структурализм в политической науке ......................................................................... 316 Раздел II КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ 15. Антропологическое измерение международных отношений .................................... 342 16. Политико-психологическая парадигма и бихевиоризм ............................................. 366 17. Культурологическая парадигма в политологии ......................................................... 389 18. Элито-центричная парадигма исследования политики ........................................ 409 19. Концепт идентичности в изучении политики .............................................................. 446 20. Дискурс-анализ ............................................................................................................. 464 21. Неогуманизм ................................................................................................................ 484 22. Гендерные аспекты политологических исследований ............................................... 509 23. Альтернативизм в науке и политике ............................................................................ 525 5 Раздел III МИРОВОЕ СООБЩЕСТВО. МИРОВАЯ ПОЛИТИКА 24. Парадигма цикличности мировой политики ............................................................... 552 25. Структурные изменения глобального миропорядка .................................................. 570 26. Стратегическая стабильность в контексте трансформации миропорядка ............... 592 27. Энергетическое измерение мировой политики .......................................................... 614 28. Конфликтологический анализ международной политики ......................................... 629 29. Системные и конгломеративные трактовки современного мира .............................. 658 30. Регионализм как парадигма мироустройства ............................................................. 675 31. Интеграционизм в мировой политике ......................................................................... 696 32. Теория секьюритизации в анализе политики .............................................................. 728 33. Информационное общество и мировая политика ...................................................... 742 Гл о с с а р и й ............................................................................................................................ 759 С в е д е н и я о б а в т о р а х ................................................................................................... 768 Авторский коллектив Т. А. Алексеева (гл. 13); А. А. Байков (гл. 31); В. Г. Барановский (гл. 25); Э. Я. Баталов (гл. 15); А. Д. Богатуров (гл. 29); Г. Г. Водолазов (гл. 8, 21); А. Д. Воскресенский (гл. 30); О. В. Гаман-Голутвина (введение, 18); А. А. Дынкин (гл. 7); Е. С. Зиновьева (гл. 33 совместно с А. В. Крутских); М. В. Ильин (гл. 20 совместно с К. А. Пахалюком и И. В. Фоминым); А. В. Крутских (гл. 33 совместно с Е. С. Зиновьевой); А. А. Кокошин (гл. 26); В. В. Лапкин (гл. 24 совместно с В. И. Пантиным); М. М. Лебедева (гл. 4); М. М. Мчедлова (гл. 1); А. И. Никитин (гл. 28); Ю. А. Никитина (гл. 32); О. Г. Овчарова (гл. 22 совместно с Т. Б. Рябовой); В. И. Пантин (гл. 24 совместно с В. В. Лапкиным); С. В. Патрушев (гл. 5 совместно с Л. Е. Филипповой); К. А. Пахалюк (гл. 20 совместно с М. В. Ильиным и И. В. Фоминым); Т. Б. Рябова (гл. 22 совместно с О. Г. Овчаровой); И. С. Семененко (гл. 19); Н. А. Симония (гл. 27 совместно с А. В. Торкуновым); Л. В. Сморгунов (гл. 11); А. И. Соловьев (гл. 12); И. Н. Тимофеев (гл. 2); Л. Н. Тимофеева (гл. 23); А. В. Торкунов (гл. 6; гл. 27 совместно с Н. А. Симония); В. Г. Федотова (гл. 17 совместно с Н. Н. Федотовой и С. В. Чугровым); Н. Н. Федотова (гл. 17 совместно с В. Г. Федотовой и С. В. Чугровым); А. В. Фененко (гл. 3); Л. Е. Филиппова (гл. 5 совместно с С. В. Патрушевым); И. В. Фомин (гл. 20 совместно с М. В. Ильиным и К. А. Пахалюком); А. А. Чанышев (гл. 9); С. В. Чугров (гл. 17 совместно с В. Г. Федотовой и Н. Н. Федотовой); О. Ф. Шабров (гл. 10); Е. Б. Шестопал (гл. 16) 6 ВВЕДЕНИЕ Р убеж XX–XXI вв. в России отмечен настоящим «взрывом» интереса к политике и, соответственно, значительным объемом публикаций исследовательской и учебной литературы по политической науке. Несомненно, это было связано с тем, что институционализация данной области знания в России состоялась с существенным запозданием по отношению к ее становлению в мировой науке, и обратившиеся к изучению политики авторы стремились наверстать упущенное время. Историческая судьба политической науки в СССР/России складывалась непросто: несмотря на богатейшую традицию общественно-политической мысли, конституирование политической науки как академической дисциплины и исследовательского направления состоялось довольно поздно — в конце 1980-х годов. Это было обусловлено, в том числе, объективными обстоятельствами. Исторически и Российская империя, и СССР были организованы как идеократии (если использовать эту категорию как сугубо аналитическую, а не ценностную). В условиях чрезвычайного разнообразия — территориально-географического, экономического и этноконфессионального — консолидирующим принципом выступал идеологический механизм: в Российской империи данную функцию выполняли православие и державность, в СССР — коммунистическая идеология. Эти принципы обеспечивали объединение огромной страны — самой большой в мире. Однако они же на системном уровне ограничивали возможности укоренения плюрализма — политического и интеллектуального (без которого невозможно развитие социальной науки). Интеллектуальный плюрализм имел преимущественно периферийный характер — в терминах не географии, а иерархии и структуры общественного пространства. Принципиально важно отметить, что, несмотря на институциональное конституирование лишь в 1980-е годы, де-факто исследования политики в разных формах осуществлялись в нашей стране и ранее, хотя эти изыскания имели существенную специфику, обусловленную особенностями политической системы страны. Не случайно авторы подготовленного в конце 1940-х годов масштабного доклада «Современная политическая наука: обзор методов, направлений исследования и преподавания», который был подготовлен силами более чем пятидесяти исследователей, представлявших широкую палитру стран от Мексики до Китая (среди них — имена первого ряда: Раймон Арон, Морис Дюверже, Гарольд Лассуэлл, Чарльз Мерриам), выделили пять ведущих национальных школ политической мысли, включив в этот перечень американскую, британскую, французскую, немецкую и советскую. Действительно, несмотря на то, что официально в существовавшем в советские времена реестре специальностей политология не значилась, тем не менее в стране существовали традиции и формировались школы изучения политической сферы. Имеются в виду исследования государства и государственности, политических партий, 7 Введение систем и режимов, закономерностей развития мировой экономики, внешней политики и международных отношений, политических идеологий и культур, рассмотрение истории политических и государствоведческих учений, страноведческие изыскания в институтах Академии наук СССР (Институт философии, Институт мировой экономики и международных отношений, Институт международного рабочего движения, Институт США и Канады и др.) и преподавание этих дисциплин в ряде ведущих университетов страны. Кроме того, в 1944 г. был учрежден Московский государственный институт международных отношений МИД СССР, превратившийся со временем в ведущий центр развития исследований и преподавания истории, политики и теории международных отношений. Именно в МГИМО МИД России в 1998 г. был создан первый в Российской Федерации Факультет политологии, преобразованный в 2017 г. в Факультет управления и политики и ставший самым крупным факультетом МГИМО. Первое десятилетие официальной истории политологии в нашей стране прошло преимущественно под знаком «парадигмы освоения» — политологи осваивали эвристический потенциал мировой политической науки. Однако освоение отнюдь не было пассивным усвоением: оно происходило в режиме активного развития. Исследовательская традиция по изучению политики опиралась на обширное и богатое идеями наследие отечественной общественно-политической мысли. Важным шагом на пути концептуального осмысления наследия отечественной социально-политической мысли стала публикация под эгидой Российской ассоциации политической науки в 2008 г. в издательстве РОССПЭН 5-томника «Российская политическая наука»1, в котором была представлена сквозная (в рамках условной периодизации с XVIII в. вплоть до 2000-х годов) история формирования и развития отечественной политологии. Беспрецедентным событием стала публикация в 2010 г. издательством РОССПЭН 117-томной «Библиотеки отечественной общественной мысли с древнейших времен до начала ХХ века»2. Это издание не имеет аналогов в мировой науке и создает масштабную панораму интеллектуальных достижений многих поколений мыслителей нашей страны, отражает сложную и богатую масштабными достижениями эволюцию отечественной общественной мысли, представляющую отечественную интеллектуальную традицию как выдающееся явление мировой духовной культуры. Значимым шагом на пути развития отечественной политической науки стала публикация в 2006–2012 гг. Российской ассоциацией политической науки «Библиотеки РАПН» — серии из более чем 20 монографий, посвященных анализу истории и современного состояния ключевых направлений политической науки. Также издательством РОССПЭН на протяжении 1997–2016 гг. была издана серия из 25 монографий «Политология России», 1 Российская политическая наука / Под общ. ред. А. И. Соловьева. М.: РОССПЭН, 2008. 2 Библиотека отечественной общественной мысли с древнейших времен до начала ХХ века: В 117 т. М.: РОССПЭН, 2010. 8 Введение включающая фундаментальные исследования наиболее актуальных проблем современной политической науки. Рубежным этапом в процессе самоопределения профессионального сообщества политологов и вехой на пути развития отечественной политической науки, осмысления ее истоков, современного состояния и развития школ отечественной политологии стала публикация к 60-летнему юбилею РАПН 5-томной серии «Российская политическая наука: Истоки и перспективы»1. Данное издание являет собой фундаментальное исследование истоков политической науки, включая, в том числе, не утратившие актуальность классические работы отечественных мыслителей. Оно представляет широкую панораму научных школ отечественной политологии и деятельности региональных центров политической науки, репрезентирует инновационные подходы и методы современной науки, реконцептуализирует предметное поле современной политологии. Важным событием научной жизни стало опубликованное в рамках данной серии при авторстве ведущих отечественных ученых в области мировой политики исследование «Политическая наука перед вызовами глобального и регионального развития». Предметом особого рассмотрения стали история и современная деятельность Российской ассоциации политической науки. 60-летний рубеж развития РАПН стимулировал обсуждение внешних и внутренних вызовов, перед которыми находится современная отечественная политическая наука. Внешние вызовы можно трактовать как взаимоотношения политической науки и актуальной политики. Это вопросы о том, как проблемы реальной политики — глобальные и локальные — влияют на современное социальное знание. Среди внутренних вопросов развития дисциплины наиболее насущными являются следующие сюжеты: теоретико-концептуальные основания политической науки; соотношение фундаментальных и прикладных направлений и их тематическое наполнение; сравнительный анализ эффективности используемых исследовательских стратегий и методов; оптимальное соотношение количественных и качественных методов; релевантность применяемой системы оценки эффективности научной деятельности в социальных науках в целом и политологии в частности; соотношение мейнстрима мировой науки и конфигурации отечественной политологии. Вопрос о теоретико-концептуальных основаниях политической науки не случайно занимает первое место в этом перечне: корректность, релевантность и адекватность методологии исследования его целям и задачам — ключевое условие успеха исследования. Однако и сегодня, в год 30-летия институционализации политологии в нашей стране, вопрос о ее теоретико-методологических основаниях весьма сложен, что обусловлено несколькими причинами. Прежде всего, это сложносоставной характер политической науки: она включает в свое предметное поле значительное число субдисциплин, существенно отличных по теоретическим основаниям, методологии, методам исследования и эвристическим стратегиям. 1 Серия «Российская политическая наука: Истоки и перспективы»: В 5 т. / Под общ. ред. О. В. Гаман-Голутвиной. М.: Аспект Пресс, 2015. 9 Введение Несомненно, вопрос о теоретико-методологических основаниях политической науки не является единственным в фокусе современных профессиональных дебатов. Так, остро дискуссионным остается вопрос об оптимальном соотношении различных методов — теоретических и эмпирических, качественных и количественных, — однако нельзя не признать, что решение этого вопроса является во многом производным от выбора теоретико-методологического ракурса. И именно эта задача составляет наибольшие сложности для политологов — не только начинающих, но также имеющих опыт. Именно стремление прояснить вопрос о теоретико-методологических основаниях политической науки обусловило подготовку настоящего издания. Именно это определяет профиль данного издания и позволяет заполнить сферу, до сих пор остававшуюся недостаточно систематизированной. Свою задачу авторы издания видят в том, чтобы представить широкую панораму классических и современных интеллектуальных политико-теоретических парадигм, выполняющих функцию методологических оснований политологических исследований. Более тридцати подходов и парадигм, представленных в издании, не исчерпывают весь существующий спектр методологических направлений — это невозможно сделать в рамках одного издания. Однако все основные парадигмы в книге представлены. Надеемся, что прояснение сущности этих парадигм и их методологического потенциала позволит читателям выбрать или скорректировать исследовательский дизайн их собственных политологических изысканий. *** Публикация данного основательного издания стала возможной благодаря совместному творчеству выдающихся исследователей и потребовала напряженных усилий всех его авторов. Как инициатор и руководитель данного проекта, хотела бы выразить искреннюю и глубокую признательность моим замечательным коллегам за то, что они нашли возможность подготовить главы этой книги, за наше плодотворное сотрудничество, которое — уверена — будет способствовать еще более эффективному развитию политической науки. Авторский коллектив благодарит за подбор методических, библиографических и иллюстративных материалов Центр политических и международных исследований (директор профессор А. И. Никитин), сотрудников и стажеров Д. О. Новикову, Н. А. Самойловскую, Е. П. Шанченко, О. М. Домнину, Р. В. Кононова. О. В. Гаман-Голутвина, президент РАПН, член Общественной палаты РФ, зав. кафедрой МГИМО МИД России, доктор политических наук, профессор 10 Раздел I ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ. 11 1. ЦИВИЛИЗАЦИОННАЯ ПАРАДИГМА В ИЗУЧЕНИИ ПОЛИТИКИ Ключевые слова Цивилизация, история, культура, конфликт цивилизаций, диалог цивилизаций, цивилизационная устойчивость, локальные цивилизации, идентичность Цивилизационная теория является в социальном знании одним из авторитетных научных подходов, позволяющих интерпретировать социально-политический процесс сквозь призму устойчивых характеристик. Его аналитическая действенность основывается на представлении о цивилизациях как субъектах исторического и политического процесса, поиске особенностей проявлений ценностных систем в современных социально-политических трендах, включении в объяснительные принципы политологии и контексты политико-идеологического дискурса параметров культурной самобытности, идентичности, устойчивости, традиции, этнических и религиозных оснований. Цивилизационная теория является основанием цивилизационной парадигмы изучения общества и политического процесса. Ее востребованность и познавательное значение связано с необходимостью дополнения традиционных институциональных парадигм политической теории внеинституциональными ракурсами. Это связано с тем, что многие современные явления и процессы невозможно объяснить только с точки зрения функционирования политических институтов или их соответствия или несоответствия определенному образцу. Характер выборности, роль исполнительной власти, права оппозиции, наличие и типы внутрисистемных противовесов, развитость многопартийности и структура гражданского общества — все это следует рассматривать как продукт конкретных социальных обстоятельств и ценностных координат, а не как «тождество» или «девиацию» по отношению к единственному, раз и навсегда данному образцу1. В этой связи следует отметить проблему универсального и локального в понимании политического процесса. Политические императивы и институты не являются универсальными, пригодными в одинаковой мере для всех эпох и народов, одни и те же образцы в различных условиях дают различные результаты, порой прямо противоположные. Кроме институциональной составляющей, не менее важными являются такие характеристики общества, как сложившиеся в процессе историко-политического 12 1. Цивилизационная парадигма в изучении политики развития устойчивые модели идентификации, мышления и поведения властных сообществ и массовых групп, ценности, нормы и традиции, регулирующие социально-политические взаимоотношения в обществе и сам характер политического участия2. Сложность и подвижность современного мира, громкое звучание ценностных и смысловых контекстов, взаимопроникновение политической и других сфер общества выступают катализаторами явлений и процессов, объяснение которых предполагает обращение к внеинституциональным факторам. Неустойчивость ценностных ориентиров, мироощущений и рефлексий современности, видоизменение всего привычного облика социального мироздания приводит к поиску как отдельными личностями, так и социокультурными образованиями новых стратегий взаимодействия в условиях новых рисков и угроз глобального и локального характера, поскольку в них преломляется современная турбулентность. Одним из глобальных рисков является вызов международного терроризма, объяснения которого часто отсылают к более глубоким причинам, проясняемым в рамках цивилизационной парадигмы. Современный мир становится целостным и требует нового сотрудничества и взаимной безопасности от новых рисков и угроз, он характеризуется новыми беспрецедентными возможностями взаимодействия цивилизаций Востока и Запада, и именно социокультурные образования берут на себя функции участников политического диалога в современном динамично изменяющемся мире. Высокая степень и нарастающая интенсивность глобализации современного мира несомненны, вместе c тем одновременно нарастает разнообразие и фрагментируемость, что предопределяет принципиально новый нелинейный характер социально-политических процессов. Под влиянием широкомасштабных изменений на авансцену мирового историко-политического процесса вышли не объединительные моменты, а различия, в которых нашло отражение стремление к выживанию и упрочению своего статуса различных социокультурных общностей, выражающихся прежде всего в сохранении своей самобытности, акцентировании этнических и религиозных факторов. Большое влияние на исследование цивилизаций в этом русле оказала современная глобалистика, прежде всего взгляды сторонников «миросистемной перспективы» И. Валлерстайна3 и глобальной культурологии М. Фезерстоуна4. При этом современным сторонникам цивилизационного подхода тезис о «единстве мировой цивилизации» уже не кажется «ложной концепцией», а «глобалисты» не рассматривают мироцелостность лишь через призму европоцентристского, рационально-западного видения мира. Это нашло отражение и в трансформации принципов политических практик в современных международных отношениях. Исчерпание монополии нормативных теорий, предлагающих в качестве ориентиров и необходимых условий политического развития западные политические образцы, ценности и институты сопровождается признанием 13 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ равнозначности различных путей политического развития, чья специфика задается глубинными цивилизационно-ценностными параметрами. По мнению И. Валлерстайна, «мы должны признать специфический характер произведенного Европой переустройства мира»5. Это озвучено и в заявлении Ю. Хабермаса, что «западноевропейский путь развития, специфический рационализм которого признавался некогда моделью для всего остального мира, представляется сегодня скорее исключением, чем правилом, т.е. неким “девиантным маршрутом”»6. Несмотря на то что «Третья волна» как универсальный процесс демократизации принесла с собой «собственные представления о мире, со своими собственными способами использования времени, пространства, логики, причинности»7, все более громкими становятся голоса, настаивающие на том, что «культура имеет значение»8, а ценностная специфика различных типов обществ накладывает четкий отпечаток на алгоритмы глобальных и локальных политических изменений и процессов. Это высветило необходимость видоизменения концептуально-понятийного поля и научного аппарата современных социально-политических теорий, требуя включения в анализ культурных, религиозных, этнических, социальных и антропологических характеристик общества, ранее не учитывавшихся, как уже было отмечено, в традиционной политико-институциональной парадигме интерпретации общества. Особое звучание приобрела ценностно-культурная проекция понимания смысла политических преобразований в обществах, относящихся к различным цивилизационным традициям, а также механизмов и технологий мировой политики. Сэмюэл Хантингтон: «Западная уверенность в универсальности западной культуры страдает от трех недостатков: она неверна, она аморальна и она опасна». «Основные политические идеологии XX в. включают либерализм, социализм, анархизм, корпоративизм, марксизм, коммунизм, социал-демократию, консерватизм, национализм, фашизм и христианскую демократию. Объединяет их одно: они все — порождения западной цивилизации. Ни одна другая цивилизация не породила достаточно значимую политическую идеологию. Запад, в свою очередь, никогда не порождал основной религии. Все главные мировые религии родились в не-западных цивилизациях и, в большинстве случаев, раньше, чем западная цивилизация». «Запад завоевал мир не превосходством своих идей, ценностей или религии, но скорее превосходством в применении организованного насилия. Жители Запада часто забывают этот факт, жители не-Запада никогда этого не забудут». С. Хантингтон. Столкновение цивилизаций. 1993 14 1. Цивилизационная парадигма в изучении политики Видоизменения понимания политики, путем включения в него социокультурных факторов, во многом центрируются вокруг цивилизационного подхода, определяющего векторы познания политического процесса и складывающегося из ряда теоретических и идеологических направлений. В его арсенале различные концептуально-политические схемы, предлагающие объяснительные принципы взаимодействия различных устойчивых социокультурных образований, наделяемых статусом политических субъектов, в условиях современного мира, и занимающие прочное место в политико-идеологических дискурсах. Несмотря на существование основных конвенциональных точек цивилизационной теории, налицо многообразие подходов и постоянная научная дискуссия о параметрах цивилизационного подхода и смысловом наполнении понятия «цивилизация». Более того, практически все оттенки понятия «цивилизация» присутствуют сегодня в общественном сознании и можно наблюдать, как они по-разному используются в пропаганде, политической риторике, в современных идеологических конструкциях, в обыденной лексике, в научных концепциях и дискуссиях. n Цивилизационный подход представляет собой совокупность различных концептуальных схем, объединенных признанием ключевой роли социокультурной и ценностной специфики при определении векторов и форм социально-политического развития. Цивилизационный анализ предполагает выделение глубинных факторов, архетипических черт и долговременных признаков, которые, составляя своего рода концепцию бытия, переживают в своей истории не только смену очередных политических режимов и общественно-экономических систем. Существующий широкий спектр интерпретаций и мнений относительно смыслов цивилизационного подхода методологически концентрируется во многом на изучении концептуального поля понятия «цивилизация», пытаясь расставить его современные познавательные и политико-идеологические акценты. Понятие «цивилизации» крайне многозначно и включает множество зачастую конкурирующих между собой оттенков: от крайнего понимания акцентации традиционализма до нормативного понимания цивилизации как определенных параметров общественного «добродетельного» устройства, от большой ценностной нагруженности лучших достижений человечества до «коммерциализированного» символического употребления в современном политико-идеологическом дискурсе. Понятие «цивилизация» стоит в ряду тех понятий, которые сегодня употребляются постоянно, везде, по любому поводу, с различными идеологическими окрасками. Оно постоянно присутствует в риторике политических лидеров, в выступлениях общественных, религиозных и культурных деятелей, в журналистике, в средствах массовой информации, в обыденной речи, причем его употребление обладает очень широким спектром оттенков. Почему 15 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ же именно слово «цивилизация», наделенное особой магией, заставляющее «дрожать самые благородные струны нашего сердца и вдохновлять на самые лучшие чувства»9 (Ш. Дюверье), сейчас является одним из наиболее востребованных и популярных. Понятие «цивилизация» в силу своей популярности и универсальной применимости стало «жертвой своего успеха»10, а смежные понятия — идентичность, устойчивость, культурная самобытность, менталитет, традиция, входящие в пул цивилизационного подхода, во многом становятся каркасом изучения современной социально-политической и исторической реальности. Во многом это связано с кризисом традиционных представлений о будущем человеческой цивилизации и о переоценке ценностных перспектив различных цивилизаций. Это обусловлено, во-первых, структурными изменениями мира, подразумевающими культурное многообразие и плюрализм; во-вторых, политизацией межцивилизационных конфликтов; в-третьих, повышением значимости традиционных социальных механизмов и религиозных и этнических форм идентичности на фоне понижения значимости традиционных политических и гражданских форм солидарности. Как известно, развитие общественной, в том числе философской и политической, мысли — процесс, связанный со столкновением различных взглядов, идей, концепций, предпочтений, приоритетов. Так, возникли концепции «индустриальной цивилизации», «технологической цивилизации», «городской цивилизации», «цивилизации досуга», «цивилизации счастья» и др., получила распространение теория «духовного кризиса цивилизации». В результате подобного бума и значение понятия, и области его применения стали настолько многочисленными, что вплотную приблизили его к неопределенности. Можно сказать, что понятие «цивилизация», употребляемое представителями всех гуманитарных наук, идеологами, политиками, журналистами, а также людьми далекими от науки и политики, поплатилось ясностью за свой успех. Особенно четко подобная неясность проявляется в современной политической сфере, где рассматриваемое понятие употребляется с различными оттенками. Так, для глобалиста и националиста понятие «цивилизация» обладает единым смыслом, но содержание его для них диаметрально различно. В свои рассуждения типа «цивилизацию нужно защищать» они вкладывают во многом один и тот же смысл: цивилизация есть наследие и наследование материальных и духовных ценностей, позитивных достижений. При этом его значение различно: какие ценности необходимо защищать, какие достижения сохранять? Содержательная эволюция понятия «цивилизация» и основанного на нем цивилизационного подхода позволяет понять смыслы, образующие концептуальные и идеологические параметры данной объяснительной схемы исторического и политического процесса. Впервые понятие «цивилизация» было введено в научный оборот маркизом де Мирабо во Франции в ХVIII в. в трактате «Друг законов». По его определению, «цивилизация есть смягчение нравов, учтивость, вежливость и знания, распространяемые для того, чтобы соблюдать правила приличий и чтобы эти правила 16 1. Цивилизационная парадигма в изучении политики играли роль законов общежития». До этого времени существовали прилагательные civil (цивильный), civilise (цивилизованный), близкие по смыслу poli (вежливый), policе (утонченный), а также существительное civilite (цивилизованность), употреблявшееся в одном ряду и в одном смысле с существительным politesse (утонченность, вежливость, соблюдение нравов). В ХVII в. появился глагол civiliser, выражающий приобщение к правилам благопристойности, смягчение нравов. Этимологически они связаны с латинскими словами civis, civitas, civilis — гражданин, гражданственность, гражданский, наследниками греческого «полиса» (первые известные нам цивилизации — шумерская, вавилонская, греческая и др. — имели полисную организацию социальной структуры). Сама идея цивилизации возникла во времена Античности, была связана с наличием социальной и институциональной структуры в городе и государстве. Она предполагала противопоставление существующего в городе несравнимо более высокого общественного порядка, с одной стороны — природе, с другой — варварству как символу отрицательной социальной организации. Не случайно семантически понятие «цивилизация» связано со словами «город», «городской», «гражданственность» и «гражданский», что свидетельствует об их определенном смысловом родстве. Таким образом, идея цивилизации связывалась с городской организацией жизни, постепенно становящейся все более и более легитимной, не только посредством традиций и нравов, но и через юридические и политические законы. С течением времени эти характеристики распространяются на более обширные пространства, более длительные временные промежутки и более широкие социальные общности, сохраняя основные значения антитезы варварства, социальной упорядоченности, определенной системы ценностей. В Средние века и эпоху Возрождения слова «цивильный» и «цивилизованный» приобретают значения вежливости, куртуазности, соблюдения правил благопристойности и хорошего тона среди элитарных слоев общества. Иногда они обозначали особенно узкое понятие цивильности — вежливого и учтивого обращения с дамами. Философия Просвещения не только породила понятие «цивилизации» в XVIII в., но и характеризовала собой известный разрыв в истории идей, в социальных теориях, начало господства нового взгляда на историю общества — идеи исторического динамизма, всеобщего прогресса, «цивилизации». Именно из них берут начало основные политические теории институционализма, модернизации, демократизации, секуляризации, разделения властей, гражданского общества и многие другие. В век Просвещения возникает представление о цивилизации как о рациональном абсолюте, едином и единообразном. Это была «цивилизация — идеал, цивилизация — совершенство, которую все люди того времени так или иначе держали в уме и в сердце как доминирующую, но отнюдь не ясную идею. Разумеется, в то время ни у кого не возникало желания конкретизировать ее, поставить пределы ее универсальной применимости. В них безмятежно живет, не вызывая никаких сомнений, абсолютное и унитарное представление о человеческой цивилизации, которая способна установить единообразие этнических групп...»11. 17 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Цивилизация стала обозначать Абсолютную рациональную ценность для всех времен и народов, единственный способ существования, тождественный социальной организации и ценностной структуре государств Западной Европы XVIII в., процесс цивилизации предполагал распространение повсюду европейской модели, включающей в себя и светски политические, и религиозные христианские характеристики и ценности. Таким образом, с момента своего возникновения понятие «цивилизация» имело нормативный характер, представляя собой определенный идеал, что в значительной степени сохранилось в обществознании и до настоящего времени, прежде всего в идеологических проекциях и политических практиках. Более того, оно употреблялось только в единственном числе и с большой буквы. Однако парадигмы гуманитарного знания, способы интерпретации социальных и политических феноменов, кроме собственных глубинных причин приращения знания, зависят от общественно-исторической и политической практики, и прежде всего от ее поворотных моментов. Поэтому великие потрясения в Европе конца XVIII — начала XIX в., преломившись в общественном сознании, явились причиной потери понятием «цивилизация» своего единственного первоначального значения Абсолютной Ценности. По словам Л. Февра, «Революция и Империя показали <...> что Цивилизация может умереть»12. В результате цивилизация перестала быть абсолютом, статичной сущностью идеального состояния, но сохранила нормативный характер, добавив к нему идею своего эволюционного развития. В любом случае можно сказать, что в классической нормативной концепции Европа смешала свою цивилизацию, приняв ее за меру, с цивилизацией вообще13. Повышению интереса к анализу цивилизации, кроме общественно-политических изменений в Европе, также способствовали этнографические экспедиции рубежа XIX–XX вв., когда соприкосновение с бытом и культурой других народов позволило выявить устойчивые, глубинные и поверхностные характеристики, отличные от «общепринятых» европейских. Одновременно развитие исторического знания, этнологии, культурной антропологии, археологии расширило представления о количестве и сущности настоящих и древних цивилизаций. Параллельно следует подчеркнуть также влияние антропологических исследований, где, без сомнения, решающую роль сыграли исследования американского ученого Л. Моргана, предложившего концепцию развития общества, в которой история человечества интерпретировалась как длительное становление, как эволюция, делящаяся на три последовательных этапа: дикость — варварство — цивилизация. Эта концепция долгое время выступала фундаментом многих идеологических проектов. Все это послужило отправной точкой для возникновения, наряду с устойчивым нормативным пониманием цивилизации, противоположного, исторического понимания, что выразилось, в частности, в употреблении данного понятия во множественном числе. Несмотря на существование многочисленных 18 1. Цивилизационная парадигма в изучении политики определений и подходов, в их основе было заложено понимание цивилизации как совокупности ценностей, культурных черт, феноменов14. Цивилизационный подход претерпел существенные изменения. Основной вектор изменения понимания цивилизации состоял в преодолении классического нормативного характера, его выход за государственные, национально-этнические, конфессиональные рамки. Под цивилизацией стали подразумевать определенную целостность, совокупность глубинных общих феноменов, ценностей — материальных, духовных, политических, моральных, эстетических и др. Цивилизация стала реальностью «коллективного порядка», «типом гиперсоциальной социальной системы», надэтническим, надгосударственным и проч. образованием, связанным с универсальными культурными чертами. Цивилизация уже не то состояние, которого надо достигнуть, не цель, а скорее определенное наследие, совокупность устойчивых характеристик и ценностей, передающихся через специфическую традицию, обеспечивающую ее целостность и устойчивость. Атрибутами цивилизации начинают признаваться ее длительность, протяженность во времени, наличие определенного пространственного положения и устойчивость по сравнению с остальными социальными, политическими и историческими образованиями. В подобном контексте цивилизациями признаются такие социокультурные общности, которые в русле нормативной концепции были далеко не цивилизованны. n В современной мировой философско-социологической и историко-политологической литературе цивилизациями принято характеризовать устойчивые социокультурные общности, существующие в определенных пространственно-временных координатах. Главной особенностью подобных социокультурных образований, несмотря на наличие сотен определительных трактовок, констатируется стабильность материальных, духовных, социальных ценностей, при этом каждый конкретный тип цивилизации определяется возможностью и способностью продуцировать общезначимые ценности, отличные от порождаемых другими социокультурными общностями. Цивилизации суть всеобщие, предельные целостности, а «они охватывают все, не будучи охваченными другими»15. Соответственно, в рамках цивилизационной парадигмы цивилизационные параметры представляются первичными по отношению к нациям, государствам, экономическим и политическим системам. Цивилизация — это реальности длительной исторической протяженности (réalité de longue durée)16, развивающиеся через внутренние собственные законы, через бесчисленные противоречия социальных, этнических, конфессиональных образований, включенных в них. n Устойчивость цивилизаций предполагает наличие определенного культурного ареала, характеризующегося не только пространственными границами, часто достаточно размытыми, но совокупностью ха19 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ рактерных культурно-символических, материальных и духовных ценностей, определяющих специфику и институциональные контуры данной цивилизации: язык, религия, искусство, традиции, обычаи и др. Сущность, глубинная специфика конкретной цивилизационной формы проявляется с разной интенсивностью по границам и в центре, ядре своей культурной зоны (Ф. Бродель). Именно на границах последней чаще всего находятся наиболее характерные черты, и именно здесь происходят контакты и взаимодействия цивилизаций, выражающиеся либо в отказах, либо в ассимиляции духовных, материальных, социальных, политических ценностей, норм и институтов, предлагаемых другими социокультурными общностями. Цивилизация может меняться внутри, но сохраняет почти все нюансы и отличительные особенности по отношению к другим цивилизациям, поэтому акцент делается на механизмах преемственности и устойчивости, присущих цивилизациям. Во многом подобное понимание послужило методологическим фундаментом признания культурного многообразия как основ политических стратегий и плюрализма как онтологического основания политической реальности. Развитие данного направления получило в работах Ш. Эйзенштадта, пытающегося обосновать многообразие путей становления современной цивилизации. Эвристический потенциал концепции множественности модернизмов Ш. Эйзенштадта17 во многом представляется определенным синтезом линеарных интенций и плюралистической несводимости современности к единому основанию. Цивилизационная устойчивость представляет собой атрибутивную черту, характеризующую социокультурную общность, определяемую как локальная цивилизация, как культурно-исторический тип. Именно данная сторона цивилизационной парадигмы — концепция локальных цивилизаций сегодня составляет одно из ключевых и доминирующих подходов, актуальных прежде всего в политической теории. Именно в рамках концепций «локальных цивилизаций» детально разработаны основные положения современной цивилизационной парадигмы, касающиеся изучения конкретных цивилизационных типов, что позволяет определять соотношение общего и особенного в цивилизационном процессе, осмысливать механизмы взаимодействия различных цивилизаций и возможности их конфликтов или диалога, формирующие контуры мировой политики. Концепция локальных цивилизаций — общее название для ряда теорий, основной методологической установкой которых является признание поливариативности исторического процесса, свершающегося посредством некоего конгломерата социальных целостностей. Подобные социальные и культурные суперсистемы не совпадают с национальными или государственно-политическими образованиями, преодолевая расовые и географические пределы. Каждое такое социальное образование является предельно широким социокультурным образованием, определяющим как национально-культурную специфику политической жизни, исторических явлений и процессов, так и субъективные реалии (менталитет или поведение индивидов) и в то же время конечным, про20 1. Цивилизационная парадигма в изучении политики ходящим путь развития, сравнимый с циклом жизнедеятельности живого организма. Н. Я. Данилевский называет их культурно-историческими типами, О. Шпенглер — развитыми культурами, А. Тойнби и С. Хантингтон — цивилизациями, П. Сорокин — метакультурами. Именно разработанный в исследованиях Н. Я. Данилевского18, О. Шпенглера19, А. Д. Тойнби20, К. Ясперса21 цивилизационный подход получил распространение и раскрыл свой аналитический потенциал после Второй мировой войны, вскрывшей глубинные противоречия социально-политического «порядка», что требовало новых методологических подходов и концептуальных схем. Утверждая прерывность историо- и социогенеза, авторы данного подхода признавали единую для всех цивилизаций последовательную схему их бытия «рост — развитие — смерть». Жизнь каждой цивилизации гораздо длиннее, чем жизнь любого другого политического или культурного образования, а ее созидательные способности зависят от творческого потенциала и его развертывания; при его исчерпании, когда перестаются продуцироваться культурные феномены, специфические ценности, а это происходит с необходимостью, цивилизация вступает в деструктивную фазу и погибает. Наиболее детально разработанная теория локальных цивилизаций принадлежит А. Тойнби («Постижение истории», 1934–1961), основные положения которой стали одними из основополагающих принципов современной цивилизационной парадигмы. Остановимся на тех аспектах данной концепции, которые имеют приоритетное значение для изучения специфики и функционирования конкретных цивилизационных типов, прежде всего при объяснении внутренней и внешней политической динамики. Цивилизации суть общества, более протяженные в пространстве и во времени, чем национальные государства и имеющие тенденцию к распространению путем подчинения и ассимиляции других обществ (радиация культуры). Цивилизации не являются статичными образованиями, они являются динамическими эволюционизирующими общностями, основными характеристиками которых являются религиозная, политическая и территориальная составляющие. Каждая из них проходит в своем развитии стадии возникновения (генезиса), роста, надлома и распада. Зарождение цивилизации не объясняется ни расовыми, ни географическими причинами, ее возникновение возможно только при наличии двух необходимых условий: наличием в данном обществе творческого меньшинства и определенной среды, не являющейся ни слишком благоприятной, ни слишком неблагоприятной. Общество, посредством творческого меньшинства — активного субъекта цивилизационного и политического процесса, отвечает на постоянные вызовы окружающей среды. Подобный механизм «вызов — ответ» предполагает поиск оптимальной адаптации социальной системы, которая и образует цивилизацию. Следует подчеркнуть, что «вызово-ответная» логика интерпретации политического процесса прочно вошла в основные концептуальные подходы и теории политической науки нашего времени. 21 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Арнольд Джозеф Тойнби (1889–1975) — британский культуролог и социолог, философ. Наиболее известная работа — «Постижение истории» (1934–1961; 12 томов), в которой проанализированы более 25 цивилизаций и выдвинута теория о том, что наиболее продуктивным периодом для цивилизаций было время испытаний, когда какая-либо конкретная цивилизация встречалась с серьезными вызовами, но она находилась под руководством узкого круга умных руководителей. Ученый считал, что каждая цивилизация проходит ряд относительно похожих периодов, начиная с рождения и заканчивая ее гибелью (зарождение, развитие, надлом, распад). Интересно отметить, что критериями для выделения цивилизаций в трудах ученого служили следующие факторы: форма организации религии, территория, а также удаленность цивилизации от места ее зарождения. Обстоятельства, при которых возникали новые цивилизации, были, как правило, связаны с серьезной угрозой обществу (климатические условия, природные катаклизмы, войны). Успешное преодоление препятствий способствовало дальнейшему развитию данных культур. При этом, по мнению А. Д. Тойнби, к началу XX в. из более чем двадцати изученных цивилизаций оставалось существовать лишь десять. Наибольший интерес представляет гипотеза Тойнби о зарождении православной цивилизации, к которой относится Россия: по мнению ученого, фактором развития данной цивилизации послужило внешнее давление в разные эпохи (татаро-монгольское нашествие, польская интервенция, а также большевистский ответ на навязанные в XVIII в. ценности Запада). Ученый предположил, что определяющими тенденциями XXI в. будут амбиции России сохранить собственные идеалы, а также развитие исламского мира и Китая. Основные работы: «Национальность и война» (1915) «Постижение истории» (1934–1961) «Цивилизация перед судом истории» (1948) «Война и цивилизация» (1950) «Мир и Запад» (1953) Стадия развития и роста цивилизации характеризуется единством структурных компонентов, представляющих собой творческое меньшинство, внутренний пролетариат общества, добровольно следующий за меньшинством, и внешний пролетариат, состоящий из соседних варварских народов. Рост цивилизации представляет процесс внутреннего накопления собственных потенций и разворачивания их в процессе успешных ответов творческого меньшинства на все новые вызовы, наиболее проявляющиеся в конкретной деятельности для каждой цивилизации: эстетической в Античности, религиозной в Индии, научно-механистической в западной и проч., т.е. процесс роста есть углубление целостности 22 1. Цивилизационная парадигма в изучении политики и индивидуального своеобразия развивающейся цивилизации. Стадия надлома и разложения цивилизации характеризуется потерей творческого меньшинства способности нахождения адекватного ответа на вызовы окружающей среды, таким образом, цивилизация гибнет не под воздействием внешних факторов, а вследствие исчерпания внутренних потенций. Стадии надлома соответствует раскол общества по вертикали — распадение на локальные государства, что является причиной и условием возникновения внутренних войн, и по горизонтали — неразрешимые противоречия между всеми тремя группами. Творческое меньшинство, в процессе потери своих созидательных возможностей, для удержания доминирующего состояния все чаще начинает прибегать к милитаризованной и экспансионистской политике, результатом которой становится создание универсального государства. Внутренний пролетариат, представляющий нетворческое большинство, перестает поддерживать активное меньшинство, отпадает от него, в конце концов создает универсальную церковь, которая становится мостом к новой цивилизации. Внешний пролетариат, используя внутреннюю цивилизационную слабость, вместо присоединения к ней нападает на цивилизацию, взрывает ее границы и в конце концов затопляет ее. Комбинация всех этих условий приводит к распаду и гибели цивилизации. Арнольд Тойнби: «Для современной западной цивилизации демократия — это постоянный и хорошо отлаженный институт правления. В теории демократия предусматривает стирание различий между правителем и подданными, однако на практике атрибуты власти оказываются в руках небольшой группы специалистов — юристов, судей, полицейских и т.п.». «Компонентами культуры общества являются экономический, политический и собственно культурный элементы. Когда одна культура вторгается в другую, проникающая сила каждого из элементов обратно пропорциональна его социальной ценности. Так, экономический элемент воспринимается чуждой культурой с наибольшей готовностью, за ним следует политика, а на последнем месте оказывается культурный элемент, и в этом причина того, что разложение интегральной культуры кончается социальной катастрофой». А. Д. Тойнби. Постижение истории. 1934–1961 Предлагая классификацию цивилизаций, А. Тойнби в качестве основания деления предлагает религиозную составляющую, как наиболее фундаментальную черту, определяющую специфику локальных цивилизаций. Всего А. Тойнби насчитал более двух десятков цивилизаций, из которых живых всего пять: западная, объединяемая западным христианством, православно-христианская, или византийская, расположенная в Юго-Восточной Европе и России, исламская, индуистская и дальневосточная. Следует отметить, что проблема определения цивилизационных типов и методологической иерархизации цивилизаций, выделение основания клас23 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ сификации порождает содержательные методологические дискуссии. Если вопрос об общем знаменателе подходов более менее понятен — цивилизационная парадигма, то вопрос о выработке единой классификации цивилизаций неоднозначен и открыт. Существует обилие и разнообразие классификаций цивилизаций по различным основаниям, однако всеобъемлющей, универсальной и абсолютной схемы нет. В русле непризнания единого мирового процесса выступает и С. Хантингтон («Столкновение цивилизаций и переустройство мирового порядка», 1996), в качестве основной методологической посылки выдвигающий утверждение, что мировая цивилизация суть фикция, а исторический процесс дискретен благодаря разнообразию конкретных цивилизационных образований. Цивилизации представляют собой широчайшие культурные общности, не имеющие четко обозначенных границ, точного начала и конца, однако они являются полными смысла, реально существующими целостностями, покоящимися на языковом и духовном единстве. Все цивилизации смертны, переживают подъем, падение и гибель, но они живут дольше любых иных социальных образований, являясь реальностями большой длительности, чья уникальная сущность заключается в длительной исторической преемственности. Цивилизации — самые широкие культурные группировки людей, основанные прежде всего на религии, ценностях, социальных институтах и структурах, и самый широкий круг их культурной идентификации — то самое большое «МЫ», где человек чувствует себя в культурном отношении как дома, и одновременно то, что его отличает от всех других, находящихся вовне. Концепция С. Хантингтона предполагает корреляцию цивилизационной теории с политической практикой. В данных параметрах он настаивает на том, что главное место в современном мире занимают не государства или их союзы, а именно культурные идентичности, прежде всего цивилизационные, поэтому основные конфликты происходят и будут происходить между цивилизациями, а не между государствами. В этой связи он дает классификацию государств по их соотношению с цивилизациями: сердцевинные государства (core states), страны-члены (member states), одинокие (lone states), надтреснутые (cleft states) и расколотые (torn stats). Сердцевинное государство или государства — наиболее мощное в культурном отношении данной цивилизации (например, Китай); страна-член полностью идентифицирует себя с одной цивилизацией (например, Италия с западноевропейской); у одинокой страны отсутствует культурная общность с другими обществами (например, Япония); надтреснутые страны — страны, где крупные группы населения принадлежат к разным цивилизациям, у таких стран существуют особые проблемы с сохранением единства (например, бывшая Югославия); в расколотой стране преобладает одна цивилизация, но их лидеры хотят изменить цивилизационную идентичность. Так, Россия была расколотой страной со времен Петра I, на протяжении всего этого времени не прекращаются споры о ее статусе: либо часть западной цивилизации, либо сердцевина особой евразийской православной цивилизации. 24 1. Цивилизационная парадигма в изучении политики Сэмюэл Филлипс Хантингтон (1927–2008) — американский политолог и геополитик, автор популярной концепции о разделении цивилизаций по этнокультурному компоненту и столкновении цивилизаций. В основе каждой цивилизации Хантингтон усматривает культурную основу, которая способная объединить либо разграничивать людей. Своеобразие культур определяет модели конфликтов между различными цивилизациями. Концепция Хантингтона строится не только на культурном компоненте, но также соотносит с ним экономические показатели. В этой связи в настоящий момент западная цивилизация все более приближается к упадку, в то время как такие этнические цивилизации, как конфуцианская (Китай) или исламская (арабские и другие азиатские страны), в скором времени могут пережить свой расцвет. Важным кажется представление ученого о природе конфликтов между цивилизациями: в то время как западные цивилизации, как правило, выдвигают на первый план истории экономических и культурных лидеров, отсутствие лидеров в арабской и африканской цивилизациях сказывается на возникающих сложностях в урегулировании конфликтов и на установлении порядка внутри данных культур. Как пишет С. Хантингтон в книге «Столкновение цивилизаций», конфликты между цивилизационными центрами могут привести к глобальным изменениям, в частности к изменениям в мировом балансе между различными цивилизациями. Особенностью XXI в. является тот факт, что главную роль в межцивилизационных конфликтах играет не идеологическое противостояние, но межкультурное различие. Автором также было отмечено, что больше всего конфликтов протекает на границах мусульманского мира. Интересно также обратиться к феномену, рассмотренному в работах С. Хантингтона и касающемуся проблемы международной миграции. С точки зрения политолога, потоки мигрантов создают отдельные культурные компоненты внутри западной культуры, что может свидетельствовать о том, что столкновение цивилизаций может носить не только межгосударственный оттенок, но также происходить внутри отдельных государств. Основные работы: «Политический порядок в меняющихся обществах» (1968) «Столкновение цивилизаций?» (1993) «Столкновение цивилизаций и переосмысление мирового порядка» (1996) 25 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Современное культурное разнообразие мира, где главными политическими субъектами являются цивилизации, предполагает, по мнению С. Хантингтона, в качестве основной формы их взаимодействия — конфликты. Они обусловлены не только сформировавшейся мультицивилизационной системой, но и негативной реакцией на универсалистскую экспансию Запада, выражающуюся в трансляции европейских институтов, ценностей и культуры, по определению воплощающих самое высшее, самое просвещенное, либеральное, рациональное, современное и цивилизованное состояние. Грядущие межцивилизационные конфликты имеют целью сохранение своих культурных самобытностей в процессе столкновения этих двух противоречивых тенденций: отстаивание своей специфики в борьбе против навязываемой западной унификации и против других самобытных цивилизаций. Таким образом, цивилизационный конфликт принимает две формы. На локальном уровне возникают конфликты по линиям разлома — между соседними государствами, относящимися к различным цивилизациям, между разноцивилизационными группами внутри государства или между группами, которые пытаются создать новые государства на развалинах старого. На глобальном уровне возникают конфликты между сердцевинными государствами различных цивилизаций, и тогда политический конфликт обостряется культурными различиями. С. Хантингтон высказывает предположение, что вместе с идеологической победой Запада в конце ХХ в. на первый план выходят более глубинные противоречия цивилизационного характера, на чем строится его теория «столкновения цивилизаций». Сегодня наблюдается резкое повышение интереса к религиозной и цивилизационной идентификации в различных регионах мира, в связи c чем цивилизационный подход в политологии приобретает новую актуальность. Плюралистическая цивилизационная парадигма, в отличие от линейности просвещенческих политических проектов, именно на различии основывает идентификацию, т.е. выделение, например, социальной или культурной группы из множества других. Обостренное внимание к различиям ведет к выдвижению на первый план проблемы идентичности — цивилизационной, этнической, религиозной, в связи c чем цивилизационный подход приобретает новую актуальность. Цивилизационная идентичность — предельно широкий результат социокультурной идентификации. Акцент на различиях привел к повышению их значимости как таковых в культурно-политической проекции, придав им форму архаичного понимания «свой–чужой» как наиболее устойчивой и доступной. В политическом контексте это также находит выражение в различных подходах и практиках, крайними полюсами которых являются либо экстремистские или агрессивно-насильственные стратегии, либо признание конструктивного и необходимого потенциала диалога как основной техно26 1. Цивилизационная парадигма в изучении политики логии межцивилизационного взаимодействия. Последнее предполагает право различных цивилизаций и социокультурных общностей менее широкого порядка сохранять свою самобытность и выступать в качестве равноправного участника подобного диалога. В политической проекции особую актуальность приобрела необходимость определения цивилизационного статуса для различных стран. Таким образом, сущность цивилизации связывается не с политическими или этническими реалиями, но с культурой, с наиболее устойчивыми, фундаментальными культурными характеристиками, позволяющими работать определенным цивилизационным механизмам. В рамках современного цивилизационного подхода актуализировался дискурс о цивилизациях как субъектах исторического и политического процесса, а также поиски особенностей манифестаций Больших традиций в современных социально-политических трендах. В данном ракурсе актуализируется проблема устойчивости как критерия поддержания самобытности определенных социокультурных оснований, в политической проекции порождающих новые формы политического взаимодействия: от возвращения традиций (религиозной, этнической) в качестве легитимации политических стратегий до переосмысления глобального пространства современности в гражданских координатах. Цивилизационная устойчивость проявляется и передается не только посредством объективных форм, но и определенными глубинными психологическими механизмами, бессознательными и отрефлектированными, связанными с определенными поведенческими и психическими стереотипами, духовной идентификацией, коллективными представлениями общества. Не случайно любое политическое «мы» нуждается в ценностной целостности, а проблема религиозного самоопределения приобретает особую злободневность именно как основание цивилизационной устойчивости. Данный контекст определяет коннотации идентичности как устойчивого modus vivendi в индивидуальной и коллективной проекциях. В рамках современного цивилизационного подхода в политической сфере четко прослеживается архаизация дискурсов и практик, связанная с тем, что традицию и традиционализм связывают с понятиями устойчивости и идентичности, цивилизационные параметры которых переживают менее долговечные политические и экономические образования, сохраняя специфику социальности. С точки зрения политической теории данный вопрос можно рассмотреть через призму соотношения универсализма и партикуляризма, во многом являющегося ключевым при определении политических идеологий и стратегий: гражданского общества, модернизации, глобализации, мультикультурализма, столкновения или диалога цивилизаций, а также моделей миропорядка с определением центров социальной и политической силы. Традиции как воплощенные в социальном поведении архетипические черты национального самосознания (речь идет о самых первичных, наследуемых из поколения в по27 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ коление образах и понятиях, структурирующих национальную картину мира) становятся важным источником утверждения культурных основ коллективной идентичности в мультикультурном мире, а апелляция к традиционализму — инструментом политической мобилизации массовых групп его граждан вне традиционного партийного спектра. В современном плюралистическом мире категории «культурные различия», «столкновение цивилизаций», «диалог цивилизаций», «идентичность» оказываются практическими категориями взаимодействия, обуславливающими вектор социально-политического развития, а механизмы идентификации, ранее трактуемые как традиционные, такие как, например, религия, переплетаются на цивилизационно-культурном, личностно-индивидуальном, глобальном и политическом уровнях. Диалог как форма межцивилизационного взаимодействия во многом основан на признании плюрализации социально-политического пространства и коммуникационной парадигме. Политические проекты и описательные схемы межцивилизационного диалога акцентируют внимание на необходимости сопряжения разнообразия и его политического оформления, поиске оснований для взаимодействия между различными социокультурными идентичностями, становящимися субъектами политического процесса. Конфликт возникает, когда идентичности вооружаются идеологическими и религиозными абсолютами, ситуация усугубляется и на поверхность, особенно по линиям конфликтов, межкультурных и цивилизационных разломов, поднимаются наиболее архаичные формы поведения: джихад, терроризм, замыкание на авторитарную политическую систему и т.п. Одним из наиболее востребованных контекстов цивилизационного подхода в политике является религиозный. Не случайно именно религия лежит в основе большинства классификаций цивилизаций. Во многом понятие конфессиональной идентичности операционализируется в политической теории при описании взаимодействия между различными цивилизациями, культурами, при объяснении политических проблем миграционных трендов, современных мультикультурных обществ. Конфессиональная идентичность — восприятие принадлежности к конфессии как важнейшей опоры культурно-цивилизационной идентичности. Это фиксирует принадлежность к определенной культурной традиции, сформировавшейся под воздействием данного религиозного течения и формирующей чувство общности, вне зависимости от отношения к вере как таковой. В основе данного феномена лежит консолидация общностей и составляющих ее индивидов вокруг культурно-ценностной матрицы, которая на протяжении жизни многих поколений обеспечивала устойчивость и выживаемость данной общности, формируя национальную идентичность и подпитывая политические притязания. Повышение ее значимости коррелирует с ослаблением традиционных политических и гражданских форм солидарностей, кризисом национального государства, вытеснением на периферию рациональных форм политической регуляции вплоть до архаизации политики. 28 1. Цивилизационная парадигма в изучении политики В условиях повышенных рисков современности религиозная тематика, религиозные идеологии, религиозные институты как аттракторы политической риторики и социальных практик становятся актуальными и «ощущаемыми» в повседневной жизни, в социальных срезах, в межличностных отношениях, они становятся общественными доминантами и объектами пристального политического внимания. Риски международного исламистского религиозного терроризма, миграционная катастрофа, имплицирующая ценностные и культурные конфликты между большими группами людей, принадлежащими к различным религиозным традициям, в западном политическом пространстве, драматические столкновения между светскими и религиозными сегментами общества трансформируют привычные политические и ценностно-нормативные параметры социального устроения, а также актуализируют новые дискуссии относительно религиозных интенций в современном мире, религиозного потенциала международных отношений и политических стратегий. Эти и подобные им тенденции стимулируют возникновение современных алармистских концепций. Данная ситуация уже была в истории развития цивилизационной идеи, когда после Первой мировой войны возникли концепции заката Европы, а затем и духовного кризиса европейской цивилизации. Представителями алармизма являются П. Бюккенен, С. Хантингтон, Т. Сарацин, Ю. Хабермас и др. Цивилизационный подход возник в форме идеологии, оправдывающей и закрепляющей превосходство одних обществ над другими, что породило череду не только позитивных, но и деструктивных событий. Идеология цивилизации как нормативная, предлагающая и закрепляющая абсолютность западных ценностных и институциональных образцов оказалась более устойчивой по сравнению с ее философско-методологическим фундаментом, свидетельствуя о ее комплиментарности основным императивам западной модели общества. Идеология цивилизации, а также основанные на ней политические практики связаны с нормативным пониманием цивилизации, когда необходимостью ее защиты, степенью цивилизованности оправдывалось уничтожение целых культур, практика колониализма, войн и проч. Существование данных идейных течений подпитывается и современными реалиями, которые легитимируют монологичные стратегии по отношению к незападным государствам и социокультурным образованиям, включая различные модернизационные сценарии, ценностные или технологические аспекты перехода к демократическим преобразованиям. С другой стороны, возникают идеологические проекты, основанные на признании многообразия цивилизаций и их несводимости к единому знаменателю, при постулировании их самобытности плюральным основаниям. Не случайно концептуальные модели «столкновения цивилизаций» и «диалога цивилизаций» становятся дискурсивными основаниями объяснения и интерпретации политических событий и процессов, являются смысловой нагруженностью политической риторики. 29 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Понимание места России в современном диалоге цивилизаций нерасторжимо связано с широким философским контекстом сложившихся принципов исследования современной социокультурной и политической реальности, а также новыми интерпретативными подходами ко взаимодействию цивилизаций, культур, народов и отдельных личностей, сформировавшихся в различных культурных и политических традициях. Современные реалии — глобальные и локальные порождают потребность в определенных обобщенных представлениях о сути процессов, свойственных российскому обществу, потребность осмысления места и роли России в мировом социально-политическом процессе. Анализ цивилизационных особенностей российского общества предполагает освещение глубинных факторов устойчивых традиций, свойственных его истории, специфики политико-экономической деятельности, общественной мысли, идеологии, духовной жизни, выявление механизмов социального наследования и преемственности, обусловливающих сохранение и трансляцию общероссийского достояния. Проблема определения цивилизационного статуса России рассматривается в ряде проекций — от внешнеполитической до религиозной, от философской до сугубо идеологизированной, однако сама точка концентрации многочисленных дискуссий очевидна — специфика российской цивилизации. Оценки данной специфики могут быть как положительными (О. Платонов, В. Кожинов, А. С. Панарин), так и отрицательными — «русская система» (Ю. Пивоваров), «российская колея» (А. Аузан) вплоть до отрицания самой такой специфики. Определение России как «другой Европы» предлагает Ф. Бродель, это же определение дает России и В. Г. Федотова, изучая ее специфику в контексте модернизационных преобразований. Устойчивость российской цивилизации поддерживается приверженностью большинства населения к сохранению своих традиционных ценностных представлений, своей концепции бытия, которая, формируясь на протяжении веков, характеризовалась приоритетом идей коллективного спасения, общественных интересов над личными, расположением к духовным ценностям и важной централизующей роли государства. Это определяет уникальность и самостоятельность российской цивилизации, воспроизводящихся на протяжении длительного исторического времени. Проблема российской цивилизационной самобытности была поставлена одним из основателей концепции локальных цивилизаций Н. Данилевским («Россия и Европа: Взгляд на культурные и политические отношения Славянского мира к Германо-Романскому», 1871). В основе его построений лежит идея обособленных «культурно-исторических» типов, служащая основанием для ответа на вопрос о постоянной внеположенности друг другу Европы и России. 30 1. Цивилизационная парадигма в изучении политики Николай Яковлевич Данилевский (1822– 1885) — русский социолог, культуролог и геополитик; основатель русской геополитической школы. В концепции ученого проанализирован ряд различных цивилизаций (египетская, китайская, халдейская, древнесемитская, германо-романская и др.), большинство из которых, как правило, выделяются одним из основных элементов: культура, религия, политика или общественноэкономический компонент. Однако славянскому типу цивилизации ученый приписывает наличие всех четырех ярко выраженных компонентов, в связи с чем, по мнению Н. Я. Данилевского, России предначертан свой особый путь. Важно отметить, что в своих работах ученый крайне негативно и осторожно отзывался о политической и культурной экспансии Запада. Автор концепции также выделяет четыре основные фазы, через которые может проходить культурно-исторический тип: подготовительная фаза (период зарождения этнической общности), период формирования государства (формирование основных социальных институтов), расцвет цивилизации и период апатии. Однако в то же время автор подчеркивает, что не все страны и народы проходят через все фазы развития, так как единой истории человечества не существует и не может существовать, поскольку в принципе история человечества складывается из отдельных культурно-исторических типов, проходящих через различные фазы: возникновение, развитие, расцвет или упадок. Н. Я. Данилевский был глубоко верующим человеком, вследствие чего в его концепции изначально присутствовало идеальное начало. Интересно отметить, что ученый предсказывал будущую миссию России, связанную с объединением славянских народов. Основные работы: «О движении народонаселения в России» (1851) «Россия и Европа: Взгляд на культурно-исторические и политические отношения славянского мира к германо-романскому» (1869) «Дарвинизм: Критическое исследование» (1885–1889) «Сборник политических и экономических статей» (1890) Н. Я. Данилевский выделяет пять основных признаков, согласно которым осуществляется становление, функционирование и упадок «культурно-исторических типов». 1. Языковая близость или языковая общность близких друг другу народов, при условии наличия духовных потенций к развитию. 2. Политическая независимость, обязательная для цивилизации в моменты зарождения и развития, хотя даже после ее потери культурно-исторический тип может еще какое-то время существовать (например, греческий). 3. Невозможность трансляции сущностных принципов одного «культурно-исторического» типа другому, поскольку каждый вырабатывает их самостоятельно при большем 31 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ или меньшем влиянии предшествовавших или современных цивилизаций. Заимствования возможны лишь в сфере частных предложений, вне того главного, что составляет самобытность данного «культурно-исторического типа». При заимствовании непосредственных цивилизационных начал происходит потеря собственной специфики и переход в состояние этнографического материала для новой исторической народности. 4. Разнообразие этнографических составляющих как условия полноты жизни и развития культурно-исторического типа. 5. Динамика развития «культурно-исторического типа» определяется органическими закономерностями, аналогичными развитию многолетних растений. Длительный период развертывания творческого потенциала заканчивается короткой стадией его полного осуществления, после которой он погибает навсегда. Данилевским выделяются следующие «культурно-исторические типы»: 1) египетский; 2) китайский; 3) ассирийско-вавилоно-финикийский, халдейский или древне-семитский; 4) индийский; 5) иранский; 6) еврейский; 7) греческий; 8) римский; 9) ново-семитский, или аравийский; 10) германороманский, или европейский. К этим десяти типам причисляются также два американских, погибших насильственной смертью и не успевших совершить свое развития, — мексиканский и перуанский. Славяно-русская самобытная цивилизация является типом будущего, который только начинает разворачиваться. В отличие от насильственного характера европейского «культурноисторического типа», славяно-русский тип характеризуется такой своеобразной чертой, как терпимость и прирожденная гуманность. Ключевые характеристики и коренные интересы России как полиэтнического и многоконфессионального субъекта истории выступают необходимой предпосылкой для осмысления ее роли в современном диалоге цивилизаций: актуальность исследования российской цивилизации обуславливается не только тем вкладом, который внесла Россия в мировую историю, но и наличием широкого спектра мнений о самой сущности российского общества и его места в современном мире. Нередко циркулирующие в общественных дискурсах стереотипные подходы и предвзятые оценки заслоняют подлинную специфику и величие России как цивилизации, чьи лучшие черты неизменно проявлялись в ходе истории и могут служить одним из алгоритмов разрешения противоречий и гармонизации нынешнего устроения мира. Это предопределяет статус России как защитника традиционных ценностей цивилизации. В российской традиции цивилизационная устойчивость может быть проинтерпретирована и как сосуществование различных конфессиональных традиций. Этот факт во многом определил теоретические дискуссии в философско-политологическом знании, в котором достаточны сильны теоретические классификации цивилизаций по религиозному признаку, относительно сущности российской цивилизации, а также векторы структурирования социально-политического пространства. Существующий спектр мнений можно свести 32 1. Цивилизационная парадигма в изучении политики Николай Данилевский: «…Цивилизация есть понятие более обширное. нежели наука, искусство, религия, политическое, гражданское, экономическое и общественное развитие, взятые в отдельности, ибо цивилизация все это в себя заключает». «…Различия в характере народов, составляющих самобытные культурноисторические типы, те различия, на которых должно основываться различие в самих цивилизациях… могут быть подведены под следующие три разряда: 1) различия этнографические — это те племенные качества, которые выражаются в особенностях психического строя народов; 2) различия руководящего или высшего нравственного начала; 3) различия хода и условий исторического воспитания народов». «Все формы европейничанья, которыми так богата русская жизнь, могут быть подведены под следующие три разряда: Искажение народного быта и замен форм его формами чуждыми, иностранными; искажение и замена, которые, начавшись с внешности, не могли не проникнуть в самый внутренний строй понятий и жизни высших слоев общества — и проникают все глубже и глубже. Заимствование разных иностранных учреждений и пересадка их на русскую почву — с мыслью, что хорошее в одном месте должно быть и везде хорошо. Взгляд как на внутренние, так и на внешние отношения и вопросы русской жизни с иностранной, европейской точки зрения, рассматривание их в европейские очки, так сказать в стекла, поляризованные под европейским углом наклонения, причем нередко то, что должно бы нам казаться окруженным лучами самого блистательного света, является совершенным мраком и темнотою, и наоборот». Н. Данилевский. Россия и Европа. М., 1991 к следующим основаниям: 1) Россия — уникальная православная цивилизация; 2) Россия имеет единые христианские корни с Европой; 3) необходимо отказаться от акцентуации религиозного фактора; 4) основанием России является православно-мусульманский симбиоз; 5) Россия является поликонфессиональной цивилизацией. Безусловно, с православием ни одна религия не может конкурировать по силе и степени влияния на историю и культуру России, но нельзя не признать вклад других религиозных традиций (ислама, иудаизма, буддизма, протестантизма, национальных религий), что свидетельствует о взаимовлиянии и взаимообогащении, совместном создании и защите общих ценностей и государственных структур в едином географическом, политическом, экономическом и духовном пространстве. Это формирует у полиэтнического и многоконфессионального населения чувство сопричастности судьбам России, общие, глубинные для психологии и сознания российских этноконфессиональных общностей представления. 33 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Российская цивилизация — одна из наиболее крупных по охвату территории цивилизаций, сформировавшаяся на территории Восточной Европы и Северной Азии, самобытность которой обусловлена взаимодействием специфических географических, климатических, этнических, конфессиональных, политических, исторических факторов. К основным чертам российской цивилизации следует отнести: поликонфессиональность, полиэтничность, расколотость, антиномичность, патернализм, коллективизм, примат политических факторов, централизованные формы политического устроения, персонификацию власти. Именно эти собственные цивилизационные основания предопределили вектор всех последующих разноуровневых и разнопорядковых трансформационных изменений российского общества, модель модернизации, характер взаимоотношений государства (власти) и общества, формы политического участия и поведения, специфику духовно-ценностных предпочтений. Опыт российских политических и экономических трансформаций свидетельствует, что изменение такой самостоятельной цивилизационно-культурной общности, как Россия, не укладывается в классический модернизационный сценарий, а эвристический потенциал спора между западниками и славянофилами до сих пор не утратил своей актуальности и со всей очевидностью проявляется в современной дискуссии о цивилизационном статусе России. Не менее важна и проблема «русской идеи» и поиск интегративной идеологии, сегодня во многом центрирующиеся вокруг образа будущего. Было бы некорректным, в условиях цивилизационного многообразия, противопоставлять российскую и иные цивилизации, но при этом важно объективно показать их взаимодополняемость, взаимное влияние и цивилизационное своеобразие в контексте межцивилизационного и межкультурного диалога. Каждая цивилизация при всей своей специфике и своеобразии — составная часть единой целостной общности — человечества. В подобном взаимообогащающем взаимодействии каждая из цивилизаций предлагает свои определенные характеристики, способные стать ключевыми для разрешения проблем, с которыми ранее иные цивилизации не сталкивались. Одним из императивов российской цивилизации выступает ее традиционная толерантность, лежащая в самой ее основе, несмотря на различные негативные процессы, проявляющиеся сегодня. Акцентация и упор в современных политических процессах на цивилизационные основания позволяет выстраивать стратегию продвижения политических интересов России, основываясь на культурном потенциале, во многом определяющем новые политические практики. Цивилизационная парадигма является одной из концептуальных схем политической теории, позволяющей интерпретировать политические институты, процессы и мировую политику сквозь призму более устойчивых и глубинных факторов — ценностных систем и культуры. Во многом 34 1. Цивилизационная парадигма в изучении политики именно цивилизационный подход изменит концептуальную логику осмысления и интерпретации политики от нормативных линейных подходов к признанию альтернативности и равнозначности путей развития. Именно цивилизационная парадигма позволила изменить логику инструментальных политических практик модернизаций. Их результатом уже становится не переход к ценностям и нормам западного общества, а развилка — либо переход, либо акцептация традиционных оснований. В рамках данной парадигмы становится возможным объяснение неэффективности традиционно рассматриваемых как наиболее эффективных политических институтов, ценностей и технологий, а также понимание ценности многообразия культур, религий и политического опыта. Цивилизационная парадигма также дает объяснение новым явлениям мировой политики, а также позволяет объяснить технологии международных отношений. Можно зафиксировать, что возникновение новых политических смыслов цивилизационной теории определило смену познавательных акцентов: от линейной универсальности, прогресса, непрерывности к плюралистической актуализации самобытности, прерывности, традиционности, архаизации. В результате в современной цивилизационной парадигме происходит смещение исследовательской оптики от нормативного понимания цивилизации как воплощения западного политического и ценностного опыта в сторону «дебатов об идентичности», «диалога и конфликта цивилизаций», религии как основания мировой политической субъектности. Включение понятий «цивилизация», «идентичность», «устойчивость», «традиция» в инструментарий политической теории, проявления соответствующих референтов в политической ткани во многом фиксируют изменение политических стратегий и институтов, фундаментом и легитимацией которых выступают современные изменения мира. Примечания 1 Risse T. Social Constructivism Meets Globalization // Globalization Theory: Approaches and Controversies / Ed. by A. McGrew and G. D. Held. Cambridge: Malden, Mass., Polity Press, 2007. Vol. 1. P. 126–147. 2 Гаман-Голутвина О. В. Новые измерения в понимании политической культуры: роль социокультурной составляющей // Россия в современном диалоге цивилизаций. М.: Культурная революция, 2008. С. 101–102. 3 Валлерстайн И. После либерализма. М.: Едиториал УРСС, 2003. 4 Fearherstone M. Undoing culture: globalization, postmodernism and identity. L.: Sage Publications, 2000. 5 Валлерстайн И. Конец знакомого мира: Социология XXI века / Пер. с англ. под ред. В. И. Иноземцева. М.: Логос, 2004. С. 247. 6 Хабермас Ю. Против «воинствующего атеизма». Постсекулярное общество — что это такое? [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://www.russ.ru/pole/Protivvoinstvuyuschego-ateizma. 35 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ 7 Тоффлер Э. Третья волна. М.: АСТ, 1999. С. 34. Хантингтон С., Гаррисон Л. (ред.). Культура Имеет Значение. Каким образом ценности способствуют общественному прогрессу. Антология. M.: Московская школа политических исследований, 2002; Harrison L., Huntington S. (eds). Culture Matters: How Values Shape Human Progress. N.Y.: Basic Books, 2000. 9 См.: Beneton Ph. Histoire des mots: culture et civilisation. P., 1975. P. 43. 10 Ibid. 11 Февр Л. Бои за историю. М., 1991. С. 261. 12 Там же. С. 262. Речь идет о Великой буржуазной революции во Франции (1789– 1794 гг.) и империи Наполеона. 13 Mauss M. Les civilisations: éléments, formes et aires de civilisation // Civilisation: le mot et l’idée. Paris, 1930. P. 104. 14 Braudel F. Ecrits sur l’Histoire. Paris, 1969. P. 292. 15 Ibid. P. 291. 16 Ibid. 17 См.: Eisenstadt S. N. The civilizational dimension of Modernity // International Sociology. 2000. Vol. 16. No 3; Idem. Multiple Modenities // Daedalus. 2000. No 3; Эйзенштадт Ш. Модерн как цивилизация особого типа // Реферативный журнал. Серия 11. 2003. № 1. 18 Данилевский Н. Россия и Европа. М.: Институт русской цивилизации, 2008. — 816 с. 19 Шпенглер О. Закат Европы. М.: Эксмо, 2009. — 800 с. 20 Тойнби Дж. Исследование истории. Возникновение, рост и распад цивилизаций. М.: АСТ, 2009. — 672 с. 21 Ясперс К. Смысл и назначение истории. М.: Республика, 1994. — 528 с. 8 Литература Бродель Ф. Грамматика цивилизаций / Пер. с фр. М.: Весь Мир, 2008. Бродель Ф. Очерки истории / Пер. с фр. Э. Орловой. М.: Академический проект; Альма Матер, 2015. — 223 с. Данилевский Н. Россия и Европа. М.: Институт русской цивилизации, 2008. Культура имеет значение. Каким образом ценности способствуют общественному прогрессу: Антология / Ред. С. Хантингтон и Л. Гаррисон. M.: Московская школа политических исследований, 2002. — 320 с. Образовательный ресурс «Российская цивилизация в пространстве, времени и мировой истории». [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://рос-мир.рф. Российская цивилизация: Этнокультурные и духовные аспекты: Энциклопедический словарь / Ред. М. П. Мчедлов (отв. ред.) и др. М.: Республика, 2001. — 544 с. Россия в современном диалоге цивилизаций / Логинов А. В., Гаман-Голутвина О. В., Мчедлова М. М. [и др.] М.: Культурная революция, 2008. — 400 с. Сравнительное изучение цивилизаций: Хрестоматия / Сост., ред. и вступ. ст. Б. С. Ерасов. М.: Аспект Пресс, 1998. — 556 с. Тойнби А. Цивилизации перед судом истории. М.: Айрис-пресс, 2003. Тойнби Дж. Исследование истории. Возникновение, рост и распад цивилизаций. М.: АСТ, 2009. Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. М.: АСТ, 2003. — 603 с. 36 1. Цивилизационная парадигма в изучении политики Эйзенштадт Ш. Новые религиозные констелляции в структурах современной глобализации и цивилизационная трансформация // Государство, Религия, Церковь в России и за рубежом. 2012. № 1 (30). Яковец Ю. В. Диалог и партнерство цивилизаций. М.: Институт экономических стратегий, 2014. — 340 с. Braudel F. Ecrits sur l’histoire. Paris, 1969. Eisenstadt S. N. Comparative Civilizations and Multiple Modernities. Leiden; Boston: Brill, 2003. 37 2. КЛАССИЧЕСКИЙ ПОЛИТИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ Ключевые слова Национальные интересы, реализм, дилемма безопасности, соперничество, сотрудничество, ресурсы, мораль в политике, политические цели, политические средства, баланс сил С реди нормативных теорий международных отношений реализм занимает одно из центральных мест. В рамках этого направления были сформулированы и осмыслены ряд базовых категорий современной теории международных отношений (МО) — национальный интерес, соперничество, государственная мощь, баланс сил. Их зеркальное отражение в других фундаментальных понятиях — международного сообщества, сотрудничества, доверия, взаимозависимости — во многом сформировалось в русле критики реализма со стороны конкурирующих теорий или же в форме критической мысли самих реалистов. И реалисты, и их критики стремились найти подходы к решению проблемы преодоления анархичной природы международных отношений. По большому счету, цель теоретиков состояла в ответе на вопрос, как обеспечить безопасность и стабильность государства в условиях неопределенности, отсутствия жестких правил игры и легитимной высшей силы, способной принуждать всех к исполнению этих правил. Или, иными словами, какую стратегию следует выбрать государству в условиях внешних и внутренних угроз и вызовов безопасности? Почему именно эта стратегия является оптимальной? n Дилемма безопасности предполагает стратегический выбор государства между сотрудничеством и соперничеством с другим государством или государствами. Предельным выражением этих двух альтернатив являются либо союзнические отношения, либо военное противостояние с использованием всех возможных средств и ресурсов. Подобные альтернативы следует воспринимать как спектр с широким веером возможностей между ними. В международных отношениях нередки ситуации, когда сотрудничество и соперничество сосуществуют. Тем не менее, говоря о дилемме безопасности, международники все-таки подразумевают наличие «наихудшего сценария» — возможности и намерения нанести ущерб 38 2. Классический политический реализм безопасности государства со стороны другого государства или актора1. Для реалистов возможность «худшего сценария» — одна из теоретических аксиом. В современной литературе нередко встречается весьма упрощенное восприятие реализма. Часто он понимается как теория, которая акцентируется на факторах мощи и конкуренции. Такое восприятие объясняется доминированием эмпирических исследований, в которых реализм или любая другая теория неизбежно полагаются лишь в качестве концептуальной рамки. Акцент делается на основных постулатах, а не на системе их аргументации. В итоге теория упрощается. Поэтому предпочтительно уделить внимание не только постулатам, но и системе аргументов, которые сделали их возможными. Ведь по большому счету внимание к факторам силы является скорее следствием, а не основанием реалистской теории. Не разобравшись с основаниями, мы рискуем получить поверхностное представление о реалистской мысли. Философские основания теории реализма являются продуктом преимущественно западной интеллектуальной традиции. Современная реалистская мысль сформировалась под мощным влиянием консервативных политических теорий. Их концептуальный аппарат лег в основу критики реалистами «рационалистических» подходов к международным отношениям, которая сделала их работы столь резонансными в промежуток между двумя мировыми войнами и на начальном этапе холодной войны. Конечно, в многочисленных обзорах теории МО реализм справедливо преподносится как более длительная интеллектуальная традиция. Ее корни связываются с древнегреческим историком Фукидидом (431 г. до н.э.)2. В истории политической философии можно найти большое число мыслителей, которые обращались к проблемам войны и мира с позиций прагматичных интересов государства. Классическими фигурами являются, например, Никколо Макиавелли и Томас Гоббс, на которых ссылаются большинство реалистов, их критиков или интерпретаторов. Действительно, изучаемая ими проблематика и система допущений во многом предвосхитила современные реалистские концепции. Но связь между ними все-таки не должна преувеличиваться. Современный реализм представляет собой рефлексию весьма специфических проблем международных отношений, во многом порожденных институциональными трансформациями так называемых западных обществ. Начало этих трансформаций пришлось на XVI–XVII вв., а в XIX–XX вв. они резко ускорились, по-видимому достигнув своего пика. Естественно, неопределенность, дилемма безопасности и вооруженные конфликты — более универсальное явление, которое нельзя сводить лишь к западной политической практике или ограничивать обозначенным временным отрезком. Однако в этот период сложился особый контекст, в котором разворачивалась международная политика. Понимание специфики исторического контекста дает ключ и к пониманию логики реалистов. 39 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Контекст формирования политического реализма Политическая реальность, ставшая предметом реалистской рефлексии, зарождается в Европе в эпоху раннего модерна. Основными действующими лицами международных отношений становятся суверенные государства, формально равные друг другу по своему статусу. Причем природа их суверенитета постепенно меняется. Вершителями Вестфальского договора 1648 г. были преимущественно монархи. С течением времени суверенитет обезличивается, а его носителем все чаще выступает абстрактная нация — «воображаемое» политическое сообщество, от лица которого осуществляется внешняя политика, защищаются «национальные» интересы, а решения принимаются его «уполномоченными представителями»3. Само понятие нации трансформируется. Под ней начинает пониматься все народонаселение, живущее в данном государстве, а не только (и не столько) высшая часть общества — светская и духовная аристократия4. Стираются сословные и корпоративные границы. Основы легитимного порядка постепенно смещаются с вопроса лояльности благородного сословия монарху к проблеме признания власти массами «граждан» — простолюдинов, получивших политические права. Будучи «воображаемым сообществом», нация могла обеспечить свою легитимность только через сильную коллективную идентичность, которая представляет собой принимаемый гражданами ответ на вопрос «Для чего и для кого существует данное государство?»5. В таком контексте зарождаются базовые идеологические доктрины современности — либерализм, а впоследствии — консерватизм и социализм, тесно связанные с развитием национализма как политической идеологии. Внешняя политика из привилегии и своего рода «спорта» благородного сословия превращается в инструмент реализации «интересов» нации. Идеологические доктрины оказывают на нее существенное влияние: по меньшей мере с момента Великой французской революции 1789 г. международные отношения пронизаны духом конкуренции светских идеологий. Конечно, этот процесс был неравномерным. Первое обострение идеологической конкуренции пришлось на конец XVIII — начало XIX в. Оно произошло в контексте противостояния, условно говоря, «либеральной» Франции и ее «консервативных» соперников, поддержку которым оказала «умеренно консервативная», но при этом передовая в индустриальном отношении Великобритания. Второе обострение соперничества пришлось на «короткий XX в.»6 — период состязания либерального и социалистического проектов. Изменения природы суверенитета и появление новых идеологий имели под собой фундаментальные экономические основания. Развитие капитализма в Северо-Западной Европе привело к вовлечению в хозяйственные отно40 2. Классический политический реализм шения широких масс людей на основе свободного наемного труда. Западный капитализм способствовал рационализации экономической деятельности и прикладному использованию инноваций7. Первоначально этот процесс шел достаточно медленно, концентрируясь в торговле, сельском хозяйстве и небольшом количестве отраслей промышленности. Но к началу XIX в. он резко ускоряется. Происходит индустриальная революция. Производство достигает беспрецедентных уровней стандартизации, рационализации, прикладного применения научного знания и массового вовлечения трудовых ресурсов. Бурный промышленный рост и урбанизация способствуют появлению новых социальных классов и слоев (буржуазии, пролетариата, городских маргиналов, интеллигенции), которые и становятся основной социальной силой политических преобразований. Появлению новых идеологий способствуют как успехи капитализма (их прославляет либерализм), так и его серьезные издержки (их критикует социализм). Консервативная мысль формируется, с одной стороны, как апологетика старого феодального порядка или его остатков, а с другой — как критика резких революционных преобразований независимо от того, осуществляются ли они под либеральными или социалистическими лозунгами. Происходят изменения на уровне системы государственного управления. Вовлечение в экономику больших масс населения и хозяйственные трансформации требуют нового уровня бюрократии — более дисциплинированной, организованной и эффективной. В терминах Вебера, традиционные формы господства уступают место рационально-легальным8. Совершенствуются методы контроля, поддержки легитимности политического порядка, «конструирования» национальной (государственной) идентичности через систему образования, печать, всеобщую воинскую повинность и т.д.9 Рационально-легальные методы управления используют и новые социальные движения, нарождающиеся массовые партии. Рационализация системы управления резко увеличивает эффективность надзора, порождая феномен «паноптизма» в самых разных областях: начиная от полицейской системы и заканчивая клинической медициной10. Рациональное государство становится существенно более значимым актором во внутриполитической жизни. В терминах марксизма, политическая часть надстройки стала оказывать значительно более серьезное влияние как на базис, так и на остальные части надстройки11. Появление капитализма и сопутствующие политические изменения в Северо-Западной Европе вызывают серьезный резонанс в системе международных отношений. Капиталистическая экономика с самого момента своего появления носила трансграничный характер, вовлекая в свою орбиту все большее количество стран и регионов. Их вовлеченность, конечно, была неодинаковой и приводила к разным последствиям. В так называемых странах «сердцевины» (Великобритания, Нидерланды, впоследствии — США и в меньшей степени Франция), где капитализм возник и развивался более или менее естественным путем, новые экономические отношения способствовали рациона41 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ лизации хозяйства, развитию технологий, освобождению труда и появлению национальных государств. В то же время переходные процессы были весьма кровавыми, а положение «свободных» рабочих — вчерашних крестьян — зачастую отчаянным. В «периферийных» же странах вовлечение в мировую капиталистическую экономику в основном осуществлялось в виде поставок сырья в страны «сердцевины», которые требовали его во все больших объемах. Растущие торговые связи с «сердцевиной» не способствовали изменениям в социально-экономическом укладе, а наоборот — консервировали его. Некоторым из них удалось адаптировать новые политические технологии и модернизировать вооруженные силы. Но это не приводило к изменениям экономического уклада. Или же экономические перемены серьезно запаздывали, будучи инициированными самим государством (Россия здесь является иллюстративным примером). В процессе развития капитализма международные отношения характеризовались острой конкуренцией как за место в «сердцевине», так и за место на «периферии» мировой экономики, или, как называет ее Иммануил Валлерстайн, капиталистической миросистемы12. Развитие капитализма, рационализация государственного аппарата и технологические изменения сопровождались быстрым развитием военного дела. Появление и совершенствование огнестрельного оружия радикально меняет тактические приемы. Падает роль тяжеловооруженного всадника-феодала; растет значимость массовой пехоты, вооруженной огнестрельным оружием и скованной железной дисциплиной. Необходимость снабжения больших армий трансформирует ремесленное производство оружия в обособленную промышленную отрасль, функционирующую на капиталистических принципах. Этот процесс изменений неравномерен. Первая фаза взрывного роста новых военных технологий приходится на XVI–XVII вв. С начала XVIII в. динамика несколько затормаживается — совершенствуются уже имеющиеся технологии. А с середины XIX в. происходит новый прорыв, поддерживаемый быстрой индустриализацией и распространением принципов фабричного производства: в течение жизни одного-двух поколений технологии и принципы боя изменялись до неузнаваемости. Индустриализация военного дела привела к глобализации политического господства западных держав относительно быстрой колонизации значительных пространств в Азии, Африке, Центральной и Южной Америке. К началу XX в. национальное государство в пределах метрополии парадоксальным образом сочеталось с имперской формой. В ряде случаев колонии выходили из-под политического контроля. Но даже тогда они оставались на «периферии» мировой экономики, будучи поставщиками сырья и потребителями капиталов и технологий13. С другой стороны, насыщение рынков сбыта и появление новых претендентов на место в «сердцевине» в конце XIX в. обострило конкуренцию крупнейших держав, вылившуюся в Первую мировую войну14. Степень развития военных технологий к тому времени превратила конфликт 42 2. Классический политический реализм в беспрецедентную конкуренцию массовых военных машин, обеспечивающих их промышленных потенциалов, политических технологий и институтов. Значимость последних показал распад четырех империй (Российской, АвстроВенгерской, Германской и Османской), которые развалились преимущественно в силу внутренних причин, а не военных поражений. Первая мировая война разворачивалась на фоне серьезного кризиса капиталистической экономики, который не был разрешен после установления Версальско-Вашингтонской системы. Экономические кризисы, подобные Великой депрессии, наложились на подъем протестного движения пролетариата и усиление социалистического движения. Идеологическое наполнение международных отношений вновь перешло в стадию обострения. Если в конце XVIII — начале XIX в. катализатором этого процесса стала Великая французская революция, то в начале XX в. — социалистическая революция в России. Революционные изменения в нашей стране — одной из крупнейших мировых держав — сделали конкуренцию идеологий значимой составляющей международных отношений. Обострению международных процессов способствовало установление фашистского и национал-социалистического режимов в Италии и Германии: оба государства бросили вызов как либеральному, так и социалистическому проектам15. Влияние либеральных идей на мировую политику также росло. С одной стороны — в виде защитной реакции так называемых либеральных демократий, с другой — в форме идей о построении международного сообщества, разоружении и регулировании взаимодействия между государствами посредством коллективных институтов. Актуальность подобных идей объяснялась тяжелыми последствиями войны, желанием снизить военные расходы и сохранить послевоенный статус-кво. Лига Наций стала основным институциональным воплощением либеральных идей в международных отношениях межвоенного периода. Фундаментальные труды современного реализма появляются именно в этот период, когда все более очевидной становится перспектива новой войны. Еще в 1931–1932 гг. происходит первый серьезный сбой в работе Лиги Наций на фоне так называемого Маньчжурского инцидента16. После прихода в Германии к власти Гитлера в 1933 г. последовала быстрая милитаризация всех без исключения великих держав, финалом которой стала Вторая мировая война. Средоточением реалистской мысли становятся США, в несколько меньшей степени Великобритания. Это объясняется, с одной стороны, эмиграцией в США ряда ученых-международников, философов и юристов из континентальной Европы в предвоенный и военный период. С другой стороны, именно в этих странах на фоне относительно высокого уровня плюрализма разворачивается наиболее последовательная критика современных рационалистических идеологий (в первую очередь, либерализма и социализма). В условиях растущего страха и недоверия, обостренной идеологической конкуренции, мирового экономического кризиса, гонки вооружений и насле43 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ дия Первой мировой войны реализм получает серьезный интеллектуальный и политический резонанс. Последовавшие Вторая мировая, а затем и холодная война лишь укрепили его роль доминирующей интеллектуальной парадигмы в теории международных отношений, а также «дорожной карты» в разработке внешнеполитических стратегий и решений правительства США. Итак, современный реализм — это прежде всего теория в рамках англосаксонской традиции. Несмотря на то что реализм ассоциируется с прагматизмом и критикой идеологий, он базируется на весьма серьезном политико-философском фундаменте. Его составляют концептуальные связки консервативных политических теорий в сочетании с элементами христианской морали в ее протестантской интерпретации. Политико-философские основания современного реализма во многом были выстроены в межвоенный и послевоенный период Рейнхольдом Нибуром — американским теологом, пастором и известным общественным деятелем. В обзорах теорий международных отношений роль основателя реализма часто отводится Гансу Моргентау, тогда как Нибур зачастую упоминается лишь пунктирно. Однако работы Моргентау и других реалистов — Эдварда Карра, Джорджа Кеннана, а затем и Кеннета Уолтца, Генри Киссинджера, Артура Шлезингера сформировались под влиянием Нибура. Его заслуга состоит в обеспечении реализма последовательной системой политико-философских аргументов, которые впоследствии «узаконили» его основные положения. Реализм получил твердый интеллектуальный стержень, который встроил эту теорию международных отношений в более широкий контекст современной политической науки. Политическая теория Рейнхольда Нибура Краеугольным камнем политико-философских взглядов Нибура является концепция природы человека и возможностей человеческой рациональности в достижении справедливого политического устройства. Своим интеллектуальным предтечей в этом вопросе Нибур считает Августина Блаженного, которого он характеризует как одного из первых великих реалистических мыслителей. Отталкиваясь от Августина, Нибур исходит из допущения о двойственности человеческой природы. С одной стороны, человеку свойственно стремление к справедливости и этическому идеалу, выражаемому, в частности, христианскими заповедями. С другой — человек несовершенен и грешен. Таким образом, возникает напряжение и противоречие между желательным и реальным порядком вещей. Греховность человека превращается в постоянный фактор человеческой истории, а идея блага — в «невозможную возможность»17. 44 2. Классический политический реализм Карл Пауль Рейнхольд Нибур (1892–1971) — американский философ и теолог немецкого происхождения, представитель диалектической теологии, оказавшей существенное воздействие на формирование классического политического реализма. В начале своей научной деятельности Р. Нибур уделял особое внимание проблемам религиозных ценностей, пытаясь совместить их с ценностями либерализма и социализма. В частности, он считал невозможным достижение социальной справедливости посредством индивидуальной религиозности и разделял социалистический идеал общественного коллективизма. Социальные последствия, связанные с процессом индустриализации, оказали сильное влияние на мировоззрение американского философа, в результате чего Р. Нибур примкнул к представителям европейской диалектической теологии, придававшим важное значение Библии при исследовании человеческой природы. Однако, по мнению американского философа, вследствие эгоизма, свойственного человеческой природе, человек заблуждается в вопросе о собственной праведности. Личная праведность, как и общественная справедливость, с точки зрения Р. Нибура, достижимы лишь на основе преобразования устройства общества. Основные работы: «Моральный человек и аморальное общество» (1932) «Природа и участь человека» (1941–1943) «Ирония американской истории» (1952) «Вера и политика» (1967) Важным интеллектуальным достижением Августина Р. Нибур также считает уход от античной традиции. Последняя предполагает, по его мнению, что справедливость и социальный порядок вполне достижимы. Они возможны в случае торжества человеческого разума, который должен подчинить страсти и наклонности. Августин, напротив, рассматривает человека как интегральную сущность. Разум не в меньшей степени является причиной греховности человека, нежели тело и природные инстинкты. Разум, в частности, имеет непосредственное отношение к эгоизму, склонности помещать себя в центр мироздания, считать себя мерой всего. Разум может способствовать осознанию человеком своего несовершенства и стремлению к идеалу. Но вместе с тем он может способствовать рационализации эгоизма и собственного интереса. 45 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Рейнхольд Нибур: «Сфера политики и экономики служит особенно важным местом испытания адекватности и применимости религиозно-нравственного взгляда на мир. Реалии этой сферы намного ярче выявляют недостижимость высшего идеала, чем сфера личных нравственных отношений. В то же время эта сфера связана с жизнью и смертью, счастьем и горем миллионов, и ее относительные достижения становятся важными символами и предвестниками более высокого и абсолютного единства, несмотря на свою относительность и ограниченность. Важность проблем политики и экономики увеличивается с каждым десятилетием современного бытия, поскольку техническая цивилизация настолько усилила меру и широту социальной интеграции, что человеческое счастье все больше зависит от справедливости устройства и приспособляемости политических и экономических механизмов, определяющих совместное существование людей. Даже если верно то, что перед человеческим духом стоят высшие проблемы за пределами отношений человека и общества... то социально обездоленное поколение будет иметь и склонность, и право отвергнуть высшие религиозные интерпретации жизни, если не связать их с сиюминутными проблемами социальной справедливости. Людей, само существование которых находится под угрозой и чей осмысленный мир доведен до состояния хаоса социальными неурядицами технической цивилизации, можно простить, если они отвергают как непозволительную роскошь любую «глубокую» религию, которая не интересуется их проблемами. Проблемы политики и экономики суть проблемы справедливости. Задача политики в том, как привести анархию конфликтующих человеческих интересов в некое подобие порядка, предложив людям максимальную возможность для взаимной поддержки. В сфере коллективного поведения сила эгоистических страстей настолько велика, что единственно возможная форма сосуществования — та, в которой можно нейтрализовать эти страсти, установив равновесие сил, посредством взаимных мер защиты против их чрезмерного проявления и посредством направления энергии этих страстей в русло решения социальных задач». Р. Нибур. Опыт интерпретации христианской этики. 1935 Несовершенство человека состоит в склонности переоценивать возможности своего разума. Иными словами, проблема не в разуме самом по себе, а в убежденности, что посредством рациональных схем можно добиться построения бесконфликтного общества, не подверженного столкновению интересов. Именно этот тезис Нибур противопоставляет двум «рационалистическим» идеологиям — либерализму и социализму. Нибур, в частности, отмечал, что социализм склонен связывать несовершенство человека и общества с характером общественных и экономических отношений, с наличием антагонистических классов и проблемы отчуждения. Соответственно, рациональное преобразование общества, исчезновение классов и изменение отношений собственности снимет эту проблему и даст воз46 2. Классический политический реализм можность реализовать человеческий потенциал18. В основе либерализма также лежит убежденность в том, что несовершенство человека может корректироваться рациональным изменением институтов. Однако социализм (который Нибуром ассоциируется с коммунизмом советского образца) более опасен, поскольку ставит своей целью значительно более радикальные изменения, одно из которых — отказ от частной собственности19. Последствия таких экспериментов тем более иллюзорны и труднопредсказуемы, чем более фундаментальный и резкий характер они носят. «Коммунизм представляет собой яркий и объективный урок ужасающих последствий применения сомнительных средств ради достижения благих целей»20. Однако это не значит, что США с их буржуазными ценностями являются совершенной и «невинной» нацией, единственным образцом для других. Америка должна всячески избегать позиционирования себя в качестве морального идеала и образца для всего мира. Ей следует избавиться от многих иллюзий своей непогрешимости: «Нации, равно как и индивиды, уверенные в своей непогрешимости, невыносимы»21. В этом смысле и США, и СССР одинаковы в том, что пытаются представить себя в качестве государств, по определению идущих единственно правильным путем: социализм следует рассматривать как оборотную сторону либерализма. Нибур отмечает, что пока либеральный проект в США не был отягощен репрессиями, сходными с советским опытом. Но дело не в том, что либеральные идеи и иллюзии лучше социалистических. Скорее от деструктивных последствий либеральной утопии США оградили их политические институты и система сдержек и противовесов в принятии решений. Позиция Р. Нибура соотнесена с консервативными политическими теориями, главным образом с умеренным консерватизмом в духе Эдмунда Берка. Опора на здравый смысл может оказываться более продуктивной, нежели следование абстрактным схемам и рациональным построениям. Нибур отмечает, что США удалось достигнуть своих успехов благодаря здравому смыслу и прагматичному подходу к власти, а не оторванным от реальности спекуляциям. Америка достигла таких успехов потому, что интеллектуальные построения «отцов-основателей» о непогрешимости США не были приняты всерьез. Выражая скептицизм относительно безграничных возможностей разума, Нибур пытается опровергнуть противопоставление разума и власти. Он полагает, что рациональность и рационализация скорее способствуют укреплению власти, влияния и мощи, а не контролю над ними. Так, американская мощь определяется технической вооруженностью и эффективностью промышленности, с одной стороны, и достижениями в естественных науках — с другой. Но, ни бизнес, ни наука не смогут обеспечить триумфа рацио над властью22. Отсюда вытекает еще один вопрос, важный как для реализма, так и для консервативных теорий, а именно вопрос об авторитете, власти и ее легитимности. Для консерватизма компенсация несовершенства человека и ограниченности его разума появлением внешней политической власти является сквозным сю47 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ жетом. Изъяны человеческой природы усиливаются и становятся более выпуклыми в групповом поведении. В отличие от индивида, который может преодолеть свой эгоизм, группы в большей степени руководствуются интересом, а роль силы в отношениях между группами значительно выше в сравнении с отношениями между индивидами23. Отсюда следует важный вывод, который красной нитью проходит через работы Нибура. Христианский перфекционизм и пацифизм, убежденность в том, что порядок и справедливость могут быть достигнуты вне властных отношений и принуждения, являются ложными. Природа человека и социальных групп неизбежно требует политического элемента, когда сила балансируется другой силой. Проблема состоит не во властных отношениях и балансах сил как таковых, а в том, что сама политика никогда не сможет избавиться от шаткого равновесия между анархией и тиранией24. Подчиняя анархию власти, последняя неизменно будет испытывать соблазн перерасти в тиранию. Следовательно, справедливость может быть достигнута только посредством определенного принуждения, с одной стороны, и сопротивления принуждению и тирании — с другой. «Власть — это и следствие греховной природы человека, и лекарство от него»25. Именно здесь проявляется необходимость системы сдержек и противовесов. Тем, кто обладает силой и механизмами принуждения, нельзя доверять. В сдержках и противовесах должна заключаться возможность баланса сил. И это актуально как для внутренней политики, так и для международных отношений. Агрессор не может быть принужден к миру, если нет силовых механизмов противодействия его мощи (здесь Нибур ссылается на попытки Лиги Наций принудить Италию прекратить агрессию против Эфиопии в 1935; в этом же ряду следует полагать Маньчжурский инцидент, Мюнхенский сговор и др.)26. Концепция власти в философии Нибура определяет и специфическую трактовку понятия справедливости. Универсальная формула справедливости невозможна. Вместо подлинной справедливости предлагается сохранение лояльности сообществу. В случае государства подобную лояльность можно интерпретировать как патриотизм, в случае же международных отношений Нибур определяет такую лояльность через коллективные интересы. Здесь, кстати, он выступает с критикой «радикального» реализма, который, в противовес идеализму, полагает, что государство на международной арене должно руководствоваться исключительно собственными интересами. Нибур, напротив, считает, что в этом случае государство как раз навредит своим интересам. n 48 Следует формулировать интересы государства так, чтобы они соответствовали более широкому кругу интересов, общих и для других государств. Долгосрочный коллективный интерес сообщества государств значительно целесообразнее защиты наиболее выгодного, но сиюминутного интереса одной страны. Справедливость в международных отношениях связана, таким образом, с согласованием и защитой коллективных интересов. 2. Классический политический реализм Реализм в интерпретации Нибура — это моральная доктрина, которую не следует отождествлять исключительно с цинизмом и эгоистическим интересом. Природа последнего, опять же, двойственна. Внешнеполитический интерес — это одновременно и предпосылка анархии, и средство ее укрощения. Как видим, Нибур задает аргументацию основных постулатов теории международных отношений сквозь призму интерпретации таких понятий, как природа человека, авторитет, справедливость, интерес, критикуя рационалистические идеологии. Эти постулаты были развернуты Гансом Моргентау непосредственно после окончания холодной войны с более выраженным акцентом на политических проблемах. Реализм Ганса Моргентау Г. Моргентау полагает, что реализм, как и любая другая теория международных отношений, должен носить эмпирический характер, т.е. иметь жесткую привязку к фактам и историческому опыту. Априорные допущения для такой теории нежелательны: в своих работах он обращается к весьма обширному историческому материалу. Тем не менее его труды трудно назвать эмпирическими в современном смысле этого слова — позитивистскими или постпозитивистскими. Эмпирические и исторические факты рассматриваются Моргентау с использованием вполне конкретных политико-философских аргументов, во многом намеченных Нибуром и являющихся по своей сути консервативными. В человеческой природе заложено несовершенство, результатом которого становится невозможность полного соблюдения моральных принципов. Человеку и социальным группам свойственно отстаивать свои эгоистические интересы. Их конфликт составляет суть политического (здесь ощутимо влияние консервативной теории Карла Шмитта). Соответственно, приблизиться к соблюдению морали можно лишь путем установления баланса интересов и сил. Однако любой баланс будет временным, и рано или поздно конфликт интересов разгорится с новой силой27. Критика рационалистических идеологий занимает заметное место в теории Г. Моргентау. Наиболее последовательно он критикует социальную инженерию либерального или социалистического толка: политика не может быть выстроена на основе рациональной схемы. Рано или поздно она будет подорвана историческими изменениями. Моргентау недвусмысленно указывает на лицемерие этих идеологий. В частности, на осуждение ими войны как отклонения от рационального порядка. При этом либерализм осуждает только те войны, которые не соответствуют либеральным целям. Когда же речь идет о войне за либеральные ценности или «освобождение» того или иного народа от «деспотии», цель, как утверждают либералы, всегда оправдывает средства. Война за демократию во всем мире аналогична войне за всеобщее равенство социалистического толка28. 49 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Ганс Моргентау (1904–1980) — американский политолог, классик американской политической мысли в области международных отношений, один из основателей и глава школы политического реализма. С точки зрения Ганса Моргентау, именно теория политического реализма способна лучше других теорий объяснить тенденции в международных отношениях. Основными аспектами данного подхода является идея о государстве как об основном акторе в международной системе, формирующем свой внешнеполитический курс исходя из силы и ресурсов, а также представление о том, что на международной арене между государствами постоянно ведется борьба за влияние, в связи с чем необходимо сохранять международное равновесие сил. Политика баланса сил направлена на предотвращение действий иных государств и коалиций, способных разрушить международный порядок. Стержнем данного подхода также является мысль о том, что в основе поведения государств на международной арене лежит особенность человеческой природы, которой присущи такие качества, как эгоизм, стремление к самосохранению, безопасности. Концепция политолога базируется на следующих принципах: принятие во внимание противоречивой человеческой природы и понимание риска кризиса при попытке совершенствования общества; учет прежде всего прагматических национальных интересов государств, связанных с властью и могуществом; отказ от учета психологических особенностей политиков при анализе внешнеполитических курсов государств; признание возможного несоответствия действий государств моральным принципам, прагматическая трактовка политической сферы. Являясь представителем европейской интеллектуальной традиции, Моргентау активно критиковал оптимизм, царивший среди представителей политической и социальной философии в Америке в то время. Он проявлялся в вере в бесконечную силу разума, природу человека и универсальность американских ценностей и интересов. По мнению Моргентау, данные убеждения могут привести к превалированию идеализма и морализма во внешнеполитическом курсе США, которому следует противопоставить анализ интересов и возможностей других государств на международной арене, используя реалистский подход. Одним из главных способов сохранения политической самостоятельности государств и мирового порядка Г. Моргентау считал поддержание баланса сил. Основные работы: «Человек науки против политики силы» (1946) «Международная политика» (1948) «Политические отношения между нациями. Борьба за власть и мир» (1948) «В защиту национального интереса. Критическое исследование американской внешней политики» (1951) «Новая внешняя политика США» (1969) «Правда и власть» (1970) 50 2. Классический политический реализм Парадоксальным образом, рационалистические идеологии подрывают реальный, прагматичный рационализм в международных отношениях. Иными словами, рационалистическую идеологию не следует путать с рациональным политическим курсом. Иными словами, с таким курсом, который направлен на максимально полное удовлетворение интересов государства, обеспечение его безопасноти и мощи оптимальными средствами в соответствии со сложившейся международной обстановкой. Идеологии, так же как и научные парадигмы, слишком инертны. Зачастую они запаздывают по сравнению с быстро меняющимися политическими реалиями, а значит — оказываются неадекватными им. Именно поэтому «человек науки» (scientific man) или социальный инженер, вооруженный «правильной» идеологией, должен уступить дорогу государственному деятелю (statesman). «[В реализме] нет противоречия между требованиями рациональности, с одной стороны, и моралью — с другой»29. n Государственный деятель принимает решения, исходя из политической мудрости — прагматизма и здравого смысла. Политика для него — искусство, а не технология. При этом он не является эгоистичным существом, движимым лишь циничными мотивами. Наоборот, подобному человеку требуется высокий уровень моральной смелости. Ведь ему приходится вершить политику, понимая, что любое политическое действие является злом. И из нескольких зол ему нужно выбрать меньшее. Итак, выбирая то или иное решение, лидеры государств, в идеале, руководствуются рациональными доводами и интересами. Конечно, политика подвержена случайности и иррациональности. Но если не воспринимать политику сквозь призму рациональности, ее невозможно познать. Кроме того, именно рациональная политика ведет к снижению неопределенности и минимизации политических рисков. Еще немного, и Моргентау окажется в том же противоречии, за которое он критикует либералов, называющих рационально организованные международные отношения гарантом мира и стабильности. Эту ловушку он обходит вполне в консервативном ключе. Рациональность, баланс сил и равновесие действительно полезны. Но они ситуативны и временны. Их нельзя возводить в догму или идеал. Примечательно, что концепция рациональности международной политики Моргентау в значительной степени сформировалась под влиянием Макса Вебера и его «идеальных типов». Для Вебера идеальный тип — это интеллектуальная конструкция, представление предмета исследования таким, каким он должен быть «по уму», т.е. не учитывая всех иррациональных составляющих и аффектов. Через отклонение от этой идеальной модели и происходит изучение предмета30. Применительно к международной политике можно соста51 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ вить представление о рациональном политическом курсе государства, а затем проанализировать отклонения от него и причины, которые привели к этому. Моргентау говорит о рациональной политике именно в веберовском ключе, понимая идеологии как фактор отклонения. В этом же ключе им рассматривается и претензия тех или иных государств на свое моральное превосходство или же уверенность в наличии универсального морального порядка. Парадоксальным образом, социологический метод Вебера (который сам Вебер рассматривал как свободный от ценностей) приводит Моргентау к нормативной концепции справделивости Нибура. Важно отметить веберовское влияние на Моргентау и в его концепции власти. Так же, как и Вебер, Моргентау аналитически отделяет понятие власти (легитимного господства), от понятий влияния и силы. Ганс Моргентау: «Политическая власть — это взаимные отношения контроля и подчинения между теми, кто обладает общественным авторитетом, и остальной частью общества». «Основная цель военных приготовлений — предостеречь другие нации от использования вооруженных сил. Политическая цель войны — не простой захват территорий либо разгром вражеской армии, а влияние на сознание противника, подчинение умов и сердец побежденных воле победителя». «Ключевой категорией политического реализма является понятие интереса, определенного в терминах власти. Именно это понятие связывает между собой мысль исследователя и явления международной политики. Именно оно обусловливает специфику политической сферы, ее отличие от других сфер жизни — экономики (понимаемой в категориях интереса, определенного как богатство), этики, эстетики или религии. Без такого понятия теория политики, внутренней или внешней, была бы невозможна, поскольку в этом случае мы не смогли бы отделить политические явления от неполитических и внести хоть какую-то упорядоченность в политическую сферу. Мы предполагаем, что политики думают и действуют, опираясь на понятие интереса определенного в терминах власти, и исторические примеры это подтверждают. Данное предположение позволяет нам предугадать и проследить действия политика. Мысля в терминах интереса, нацеленного на власть, мы рассуждаем так же, как и он, и как беспристрастные наблюдатели понимаем смысл его действий, может быть, лучше, чем он сам. Понятие интереса, определенного в терминах власти, заставляет исследователя быть четким в своей работе, вносит упорядоченность во множество политических явлений и, следовательно, делает возможным теоретическое осмысление политики. Человеку-политику это понятие позволяет действовать рационально и проводить цельную внешнюю политику, не зависящую от его мотивов, предпочтений, профессиональных и моральных качеств». Г. Моргентау. Политические отношения между нациями: борьба за власть и мир. 1948 52 2. Классический политический реализм n Международная политика представляет собой борьбу за власть на международной арене, т.е. за способность добиваться своих целей легитимными способами. Власть отличается от влияния — способности убедить, но не заставить. А также от силы, когда принуждение осуществляется сугубо насильственным путем. И первое, и второе присутствует в международных отношениях, но не является гарантией реализации интересов. Суть поддержания военной мощи в том, чтобы удержать другое государство от ее применения. Иными словами, угроза войны — рациональна, сама война — нет31. Эдвард Карр и реалистская традиция Параллельно с развитием американского реализма сходные концептуальные схемы были выстроены и в Великобритании. Здесь основным теоретиком реализма выступает дипломат и историк Эдвард Карр, работы которого приобрели самостоятельную ценность в реалистской традиции. Ключевая работа Карра по международным отношениям — «Двадцатилетний кризис» — хронологически несколько опередила исследования Моргентау, выйдя в свет в 1939 г. Однако в Великобритании она была воспринята весьма критически. У себя на родине Карр превратился едва ли не в диссидента. Его книгу приняли враждебно практически все ключевые либеральные мыслители того времени: Тойнби, Хайек, Берлин и др. Их реакция вполне понятна. Карр достаточно резко отозвался об их взглядах на международные отношения, которые в той или иной степени предполагали реализацию либеральных и «общечеловеческих» принципов на мировой арене. Кроме того, имея двадцатилетний дипломатический стаж и будучи специалистом по России, Карр уделил пристальное (но вполне сдержанное) внимание марксизму, идеям Ленина, высказываниям советских дипломатов и т.п. Это стало «красной тряпкой» не только для британских либералов, но и для консерваторов, хотя сама работа, с некоторыми оговорками, выполнена в консервативном ключе. Репутация книги была несколько подмочена и тем, что до войны Карр высказывался за долгую дипломатическую игру с Гитлером, чтобы выиграть время для подготовки Англии к грядущему конфликту. После начала войны эти идеи обернулись против него. Примечательно, что при всем негативном отношении британских коллег позиция Карра отличается завидной сбалансированностью. Прежде всего, он высказывается против жесткого разделения утопических (идеалистических) и реалистских теорий. И утопизм как склонность к подчинению реальности идейным конструктам, и реализм как склонность замыкаться исключительно на фактах, минуя идеи, являются условными понятиями. В чистом виде они встречаются редко. Их противопоставление искусственно. В первом случае 53 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Эдвард Харлет Карр (1892–1982) — британский историк, политолог, дипломат, признанный классик английской советологии и исследователь международных отношений, противник эмпиризма, но в то же время сторонник методологии политического реализма. Э. Карр активно участвовал в работе над принятием внешнеполитических решений: в 1916–1936 гг. британский историк работал в министерстве иностранных дел Великобритании, также в качестве дипломата принимал участие в Парижской мирной конференции, позже в качестве консультанта работал с Лигой Наций. Карр является автором фундаментального исследования «История Советской России», работа над которым длилась свыше 30 лет (1946–1978). Данный труд состоит из 14 томов, включающих в себя четыре работы: «Большевистская революция. 1917–1923» (т. 1–3), «Междуцарствие. 1923–1924» (т. 4), «Социализм в одной стране. 1924–1926» (т. 5–8), «Основы плановой экономики. 1926–1929» (т. 9–14).Среди его ранних научных работ — очерки о Марксе, Бакунине, Достоевском, Герцене. Основные работы: «Карл Маркс: Исследование фанатизма» (1934) «Международные отношения со времен мирных договоров» (1937) «Двадцатилетний кризис, 1919–1939: введение в исследование международных отношений» (1939) «Условия мира» (1942) «Национализм и то, что следует за ним» (1945) «Советское влияние на Западный мир» (1946) «История Советской России». Сборник, 14 томов (1950–1978) «Новое общество» (1951) «Немецко-советские отношения между двумя мировыми войнами, 1919–1939» (1952) «Русская революция: от Ленина до Сталина (1917–1929)» (1979) речь идет об акценте на целях, во втором — на средствах. На самом деле это стороны одной и той же медали. В политике обе составляющие неизбежно сосуществуют. Перекос в сторону постановки великих целей при неучете существующего положения дел или, наборот, замкнутость только на «реальности» и рутине в ущерб целевым установкам приводят к плачевным последствиям. С тем же успехом можно противопоставлять свободную волю и жесткий детерминизм, теорию и практику, интеллектуала и бюрократа, этику и политику. Утопистам свойственно первое, реалистам — второе. В чистом виде они имеют серьезные ограничения32. 54 2. Классический политический реализм Карр прекрасно иллюстрирует этот тезис на примере Лиги Наций и рационалистических идеологий. Критикуя их как абстракции, оторванные от реальности, он делает весьма существенную оговорку. Любая утопия, как правило, является отражением конкретных интересов (здесь в логике Карра сказывается влияние Ленина и марксизма). Поэтому их не стоит принимать слишком всерьез. Следует посмотреть на них сквозь призму интереса. Либеральный подход и идеологическая основа Лиги Наций по своей сути отражали желание держав-пебедителей в Первой мировой войне сохранить статус-кво, предотвратить реванш проигравших или блокировать появление новых претендентов на роль великих держав. Карр наводит на мысль о том, что чем в большей степени державы-победительницы теряют контроль над ситуацией, тем в большей степени идеология Лиги Наций становится утопией, оторванной от реальности. Наоборот, чем больше успехов одерживают претенденты на новую роль в мировом порядке (Германия, Италия, Япония, а также Советский Союз и США), тем большая ставка в их доктринах делается на силу. В конечном счете, как отмечает Карр, в политике опасно игнорировать как силу, так и мораль — оба пути бесперспективны. Учитывая вызовы своего времени и интеллектуальный климат в своей стране, Карр неизбежно делает акцент на проблематике силы, хотя и постулирует необходимость ее дополнения моралью. Наряду с акцентом на военной силе им отмечается значимость экономических инструментов внешней политики. Рассматривая экономику как внешнеполитический ресурс, Карр также опирается на Ленина и марксистов: экспорт капитала и контроль внешних рынков — эффективные инструменты влияния на международной арене. Иными словами, конкуренция между великими державами должна рассматриваться как в военном, так и в экономических аспектах33. Этот тезис шел вразрез с либеральными представлениями о том, что экономическое сотрудничество и взаимозависимость — гарант мира и стабильности. Для Карра эффективность экономики как средства укрощения агрессии неочевидна, так как экономический порядок подразумевает наличие выигравших и проигравших. Именно ограниченность ресурсов и соперничество за них выступают одним из ключевых факторов международных конфликтов. Подобный акцент отличает Карра и от американских реалистов (прежде всего Моргентау), которые делали больший акцент на природе человека и социальных групп, стараясь дистанцировать международную политику от экономики. В то же время влияние консерватизма на Карра не стоит переоценивать. Сам Карр полагал, что по своему стилю реализм является консервативной теорией. Однако эта привязка не является жесткой: реализм не сводится к идеологии. Он обретает почву как в нормативной теории, так и в изучении эмпирики, не замыкаясь ни на первой, ни на второй. В обращении к экономике и балансу сил Э. Карр видел средство подхода к реальной политике без потери связи с моралью. Однако его критики расценили подобные суждения как релятивизм, отсутствие морального компаса и ориентиров, как левый уклон. 55 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Эдвард Карр: «Что важно в современных условиях, так это факт, что все группы общества, как бы тесно они ни были взаимосвязаны (как вполне оправданно считают историки), отторгают от себя некоторое количество изгоев или диссидентов. Особенно часто это случается среди интеллектуалов... В западных демократических обществах такое сомнение приемлемо, если оно ограничивается горсткой диссидентов, которые могут найти своего читателя и свою аудиторию. Циник мог бы возразить, что с ними мирятся, потому что их немного и они не настолько влиятельны, чтобы оказаться опасными. Более чем сорок лет я носил ярлык “интеллектуала”; и в последние годы я все больше и больше воспринимаю себя и воспринимаюсь обществом как интеллектуальный диссидент. Объяснение этому готово. Я, должно быть, являюсь одним из тех немногих пишущих интеллектуалов, взращенных не в зените, а на закате великой эпохи Викторианства — эпохи веры и оптимизма, и даже сегодня мне трудно рассуждать в ключе вечного и непоправимого упадка мира. Я стараюсь дистанцироваться от преобладающих направлений западного интеллектуализма, чтобы показать, как и почему я пришел к мысли о том, что они движутся в неверном направлении, и выдвигаю тезис о необходимости если не более оптимистичного, то более здравого и более сбалансированного взгляда на будущее». Э. Карр.Что такое история? Рассуждения о теории истории и роли историка. 1961 Дилемма безопасности: допущения реалистской теории Нибур, Моргентау и Карр формируют интеллектуальное ядро классического реализма. Обозначим основные допущения этой теории применительно к проблематике дилеммы безопасности. Напомним, что дилемма безопасности в реализме — это стратегический выбор между соперничеством или сотрудничеством с другими государствами. Первое. Современные государства обречены на дилемму безопасности в силу двойственной природы человека и социальных групп, ограниченности ресурсов и как следствие — соперничества интересов, которые зачастую подкрепляются силой. Второе. Дилемма безопасности не может быть разрешена силой разума, реализацией рационалистических схем и организацией международных отношений по принципу регулируемой машины. Слияние государств в единое международное сообщество под либеральными или социалистическими лозунгами представляет собой утопию, далекую от реального положения вещей. Подобные утопии, тем не менее, отражают конкретные интересы, либо направленные на сохранение статус-кво, либо — на экспансию, которая обеспечивается идеологической пропагандой. 56 2. Классический политический реализм Третье. Единственное средство разрешить дилемму безопасности состоит в обеспечении баланса сил и интересов. В первом случае речь идет о наличии таких сил, угроза применения которых была бы достаточна для удержания агрессора от нападения. А при развязывании войны — для разгрома агрессора. Во втором случае — о достижении компромиссов через согласование интересов дипломатическим путем. Баланс сил обеспечивает равновесное состояние, когда ни один из игроков не заинтересован в войне. Однако такое равновесие временно. Рано или поздно оно будет нарушено. Государственные лидеры, военные и дипломаты должны быть готовы к этому. Четвертое. Несмотря на то что рационалистические схемы либерального, социалистического или иного толка утопичны по своей природе, внешнеполитический курс государства, по возможности, должен носить рациональный характер, т.е. учитывать реальное положение дел, исторический опыт, наличные средства и ресурсы. Рациональная политика способствует сохранению равновесия в дилемме безопасности. «Аффективные» отклонения от рационального курса провоцируют нарушение равновесия или же являются признаком такого нарушения. Пятое. Будучи реалистичным и рациональным по своей сути, внешнеполитический курс государства должен опираться на мораль и представления о справедливости. В каждом конкретном государстве эти представления будут носить уникальный характер. Плюрализм концепций справедливости более продуктивен по сравнению с навязыванием «общего аршина», общих ценностей. После окончания Второй мировой войны призыв реалистов к изучению эмпирических аспектов МО получил практическое воплощение на фоне расцвета количественных и качественных исследований. Эмпирическая политология вполне могла превратить реалистскую мысль, нормативную и политикофилософскую по своей сути, в музейный экспонат. Тем не менее реализм смог адаптироваться к меняющимся условиям, оказав сильнейшее воздействие как на постановку проблем эмпирических исследований, так и на внешнеполитические стратегии многих государств. Примечания 1 Booth K., Wheeler N. The Security Dilemma: Fear, Cooperation and Trust in World Politics. N.Y.: Palgrave McMillan, 2008. P. 1–18. 2 К числу подобных работ иногда относится и «Трактат о войне» китайского военачальника Сунь Цзы, который был написан приблизительно в одно время с работой Фукидида. Однако рассматривать их в русле единой интеллектуальной традиции было бы большим преувеличением в силу принципиально разных цивилизационных и мировоззренческих контекстов, в которых были написаны эти работы. Обе работы объединяет предмет — война и военная стратегия, причем у Фукидида речь идет скорее об историческом повествовании, тогда как у Сунь Цзы — о предписании наиболее оптимальных стратегий ведения войны. См.: Фукидид. История. М.: Наука, 1999; Сунь Цзы. Искусство войны. М.: Литература, 1950. 57 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ 3 Термин «воображаемого» сообщества введен Бенедиктом Андерсоном. См.: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М.: Канон-Пресс, 2001. С. 31–32. 4 См. об этом: Малахов В.С. Национализм как политическая идеология. М.: Книжный дом «Университет», 2005. С. 18. 5 Эта мысль принадлежит современному канадскому исследователю нации и национализма Чарльзу Тейлору. См.: Tailor Ch. Democratic Exclusion (and its Remedies?) // Cairns Alan et al. (eds). Citizenship, Democracy and Pluralism. Montreal and Kingston: McGill — Queen’s University Press, 1999. P. 269, 270. 6 Хобсбаум Э. Эпоха крайностей: короткий двадцатый век (1914–1991). М.: Независимая Газета, 2004. 7 Такая интерпретация особенностей западного капитализма дается Максом Вебером. См.: Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Избранные произведения / Под ред. Ю. Н. Давыдова. М.: Прогресс, 1990. С. 46–51. 8 Вебер М. Типы господства // Зомбарт В. Социология. Л.: Мысль, 1924. 9 Идентичность и самосознание новых национальных государств носила и носит в основном сконструированный характер, т.е. во многом формировалась политической и интеллектуальной элитой через систему образования и СМИ. Этот тезис разделяется так называемым конструктивистским подходом к теории нации и национализма. Ему противопоставляется примордиалистский подход, делающий акцент на «органических» культурных составляющих идентичности, которые трудно поддаются изменениям. Описание этих подходов см.: Смит Э. Национализм и модернизм. М.: Праксис, 2004. 10 См. об этом: Фуко М. Рождение клиники. М.: Смысл, 1998; Он же. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М.: Ad Morginem, 1999. 11 На это обращают внимание неомарксисты, в частности Никос Пуланзас. См.: Пуланзас Н. Политическая власть и социальные классы капиталистического государства // Антология мировой политической мысли: В 5 т. Т. 2 / Под ред. Г.Ю. Семигина. М.: Мысль, 1997. 12 Термины «сердцевины», «периферии», а также «полупериферии» введены Валлерстайном в рамках его миросистемного подхода. См., например: Валлерстайн И. Рождение и будущая кончина капиталистической миросистемы: концептуальная основа сравнительного анализа // Валлерстайн И. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире. М.: Университетская книга, 2001. 13 Едва ли не единственным исключением могут считаться США. Однако и здесь процесс включения в мировую экономику на правах «сердцевины», а не «периферии» был довольно сложным. Кровавая Гражданская война между «капиталистическим» Севером и «рабовладельческим» Югом решила вопрос в пользу первого пути. 14 Эти процессы иллюстративно описаны В. И. Лениным. См.: Ленин В. И. Империализм как высшая стадия капитализма // Ленин В. И. Полн. собр. соч.: В 55 т. Т. 27. М.: Изд-во политической литературы, 1971. 15 См.: Муссолини Б. Доктрина фашизма // Антология мировой политической мысли: В 5 т. Т. 2 / Под ред. Г. Ю. Семигина. М.: Мысль, 1997. 16 После оккупации Маньчжурии Япония проигнорировала требования Лиги Наций остановить военные действия и вышла из организации. См. об этом: Ди Нольфо Э. История международных отношений. 1918–1999. М.: Логос, 2003. С. 168–175. 17 Niebuhr R. Why the Christian Church Is Not Pacifist? // R. B. McAfee (ed.). The Essential Reinhold Niebuhr: Selected Essays and Addresses. New Haven: Yale University Press, 1986. P. 102–103. 58 2. Классический политический реализм 18 Ibid. P. 105. Niebuhr R. The Irony of American History. Chicago: The University of Chicago Press, 2008. P. 4; Idem. Ideology and the Scientific Method // R. B. McAfee (ed.). The Essential Reinhold Niebuhr: Selected Essays and Addresses. New Haven: Yale University Press, 1986. P. 205–210. 20 Niebuhr R. The Irony of American History. Chicago: The University of Chicago Press, 2008. P. 5. 21 Ibid. P. 42. 22 Ibid. P. 39–40. 23 Niebuhr R. Moral Man and Immoral Society: A Study of Ethics and Politics. Louisville: Westminster John Knox Press, 2002. 24 Niebuhr R. Why the Christian Church Is Not Pacifist? // R. B. McAfee (ed.). The Essential Reinhold Niebuhr: Selected Essays and Addresses. New Haven: Yale University Press, 1986. P. 104. 25 Niebuhr R. Augustine’s Political Realism // R. B. McAfee (ed.). The Essential Reinhold Niebuhr: Selected Essays and Addresses. New Haven: Yale University Press, 1986. P. 128. 26 Ibid. P. 109–110. 27 Моргентау Г. Политические отношения между нациями: борьба за власть и мир // Теория международных отношений: Хрестоматия / Сост., науч. ред. и коммент. П. А. Цыганкова. М.: Гардарики, 2002. С. 72–88. 28 Morgenthau H. Scientific Man vs. Power Politics. Chicago: University of Chicago Press, 1946. P. 51–52. 29 Моргентау Г. Указ. соч. С. 80. 30 См.: Вебер М. Основные социологические понятия // Теоретическая социология: В 2 т. / Под ред. С. П. Баньковской. М.: Книжный дом «Университет», 2002. Т. 1. С. 75. 31 Моргентау Г. Указ. соч. С. 85. 32 Carr E. The Twenty Years’ Crisis. L.: Palgrave, 2001. P. 12–19. 33 Ibid. P. 102–120. Следует также отметить внимание к контролю над общественным мнением. Пропаганда также рассматривалась Карром в качестве ресурса международного влияния. Он вполне конкретно отразил возросшую роль информации в международных отношениях, увязав эту составляющую с военными и экономическими вопросами (Ibid. P. 120–130). 19 Литература Гоббс Т. Левиафан / Пер. А. Гутермана. М.: Мысль, 2001. — 478 с. Макиавелли Н. Государь. М.: РИПОЛ классик, 2013. Т. 2. — 514 c. Моргентау Г. Политические отношения между нациями: борьба за власть и мир // Теория международных отношений: Хрестоматия / Сост., науч. ред. и коммент. П. А. Цыганкова. М.: Гардарики, 2002. С. 72–88. Сунь Цзы. Искусство войны. [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://e-libra. ru/read/224231-iskusstvo-vojny-v-perevode-akademika-n.-i.-konrada.html. Фукидид. История. [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://e-libra.ru/ read/313020-istoriya.html. Booth K., Wheeler N. The Security Dilemma: Fear, Cooperation and Trust in World Politics. N.Y.: Palgrave McMillan, 2007. — 272 p. Carr E. The Twenty Years’ Crisis, 1919–1939: An Introduction to the Study of International Relations. N.Y.: Harper & Row, 1964. — 243 p. 59 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Mckeogh C. The Political Realism of Reinhold Niebuhr: A Pragmatic Approach to Just War. Heidelberg: Springer, 2016. — 180 p. Morgenthau H. J. In Defense of the National Interest. Lanham, Maryland: University Press of America, 1951. — 283 p. Morgenthau H. Scientific Man vs. Power Politics. Chicago: University of Chicago Press, 1967. — 245 p. Niebuhr R. Moral Man and Immoral Society: A Study of Ethics and Politics. Louisville: Westminster John Knox Press, 2001. — 284 p. Niebuhr R. The Irony of American History. Chicago: The University of Chicago Press, 2010. — 198 p. Spegele R. D. Political Realism in International Theory. N.Y.: Cambridge University Press, 1996. — 284 p. 60 3. НЕОРЕАЛИЗМ В ПОЛИТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ Ключевые слова Неореализм, баланс сил, миропорядок, гегемонизм, сверхдержава, ядерное оружие, международные режимы, международная стабильность П оявление во второй половине ХХ в. теории неореализма (или так называемого структурного реализма) стало одним из важных моментов развития теории международных отношений. Неореалисты сумели не только преодолеть обозначавшийся в 1960-х кризис теории классического реализма. Неореализм попытался отделить теорию международных отношений от морально-философских рассуждений, характерных для классического политического реализма, придав ей статус полноценной науки. Представители неореализма внедрили системный анализ международных отношений, при котором взаимодействие разрозненных элементов приобретает новое качество. В этом смысле неореалисты задали дискурс современной теории международных отношений и развили ее понятийный аппарат, который используют и представители других школ — от неолибералов до конструктивистов. Идейные истоки и политический контекст формирования неореализма Неореализм как школа в теории международных отношений появился в США в конце 1970-х годов. К этому времени обозначался кризис классического реализма1. Его основу составляло особое понимание «силы» (power) как базовой категории международных отношений, разработанное американским политологом Гансом Моргентау и британцами Эдвардом Карром и Аланом Джоном Тейлором2. Они трактовали силу как способность государств конвертировать ресурсы в политическое влияние. Ключевыми ресурсами, определяющими вес государства, в реалистской теории считаются: — силовой ресурс как совокупный военный потенциал государства; — экономический ресурс как база для военной силы; 61 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ — территориальный и демографический ресурсы как потенциальная мощь государства; — организационный ресурс как степень представленности государства во влиятельных союзах, организациях и «политических клубах»; — культурный ресурс как привлекательность данного государства и общества для других народов. В отечественной политической публицистике часто смешиваются два различных в английском языке понятия: «силовое равновесие» (balance of forces) и «баланс сил» (balance of power). Такое смешение с точки зрения теории международных отношений некорректно. Первое понятие обозначает устойчивое соотношение примерно равных друг другу силовых потенциалов. Второе — соотношение способностей государств конвертировать силу в политическое влияние. В рамках Вестфальской системы международных отношений баланс сил был не механическим соотношением силовых потенциалов отдельных государств. Скорее, он выступал перманентной борьбой за сохранение баланса политического влияния между великими державами. Политический реализм не отрицал регулируемости системы международных отношений, если понимать под ним рациональное воздействие на ее развитие с целью сохранения стабильности. В этом смысле классики политического реализма никогда не проповедовали «анархию» в международных отношениях как синоним хаоса — в чем их нередко упрекали оппоненты. Однако в работах реалистов на первое место был поставлен стихийный регулятор — результаты применения государствами силы против друг друга, оформленные в виде нормативных решений. Подобное понимание силы было выработано на материале европейской истории XIX в., когда у политиков преобладали представления о приоритетной роли силового фактора в межгосударственных отношениях и заведомом превосходстве коалиций над отдельным государством. Такая концепция неплохо объясняла структуру международных отношений до 1950-х годов. Однако к концу этого десятилетия оформились новые процессы, которые не укладывались в рамки классического реализма. 1. Создание системы глобального управления посредством механизма ООН. В основе этой системы лежали правила, выработанные державами-победительницами еще в ходе Второй мировой войны. Важнейшими из них стали признание формального равенства всех народов и стран, ограничение суверенного права государств на применение силы, гарантии территориальной целостности и суверенитета всех стран. При этом пять держав-победительниц во Второй мировой войне взяли на себя в рамках Совета Безопасности ООН особые функции по поддержанию мирового порядка. Эти права позднее были подкреплены признанием за ними монополии на ядерное оружие в рамках Договора о нераспространении ядерного оружия. На практике названные пра62 3. Неореализм в политической теории вила действовали далеко не всегда. И все же они в той или иной мере ограничивали возможности государств проводить силовую политику. Разрушить эти правила можно было только в результате новой мировой войны, чего великие державы пытались избежать. 2. Формирование глобальной блоковой системы. К 1956 г. две державы-победительницы (СССР и США) стали преобладающими силами в системе международных отношений, статус двух других (Великобритании и Франции) понизился до уровня региональных держав. С этого времени Москва и Вашингтон вступили в период прямого военно-стратегического противоборства, значительно оторвавшись в силовом отношении от остальных держав. В рамках этой системы возникло новое явление — «блоковая дисциплина», когда союзники СССР и США передавали сверхдержавам контроль над своими военными потенциалами в обмен на предоставление им гарантий безопасности. Возможности для ведения крупных межгосударственных войн снизились. Такие войны стали по сути прерогативой двух сверхдержав, без согласований с которыми ни одна региональная держава не могла принять решение о начале войны. 3. Снижение риска возникновения войны между сверхдержавами. С конца 1950-х годов СССР и США выстраивали отношения на основе взаимного ядерного сдерживая (nuclear deterrence). Его сутью было взятие в заложники ключевых городов и промышленных центров друг друга с помощью нацеливания на них ядерного оружия с целью удерживания противника от прямой агрессии. Однако при этом у США и СССР оставался устойчивый дефицит возможностей для ведения прямой войны из-за их предельной географической удаленности друг от друга и отсутствия технических средств для ведения войны в другом полушарии Земли. Гипотетическая тотальная война СССР и США могла свестись только к иррациональному обмену ядерными ударами без какой-либо их капитализации в политическую победу. В такой ситуации политики стали различать три типа войн: — гипотетическая ядерная война, постоянно планируемая сверхдержавами, но не реализованная на практике; — региональные войны с прямым или косвенным участием в них сверхдержав; — полицейские (по сути) операции по наведению порядка в своей сфере влияния. 4. Беспрецедентная демократизация международных отношений. В условиях стратегического пата между сверхдержавами отношения между государствами стали выходить на новый уровень. Симптомами демократизации стали ликвидация системы колониализма, резкое расширение числа суверенных государств, появление Движения неприсоединения и целой плеяды международных организаций. Тенденции к демократизации международной жизни тесно 63 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ соприкасались с закреплением в международном праве норм незыблемости территориальной целостности государств, права народов на самоопределение и обязательств по защите прав человека. Сверхдержавы, как правило, поддерживали соответствующие принципы, чтобы обеспечить себе преимущество в соперничестве. Волна демократизации во многом повлияла на внутриполитические процессы и в США (ликвидация остатков расовой сегрегации), и в СССР (укрепление реформистского крыла в партийном руководстве). 5. Превращение «Запада» в единое сообщество. Основой интеграции западных стран стала система Бреттон-Вудских соглашений 1944 г., вводивших принципы международного экономического регулирования. Стержнем этого сообщества стало лидерство США, выразившееся в создании системы американского присутствия в Европе. Это сообщество, объединившие ведущие страны Западной Европы и Северной Америки на базе интеграционных блоков ОЭСР, НАТО и ЕЭС/ЕС, получило неформальное название «Атлантическое сообщество». Создание подобных блоков «солидарной ответственности» снизило вероятность военных конфликтов между либеральными демократиями и позволило им проводить кооперационную международную политику. 6. Повышение роли экономических механизмов международных отношений. В условиях распространения принципов свободной торговли широкое распространение получили интеграционные проекты. Некоторые из них (прежде всего — Европейское сообщество) стали наполняться институциональнополитическим содержанием. На этой основе в начале 1970-х годов в рамках либеральной школы международных отношений возникла концепция геоэкономики, согласно которой экономическое освоение пространства других государств и регионов выступает альтернативой силовому захвату территорий. Эти процессы оказались благоприятными для либеральной школы в теории международных отношений. В 1960-х годах она совершила интеллектуальный прорыв, разработав теорию международных режимов как набора самоподдерживающейся системы правил, необходимых для достижения той или иной цели. Представители этой парадигмы утверждали, что появление ядерного оружия и создание ООН как инструмента поддержания мира и безопасности снизили опасность возникновения крупных межгосударственных войн. Основную роль они отводили праву и институтам как инструментам, необходимым для функционирования режимов. В рамках либерального направления произошло отделение экономической, культурной и организационной мощи от собственно военной силы. Термин «сфера влияния» был заменен термином «сфера эффективного контроля» как способности государства не просто завоевывать, но и осваивать соответствующие территории. Перед реалистами встала дилемма: осмыслить произошедшие в международных отношениях перемены или утратить теоретическое влияние. 64 3. Неореализм в политической теории «Революция» Кеннета Уолтца Переосмысление теории реализма произвел американский политолог Кеннет Нил Уолтц (1924–2013) — профессор политической науки в Калифорнийском университете (отделение в Беркли) и, позже, Колумбийском университете. Именно он стал основателем нового направления — структурного реализма, или неореализма. К. Н. Уолтц учел критику со стороны либеральной школы, абсорбировав в реализм ряд ее ключевых положений. В работе «Теория международных отношений» (1979)3 К. Уолтц попытался выявить факторы, влияющие на состояние международной политики. Международные отношения он представил как целостную систему: совокупность элементов, которые, вступая во взаимоотношения друг с другом, приобретают новое качество, отсутствующее у элементов, и формируют некую целостность. Такой взгляд на международные отношения отличался от классического реализма Г. Моргентау и А. Дж. Тейлора. Для них приоритетным направлением исследований был процесс формирования великими державами базовых норм международных отношений. В фокусе внимания К. Уолтца, напротив, оказалось влияние системы на международные отношения. Правила этой системы были в свое время сформированы великими державами как основа международных отношений. Однако в дальнейшем они начинают жить самостоятельной жизнью, формируя параметры поведения всех государств, включая великие державы. Последние оказываются перед необходимостью выстраивать отношения по определенным правилам, что само по себе ограничивает их свободу при формировании внешнеполитической стратегии. К. Уолтц при этом выделил три типа системных факторов, влияющих на поведение государств в международных отношениях. Первый — управляющие параметры, т.е. базовые нормы, которые лежат в основе данного порядка (например, принцип гегемонизма, или баланса сил). Второй — среда как влияние норм мирового порядка на поведение отдельных его участников. Третий — системные регуляторы, т.е. механизмы, предопределяющие эволюцию конкретной системы международных отношений. Эти регуляторы бывают двух типов: ограниченные войны и международно-правовые режимы. Именно в теории системных регуляторов К. Уолтц учел достижения либеральной школы. Разработанная ею теория международно-правовых режимов доказывала, что правовые институты могут выступать системными регуляторами миропорядка. Такие режимы могут преследовать три цели: 1) снижение опасности межгосударственной войны; 2) уравновешивание ресурсов страны (или коалиции), претендующей на гегемонию; 3) определение долгосрочных правил межгосударственного взаимодействия. Для достижения последней цели необходимо намерение ведущих держав не считать войну лучшей альтернативой переговорному решению проблем. До тех пор, пока это намерение сохраняется, международная система остается, как правило, стабильной, — если понимать под стабильностью отсутствие крупных межгосударственных войн. 65 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Кеннет Нил Уолтц (1924–2013) — американский политолог, один из основных представителей неореализма, методологического направления в исследовании международных отношений. В своей книге «Человек, государство и война» (1959) автор представил собственную классификацию факторов, определяющих характер международных отношений. На первом уровне действуют факторы, связанные с деятельностью и решениями отдельных людей — политиков. На втором уровне учитываются факторы влияния внутреннего политического устройства государств на международную политику. На третьем уровне рассматриваются внешние факторы, а также хаотические тенденции из смежных с политикой сфер, оказывающие влияние на международную политику. Как и для многих реалистов, хаос в представлении К. Уолтца означает отсутствие верховной силы, которая способна контролировать поведение государств на мировой арене и упорядочить международную систему. Ключевым вкладом данного ученого явилось формулирование базовых методологических положений теории неореализма, в соответствии с которыми государство остается ключевым актором международной системы, однако суверенитет государства подвержен эрозии, а на поведение государства оказывает существенное влияние конкуренция и взаимодействие между другими государствами и негосударственными акторами в международной сфере. Проводя различие между классическим реализмом и неореализмом, следует отметить, что неореализм признает наличие собственной внутренней логики и тенденций развития международной системы, не во всем зависящих от воли отдельных, пусть даже сильных государств. С точки зрения К. Уолтца, невозможно избежать войн между государствами. В качестве инструмента упорядочивающего контроля над поведением человека, а следовательно, и государств на международной арене политолог предлагает создание международных политических институтов. Основные работы: «Человек, государство и война: теоретический анализ» (1959) «Внешняя политика и демократическая политика: американский и британский опыт» (1967) «Теория международной политики» (1979) «Применение силы: военная мощь и международная политика» (1983) «Распространение ядерного оружия: дискуссия возобновлена» (1995) «Реализм и международная политика» (2008) 66 3. Неореализм в политической теории Кеннет Уолтц: «Международная система сокрушила либеральные и социалистические надежды на то, что установление легитимных режимов положит конец войнам». «Войны есть результат эгоизма, неправильно направленных импульсов агрессии, глупости». К. Уолтц. Человек, государство и война: теоретический анализ. 1959 «Если нет силы, направляющей деятельность людей или государств, то некий институт или организация должны вмешаться, чтобы вывести их из природного хаотического состояния». К. Уолтц. Размышления о теории международных отношений: ответ моим критикам // Р. Кохэйн. Неореализм и его критики. 1986 Среда в теории К. Уолтца может быть различной. Плотная среда означает наличие большого количества норм, правил (включая неформальные) и режимов, которые ограничивают поведение актора в международных отношениях. Термин «уплотнение среды» соответственно означает увеличение количества норм и режимов. Разряженная среда, напротив, означает, что число норм и режимов, регулирующих повеление государств, невелико. В условиях плотной среды государства серьезно ограничены в выборе своей внешнеполитической стратегии; в условиях разряженной среды они могут действовать свободно, проводя периодическую ревизию статус-кво. Теория системных регуляторов позволила К. Уолтцу переосмыслить наследие немецкого военного теоретика К. фон Клаузевица (1788–1830). Последний в своей ключевой работе «О войне» выделял два типа войн: тотальные и ограниченные. Тотальные войны нацелены на ликвидацию противника как политического субъекта. Ограниченные войны, цель которых — принудить противника к компромиссу, могут укрупнять или разукрупнять ресурсы государств. Их целями выступают стремление государств к установлению своей гегемонии или поддержанию существующего баланса сил. Соответственно, по мнению К. Уолтца, ограниченные войны могут выступать регуляторами существующей системы международных отношений и быть двух типов: 1) за установление гегемонии; 2) за корректировку баланса. Одна и та же война при этом может быть для различных ее участников как войной за гегемонию, так и войной за корректировку баланса. Мотивация участников международных отношений при этом также различна. Государства с точки зрения мотивов их поведения делятся на две большие категории: 67 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ — державы статус-кво, заинтересованные в сохранении существующих в данное время ключевых параметров; — ревизионистские державы, выступающие за пересмотр ключевых параметров международной системы. Ревизия существующей системы может быть согласованной (достижение договоренностей о реформе управляющих параметров между ключевыми игроками) или несогласованной (враждебные действия одной или нескольких держав по пересмотру порядка). В первом случае происходит частичная реформа порядка при сохранении его базовых норм. Во втором происходит крупный военный конфликт между великими державами. Заслугой К. Уолтца стал не просто вывод реализма из кризиса, но также максимальное снижение удельного веса морально-этических факторов в рамках науки о международных отношениях. Фактически он предложил оценивать поведение политических акторов не с точки зрения абстрактных философских категорий, а с точки зрения их отношения к существующим нормам международных отношений. «Опасные акторы» — это всего-навсего страны, выступающие за ревизию базовых норм взаимодействия. Их поведение может представлять угрозу для других государств; но в случае, если они добьются успеха и перепишут базовые нормы международных отношений, изменится и оценка их мотивов. Дискуссии о мотивах поведения государств В теории классического реализма ключевую роль играло понятие силы (power). Эта категория не тождественна термину «force» как военной силе или силовому потенциалу государства. Для реалистов «power» — это способность. Понятие «великая держава» (great power) в дословном переводе означало не «великую силу», а «великую власть». Способность приобретать силу и конвертировать ее в политическое влияние зависело, по мнению теоретиков классического реализма, от наличия у государства ресурсов: совокупности потенциальных возможностей, которые могут усиливать (но могут и не усиливать) потенциал его внешней политики. Пересмотр мотивов поведения государств начался в США с разработки в 1950-х годах теории «ядерного сдерживания». Основатель политического реализма Г. Моргентау в 1960 г. признал особую роль ядерного оружия в международных отношениях. Он отошел от привычного постулата о том, что военная сила является центральным элементом взаимоотношений акторов. Ядерное оружие обесценило иное насилие как фактор международных отношений. Г. Моргентау сформулировал четыре парадокса, присущие военно-политическим стратегиям ядерных государств. 68 3. Неореализм в политической теории 1. Наряду с желанием правительств применить ядерное оружие существуют и серьезные опасения по поводу возможных последствий его применения. 2. Государства ищут способы вести ядерную войну без значительных последствий для них самих. Всегда существует риск недооценить противника, его намерения, а также своими действиями развязать полномасштабную войну. 3. Государства декларируют снижение ядерных потенциалов, не прекращая при этом гонки вооружений. Это провоцирует опасность нанесения контрсилового удара. 4. С появлением ядерного оружия происходит трансформация отношений внутри традиционных союзов. Г. Моргентау отмечает неравномерность в отношениях между государствами, обладающими ядерным оружием, и неядерными государствами внутри союза. Распространение же ядерного оружия может привести к неблагоприятным последствиям. Теория и практика сдерживания в этом случае рассматривались как понятия рациональные. На акторов с нерациональной идеологией невозможно воздействовать рационально. Они руководствуются понятным только им самим «кодексом чести», в соответствии с которым любое дипломатическое предупреждение воспринимается как «оскорбление» и требует немедленного силового ответа, даже если такой ответ приведет к собственной гибели. Поэтому они действуют только в ситуации, когда противник не стремится к войне и не воспринимает ее как лучшую альтернативу угрозе. Неореалисты попытались переосмыслить произошедшие перемены. Военная политика государства, по мнению К. Уолтца, зависела от двух базовых компонентов: мотивов поведения государства и его места в международной системе4. Теоретически государства могли извлекать абсолютные и относительные выгоды из своего положения в международной системе. Под первыми Уолтц понимал максимально возможную реализацию государством собственных внешнеполитических приоритетов; под вторым — извлечение выгод от межгосударственного сотрудничества. Однако в целом абсолютные выгоды всегда будут перевешивать относительные. «Международная система сокрушила либеральные и социалистические надежды на то, что установление легитимных режимов положит конец войнам», — писал основатель неореализма5, признавая неизбежность силовых столкновений в мире национальных государств. Разработки К. Уолтца попытался развить профессор Гарвардского университета Стивен Уолт. В своей работе «Истоки союзов» (1987) он разработал оригинальную концепцию международных отношений как «баланса угроз» (balance of threat)6. 69 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Стивен Мартин Уолт (род. 1955) — американский политолог, исследователь международных отношений, профессор Гарвардского университета. Одна из ключевых сфер исследования политолога — вопрос о роли Соединенных Штатов в мире, по поводу которого автор полемизировал со своими коллегами (в частности, с Джозефом Наем и его концепцией гибкой политики). С точки зрения Стивена Уолта, особенно ярко представленной в работе «Как обуздать власть Америки. Глобальный ответ на превосходство США» (2005), существует два основных подхода других стран к претензиям Америки на лидерство: приспособление либо противостояние, причем большинство государств балансируют между двумя подходами в зависимости от конкретных обстоятельств. Автор выделяет категорию «слабых союзников США», которые не столько помогают, сколько мешают лидерству Америки. В целом ученый анализирует разные стороны мировой роли США, а также отношение к Америке со стороны как союзников, так и оппонентов и приходит к выводу, что лидерство США, утверждаемое путем активно проводимой силовой политики, не соответствует интересам значительного числа участников международной системы. Основные работы: «Как обуздать власть Америки. Глобальный ответ на превосходство США» (2005) «Израильское лобби и внешняя политика США» (2006) «Война из-за влияния Израиля» (2006) Исследователь выделил четыре критерия, по которым можно оценить потенциальную угрозу: экономический потенциал, географический ресурс, военные возможности, наличие/отсутствие агрессивных замыслов. Уолт утверждает, что государства, как правило, объединяются против предполагаемой угрозы. Чаще всего этой стратегии следуют малые и средние страны, опасаясь вторжения со стороны великих держав. «Баланс угроз», таким образом, отделил понятия силы (власти) от угроз. Теория «баланса угроз» тесно связана с американской терминологией, сформировавшейся при изучении проблем безопасности. Американская система стратегического планирования выделяет два типа угроз: «danger» (действия оппонента, которые могут стать угрозой в будущем) и «threat» (непосредственная угроза сегодня). Концепцию С. Уолта правильно было бы трактовать не просто как «баланс угроз», а как «баланс непосредственных угроз» Особую роль в его формировании играет, по мнению С. Уолта, концепция «восприятия», которая восходит к работам другого американско70 3. Неореализм в политической теории го исследователя — Джека Снайдера. Причинами войн, по мнению Уолта, выступают неправильная оценка намерений противоположной стороны или опасение государств столкнуться с нарушением баланса. Уровень угрозы соответственно определяется тремя компонентами: распределением силы, географической близостью и наличием у оппонента наступательного потенциала. Именно они часто формируют восприятие того или иного явления как «угрозы», заставляя политиков принимать соответствующие решения. Неореализм, таким образом, сделал шаг в сторону конструктивизма с его идеей контролируемости угроз. Концепция С. Уолта фактически поставила под сомнение популярную в США теорию демократического мира. На вопрос о том, воюют ли друг с другом либеральные демократии, С. Уолт предложил свой оригинальный ответ. Либеральные демократии не воюют друг с другом потому, что они загнаны в общие военно-политические блоки солидарной ответственности и проецируют свою естественную агрессивность на окружающий мир. В такой системе общих блоков нивелируется проблема состояния и поведения внутриполитических режимов, поскольку они обречены проводить одну и ту же политику. Похожую концепцию предложил британский исследователь Барри Бузан7, синтезировавший положения неореализма и конструктивизма. Он предложил рассматривать региональные системы международных отношений как промежуточные между недостижимой пока глобальной и устаревшими национальными системами. Б. Бузан приходит к выводу, что наиболее важной особенностью региональных систем является, в первую очередь, их способность или неспособность обеспечить безопасность. Национальная безопасность одного государства находится в прямой зависимости от национальной безопасности других государств. Ключевыми факторами, определяющими структуру региональной системы, выступают, с одной стороны, распределение возможностей между акторами, а с другой стороны, отношения враждебности или дружественности между ними. Б. Бузан предложил, таким образом, более многогранную теорию, чем С. Уолт. Его подход учитывает важное обстоятельство: готовность или неготовность политических элит начинать масштабную войну. В первом случае построение комплекса безопасности будет невозможным — как это было, например, накануне Первой и Второй мировых войн. Во втором случае он может существовать. Следующим шагом в развитии неореализма стала разработка концепции наступательного реализма (англ. offensive realism). Основные его направления были сформулированы профессором Чикагского университета Джоном Миршаймером в работе «Трагедия политики великих держав» (2001)8. Основной ее постулат заключается в том, что государство редко удовлетворено своим положением в системе международных отношений. Государства как акторы стремятся получить предпочтение перед остальными в рамках действующей системы или посредством ее слома. Поэтому внешнеполитическая стратегия любого го71 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Стивен Уолт, Джон Миршаймер: «Неудачи являются естественным следствием неверной внешнеполитической стратегии либеральной гегемонии, которой демократы и республиканцы следовали на протяжении многих лет. Согласно этому подходу, США должны использовать мощь не только для решения глобальных проблем, но и для укрепления мирового порядка, основанного на международных институтах, представительных органах власти, открытых рынках и уважении прав человека. Как “исключительная держава” Соединенные Штаты обладают правом, обязанностью и мудростью, чтобы контролировать политику практически во всех точках планеты. По сути либеральная гегемония — это ревизионистская внешнеполитическая стратегия: вместо того чтобы требовать от Америки простого поддержания баланса сил в ключевых регионах, она вынуждает Соединенные Штаты продвигать демократию по всему миру и защищать права человека, если они находятся под угрозой». «...Демократия переживает спад по всему миру, а применение пыток, точечных ликвидаций и других морально неоднозначных методов серьезно навредили имиджу США как защитника прав человека и международного права». Дж. Миршаймер, С. Уолт. Доводы в пользу офшорного финансирования // Россия в глобальной политике. 2016. № 6 «Революции заменяют существующее государство новым, основанным на других политических принципах. Это обычно происходит под руководством авангардной партии или повстанческой группы, такой как большевики в России, Компартия в Китае, “Красные кхмеры” в Камбодже или аятолла Рухолла Хомейни и его последователи в Иране. Иногда революционное движение свергает власть; в иных случаях ему удается воспользоваться вакуумом управления после крушения прежнего правопорядка по другим причинам. Поскольку революции — насильственная борьба, наталкивающаяся на огромные препятствия, их лидерам нужна большая удача, чтобы разрушить правящий режим, а впоследствии усилить свой контроль. Они также должны убедить своих сторонников идти на большой риск и преодолеть естественную склонность к тому, чтобы позволять сражаться и умирать за “правое дело” другим. Обычно революционеры используют комплексный подход, включая побуждение, запугивание и идеологическую обработку, чтобы добиться послушания и жертвенности, чем и занимается в настоящее время “Исламское государство”. В частности, оно разрабатывает идеологию, призванную оправдать экстремистские методы и заверить последователей в том, что их жертвы принесут плоды...». С. Уолт. ИГИЛ как революционное государство // Россия в глобальной политике. 2015. № 6 72 3. Неореализм в политической теории сударства (независимо от характера его общественного строя) строится исходя из следующих мотивов: — восприятие других государств как потенциальной угрозы; — уверенность или неуверенность в намерениях других государств; — обеспечение собственной безопасности; — увеличение собственных ресурсов. Дж. Миршаймер отошел от популярной в конце ХХ в. традиции определять внешнюю политику государств как нерациональную (например, видеть в ней продолжение внутриполитической борьбы или определенных корпоративных интересов). Государства в теории наступательного реализма — акторы рациональные. Их поведение обусловлено комбинацией страха, стремления обеспечить собственную безопасность и желанием увеличить свое влияние. В такой ситуации сотрудничество между государствами вряд ли возможно. «Баланс сил», по мнению Дж. Миршаймера, всегда будет носить конфронтационный характер, что исключает возможность появления длительной стабильности. Единственным вариантом его более или менее длительного функционирования выступает смещение фокуса внимания на построение региональных балансов, фактически — региональных систем безопасности. Системная роль ядерного оружия в трактовке неореалистов Дискуссии о поведении государств в современной системе международной безопасности неизбежно вывели неореалистов к проблеме роли ядерного оружия в системе международных отношений. Тон дискуссии здесь задал упомянутый К. Уолтц9. Он утверждал, что при наличии ядерного оружия стабильность зависит от размера ущерба, который стороны способны нанести друг другу. Спустя почти 40 лет — уже в начале XXI в. — Уолтц, анализируя ядерное противостояние Индии и Пакистана в начале 2000-х годов, решил, что его старый тезис подтверждается новым материалом. Стало быть, взаимное сдерживание на основе устрашения — универсальный инструмент обеспечения стабильности, независимо от региональной или культурно-исторической специфики региона, в котором возникает противостояние. Но Уолтц также признал: стабилизирующий эффект достижим лишь при выборе противостоящими странами определенного вида ядерной стратегии. «Политика гибкого реагирования, — отмечает он, — уменьшает доверие к стратегии сдерживания и увеличивает вероятность войны», ибо теоретически она может давать надежду на возможность «победы» в ядерном конфликте. Если бы сверхдержавы были уверены, что за нападением НАТО на страны Варшавского договора или нападением ФРГ на ГДР последует всего лишь контрудар 73 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Джон Льюис Гэддис (род. 1941) — американский политолог, профессор Йельского университета, основная сфера интересов ученого — исследование политических отношений периода холодной войны и биполярной конфронтации. В 1970–1980-х годах Гэддис анализировал политические, экономические, идеологические факторы биполярного противостояния. С 1990-х годов ученый больше обращается к цивилизационным аспектам противостояния между СССР/Россией и США (это касается как менталитета народов, так и особенностей государственного устройства обеих стран). Интересно отметить мнение Гэддиса о том, что две системы предлагали мировому сообществу конкурирующие между собой идеологии, имевшие широкий экспансионистский характер, и именно столкновение двух «универсалистских» претензий породило напряженность в форме холодной войны. В начале XXI в. Гэддис анализирует процессы глобализации и противостоящие им тенденции упрочения суверенитета государств. Основные работы: «Соединенные Штаты и истоки Холодной войны, 1941–1974» (1972) «Теперь мы знаем: переосмысление Холодной войны» (1997) «Ландшафт истории…» (2005) с применением обычных вооружений, то война в Европе началась бы еще в 1960-е годы. Таким образом, в начале нового века стабильность на основе ядерного оружия видится аналитикам как переменная величина, производная от многих функций. Более пессимистичен другой американский автор, Скотт Саган, давний оппонент К. Уолтца. Он характеризует ядерное сдерживание как категорию морально-политическую. Но мораль и нормы, по его мнению, категории относительные. Военные действуют по формуле «приказ — техническая готовность средств доставки — нанесение удара». Они, в сущности, рассуждают так, как если бы были свободны от моральных ограничений. Можно ли гарантировать, что в какой-то ситуации (например, во время очередного индо-пакистанского инцидента) политики устоят перед доводами генералов о необходимости нанести ядерный удар? Первая мировая война началась, как известно, со стремления великих держав опередить друг друга в проведении мобилизации и развертывания войск. Поэтому, как полагает Саган, все представления о стабилизирующей роли «сдерживания» — лишь комплекс психологических заблуждений. Иной взгляд на эту проблему предложил профессор Йельского университета Джон Льюис Гэддис. Период холодной войны Дж. Л. Гэддис назвал «долгим миром» между великими державами10. Причиной этого были, по его 74 3. Неореализм в политической теории мнению, вовсе не специфические функции ядерного оружия: наличие химического оружия не помешало началу Второй мировой войны. Гораздо важнее было отсутствие политических причин для начала большой войны между сверхдержавами. Идеологические разногласия между СССР и США не носили непримиримый характер ввиду отсутствия политиков-фанатиков во главе той и другой страны. Обе страны дорожили послевоенным мироустройством, которое гарантировало им привилегированное положение и влияние в мире через механизм Совета Безопасности ООН. Не были причинами для начала большой войны и конфликты в третьем мире, поскольку они не затрагивали жизненно важные интересы СССР и США. Любой конфликт с применением ядерного оружия повлек бы за собой крах мировой системы, выгодной и Москве, и Вашингтону. Поэтому обе стороны старательно соблюдали баланс страха, никогда не переходя границу. Джон Гэддис: «Вторая мировая война повлекла революцию в американской внешней политике. До этого конфликта большинство американцев верило, что они надежно защищены... События 1939–1940-х показали лидерам рузвельтовской администрации, что они глубоко ошибались». Дж. Гэддис. Соединенные Штаты и истоки «холодной войны», 1941–1947. (1972) «Противоречия между демократической и авторитарной политической традицией, коммунизмом и капитализмом, советской памятью об интервенции после Первой мировой войны и американской памятью об оппортунистическом пакте Сталина и Гитлера, значительны — сложно было бы ожидать, что несколько лет союзничества [в ходе Второй мировой войны] могли ликвидировать столь долгосрочные противоречия». Дж. Гэддис. Теперь мы знаем: переосмысление «холодной войны». (1997) «Как Соединенные Штаты, так и Советский Союз были рождены в результате революции. Обе страны были объяты идеологиями с глобальными чаяниями: то, что работало в их стране, как предполагали лидеры, может быть распространено на весь мир». Дж. Гэддис. Холодная война. Новая история. (2005) Именно Дж. Л. Гэддис предложил популярное в американской политической науке сравнение двух кризисов — Карибского кризиса 1962 г. и Июльского кризиса 1914 г. Эти два кризиса, как полагал Гэддис, демонстрировали два разных типа поведения элит. В первом случае лидеры СССР и США делали все для предотвращения войны, ища пути к диалогу. Во втором — лидеры великих держав работали фактически на приближение Первой мировой войны и сделали все, чтобы она состоялась. Гэддис, тем самым, вернулся на новом этапе к тезису Клаузевица: начало войны зависит не от характера вооружений 75 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ и не от штабных планов, а от намерений политических элит начинать или не начинать войну. Ядерное сдерживание будет работать только в ситуации, когда (1) система блокирует возможность начала крупной войны и (2) у элит великих держав нет намерений ее начинать. Поэтому «ядерный пат» для Дж. Гэддиса вполне сопоставим с другими периодами «долгого мира» между великими державами: между Венским конгрессом и Крымской войной (1815–1853) и между Русскотурецкой и Первой мировой войной (1878–1914). Наиболее пессимистичную оценку высказал профессор Принстонского университета Р. Гилпин. В работе «Политическая экономия и международные отношения» (1987) он утверждал, что причины войны состоят в несоответствии между системой международных институтов и меняющимся балансом сил11. Войну, как правило, начинает претендент на мировую гегемонию, который хочет изменить окружающий мир. Однако по результатам войн возникает новый состав держав-лидеров. Мирная трансформация мировой системы предстает в рамках теории Р. Гилпина невозможной. Соответственно, великие державы, по Р. Гилпину, неизбежно будут искать формы ведения войны, независимо от наличия или отсутствия ядерного оружия. Неореалистские теории международной стабильности Методология неореализма позволила его представителям по-новому переосмыслить категорию стабильности в международных отношениях. Классическое для школы реализма понимание стабильности предложил британский историк-международник А. Дж. Тейлор. В своей работе «Борьба за господство в Европе. 1848–1918 гг.» (1954) он определил стабильность как статическую категорию. Для политиков XIX в. это понятие было тождественно поддержанию статус-кво, установленного Венским конгрессом 1815 г. Свою задачу они видели в поддержании стабильности, понимаемой как максимально возможное сохранение статус-кво и устранение, в том числе силовыми методами, возможных источников возмущений и кризисов в международной системе. Стабильность выступала как историко-политическая категория, ассоциируясь с международными конгрессами, договорами и организациями и союзами, созданными для контроля над их соблюдением и т.п. В 1950-х годах ситуация изменилась. Термин «статус-кво» стал употребляться реже. Сузился спектр применения понятия «баланс сил» — поскольку с появлением стратегического ядерного оружия у США и СССР стало труднее определить, что под таковым должно пониматься. Понятие «стабильность» (stability) стало рассматриваться как характеризующее состояние военно-технической обстановки в мире. (Ситуация, когда обе сверхдержавы признают неизбежность уязвимости своей территории для нанесения ядерных ударов со 76 3. Неореализм в политической теории стороны оппонента.) Данная концепция, получившая широкое распространение в работах американских и советских исследователей 1960–1970-х годов, постепенно утвердилась во внешнеполитических подходах СССР и США. На ее основе были разработаны похожие друг на друга американская концепция «стратегической стабильности» (strategic stability) и советская концепция «военно-стратегического равновесия». Иначе посмотрел на эту проблему К. Уолтц. Стабильность, по его мнению, можно определить как состояние, при котором система просто способна продолжать свое существование, не разрушаясь. Развивая его наработки, американские политологи К. Дойч и Дж. Д. Сингер определили стабильность как вероятность того, что система сохраняет все свои основные характеристики; что ни одна из наций не получает преобладания; что большинство членов системы продолжают выживать; и отсутствует крупномасштабная война12. Такое понимание стабильности означало консервацию на неопределенный срок устройства мира, которое сложилось в результате Второй мировой войны и закрепилось в международно-правовых документах 1970-х годов. Подобным образом стабильность трактовал и британский теоретик неореализма Н. Ренгер. По его мнению, понятие стабильности подразумевает международную систему, которая не склонна к насильственным спорам, по крайней мере между великими державами13. Американский ученый-международник Л. Ричардсон предлагал понимать под стабильностью набор условий, при которых система международных отношений сохраняет способность восстанавливать равновесие, оставаться равновесной14. Под нестабильностью он понимал отсутствие таких условий и нарастание в системе изменений до критической точки, при достижении которой происходит распад самой системы. Стабильность, таким образом, стала отождествляться со способностью поддерживать некий набор управляющих параметров международных отношений и решать назревающие проблемы без тотальной или ограниченной войны между великими державами. После окончания холодной войны пути разных групп теоретиков в понимании стабильности стали расходиться. Первая группа авторов стала разрабатывать теорию гегемонистской стабильности. Сама по себе она зародилась в рамках нелиберальной школы. Ее основатель — американский исследователь мировой экономики Чарльз Киндлбергер еще в 1971 г. утверждал, что важным условием для стабильного функционирования мировой торговли является наличие государства-гегемона, которое будет принуждать остальные страны следовать установленным правилам и нести издержки для поддержания международной стабильности. Эту точку зрения популяризировал представитель либеральной школы профессор Гарвардского университета Роберт Кохэйн. В 1980-х годах теория «гегемонистской стабильности» стала развиваться и неореалистами. Р. Гилпин утверждал, что присутствие гегемона в определенной системе является одновременно неотъемлемым и достаточным условием 77 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ для сохранения стабильности15. Наличие гегемона практически исключает опасность возникновения войны между участниками системы и совершение против них агрессии со стороны внешних сил. Однако платой за это выступает почти полное подчинение участников системы гегемону, включая предоставление ему права вмешиваться в их внутреннюю политику. В теории Р. Гилпина произошло фактическое смыкание неореализма и неолиберализма. Частично подобную точку зрения поддержал Дж. Л. Гэддис. Объектом его рассмотрения стала популярная в России и Китае теория «многополярного мира»16. В нем Дж. Л. Гэддис видел возвращение на новом этапе к международным отношениям XIX в. Но в то время многополярный мир великих держав привел, по его мнению, к Первой мировой войне. «Многополюсный мир был очень стабильным, но одновременно, к несчастью, и слишком предрасположенным к войнам», — написал он в 1993 г. Лучшей альтернативой была бы, по его мнению, система, в которой один лидер заведомо превосходил бы другие государства (и даже коалиции государств) по совокупной мощи и поддерживал бы международную стабильность, с соответствующим наказанием нарушителей этой стабильности. Аргументацию Дж. Л. Гэддиса позднее широко использовали теоретики неоконсерватизма — американские политологи Ирвинг Кристол и Роберт Кохэйн. Иной подход к пониманию стабильности предложили профессор Чикагского университета Мортон Каплан и близкий по своим взглядам к неореалистской школе российский политолог-международник А. Д. Богатуров17. Они предложили выделить два типа международно-политической стабильности: статическую и динамическую. Статическая стабильность предполагает целенаправленную изоляцию и подавление потенциально конфликтных устремлений государств. Динамическая стабильность обеспечивается умножением совпадающих интересов. Динамическая стабильность позволяла бы, по мнению М. Каплана и А. Д. Богатурова, избежать накопления противоречий, неизбежных в рамках статических систем, посредством проведения регулярных согласованных пересмотров базовых норм. Такое понимание стабильности опирается на два философских положения: 1) восприятие установленных после Второй мировой войны правил международного поведения как некой ценности и 2) недопустимость новой большой войны за пересмотр этих норм. Стабильность, таким образом, выступает в международных отношениях как переменная, зависимая от других величин, а не как константа. Теории мирового порядка Важнейшим открытием неореализма стала разработка теории международного порядка (миропорядка) как сменяющих друг друга вариантов устройства системы международных отношений, сформировавшейся в результате 78 Powered by TCPDF (www.tcpdf.org) 3. Неореализм в политической теории Вестфальского мира 1648 г. В их основе лежит определенный набор формальных и неформальных норм, которые определяют характер миропорядка и его развитие в период от возникновения до распада. Неореалисты сместили фокус анализа международных отношений с внешней политики отдельных государств на точки их взаимодействия друг с другом. Отбор анализируемых дипломатических и военных сюжетов стал обусловлен их значимостью не для внешней политики отдельных государств, а для международного порядка в целом. Проблемы экономики, внутренней политики, военного дела, культуры стали затрагиваться в работах неореалистов в той мере, в какой они повлияли на развитие мирового порядка. Теория мирового порядка в общих чертах была сформулирована в работах американского политика и историка международных отношений Г. Киссинджера18. Под мировым порядком он понимал определенные типы стабильности, существовавшие в международных отношениях на основе разных базовых норм. Среди таких порядков Г. Киссинджер и его последователи выделяли: — Вестфальский, охватывавший период от окончания Тридцатилетней войны (1648 г.) до конца Наполеоновских войн (1815 г.); — Венский, охватывавший период от Венского конгресса (1815 г.) до конца Первой мировой войны (1918 г.); — Версальско-Вашингтонский, охватывавший период между завершением Первой мировой войны (1919) и началом Второй мировой войны (1945); — Ялтинско-Потсдамский, сложившийся по результатам Второй мировой войны. Неореалисты попытались осмыслить структуру и качество мировых порядков. Первый шаг в этом направлении сделал М. Каплан. Еще в работе «Система и процесс в международной политике» (1957)19 он выделил шесть типов международных систем: — система баланса сил, в которой существует не менее пяти великих держав (иначе она трансформируется в биполярную); — гибкая биполярная система (участниками являются не только государства, но также союзы и блоки, а кроме того международные организации); — жесткая биполярная система, для которой характерна строгая иерархизация двух противостоящих блоков и отсутствие нейтральных государств; — универсальная система (преобладающая роль ключевой державы и существование правил поведения в рамках международной системы); — иерархическая система (национальные государства теряют свое значение, трансформируясь в территориальные единицы); — система единичного вето, в которой каждый актор может блокировать систему посредством силового шантажа и самостоятельно защищать себя от любого противника. 79 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Подобная классификация была, однако, слишком громоздкой для ее соотнесения с конкретными международно-политическими порядками. Гораздо более эффективной стала предложенная американским международником Полом Кеннеди теория гегемонии. В работе «Взлет и падение великих держав» (1987)20 он определил гегемонию как внешнеполитическую стратегию, основанную на жестком навязывании определенного набора правил и ценностей другим государствам. Реализовать подобную стратегию государству позволяет совокупность ресурсов, обеспечивающих возможность проводить свою линию поведения, не считаясь с интересами других государств. П. Кеннеди выделял при этом и особый тип поведения — лидерство как внешнеполитическую стратегию, основанную на управлении посредством консенсуса, в рамках которого государство-лидер формирует повестку международных отношений. Соответственно, мировые порядки П. Кеннеди разделил на два типа: 1) гегемонистские миропорядки, в которых присутствует держава, превосходящая других по совокупности ресурсов; 2) миропорядки баланса сил, в которых присутствует несколько примерно равных друг другу великих держав. Следующим предметом дискуссии стала природа международных норм. Американский международник Линн Миллер в работе «Глобальный порядок» (1994)21 утверждала, что основой порядка выступает присутствие в мировой системе некоторого основополагающего принципа, которым сознательно или стихийно руководствовались бы в своем поведении государства. Основной нормой он считал «разрешительную» норму, т.е. право других стран на совершение определенных действий. Его критик британский исследователь Роберт Купер, напротив, акцентировал внимание на запретительных нормах порядка: данные правила ограничивают поведение конкретных государств22. Основой порядка Р. Купер считал три элемента: 1) преобладающий тип внешнеполитического поведения государств; 2) гарантия стабильности; 3) правила, позволяющие управлять системой. Теория международных порядков стала, таким образом, одним из ключевых изобретений неореализма. В СССР/России концепцию миропорядка развивал Г. Х. Шахназаров, создатель и руководитель Советской ассоциации политических (государствоведческих) наук23. Однако в позднесоветских условиях с помощью формулирования концепции миропорядка решалась отличная от неореализма методологическая задача, а именно задача поиска новых политологических категорий, которые позволили бы заменить традиционное марксистское клише противоборствующих «общественно-экономических формаций» при описании устойчивых форм международно-политического мироустройства. Этап неоклассического реализма В конце 1990-х годов произошло формирование теории неоклассического реализма. Неоклассика — это попытка возврата к классическому реализму в новых условиях. Основы данного подхода заложил в 1998 г. американский 80 3. Неореализм в политической теории исследователь Гидеон Роуз24; в дальнейшем его развивали американские исследователи Стивен Лобелл и Норрим Рипсман. Этот подход совместил в себе два базовых компонента. От неореализма он взял принцип учета воздействия внешней среды на государства; от «классического» реализма — идею о внутренней мотивации государств, под которой обычно понималась борьба за власть. Соответственно, неоклассический реализм ввел три уровня анализа: — независимая переменная (внешняя среда, структура системы); — корректирующая переменная (институты, взаимоотношения власти и общества, влияние идеологий); — зависимая переменная (политика, зависимая от первых двух групп факторов). Российский исследователь Т. А. Романова25 определила суть неоклассического реализма как изучение «приводного ремня» внешней политики государства. Основными факторами остаются воздействие внешней среды и системных факторов, которые определяют роль государства в мире. Однако теория Г. Роуза ставит вопрос о том, почему на разные государства одна и та же среда влияет по-разному. В неоклассическом реализме внимание смещается с характера международного порядка на то, как то или иное государство будет реагировать на этот вызов. Поэтому неоклассический реализм учитывает и достижения конструктивистов: влияние на формирование внешней политики негосударственных акторов, лоббистских групп, общественного мнения. В современном мире методологическое направление политического реализма и неореализма остается одним из базовых подходов к анализу международных отношений. Такая ситуация во многом закономерна. Четверть века, прошедшие после появления новых независимых государств, доказали, что мы продолжаем жить в мире, где основным актором являются национальные государства. «Глобальный сетевой мир» пока остается интеллектуальным конструктом начала 2000-х годов, в то время как мир соперничающих друг с другом национальных государств — объективной реальностью, хотя формы такого соперничества серьезно изменились по сравнению с периодом Второй мировой войны или биполярной конфронтации. Поэтому неореализм как теория взаимодействия национальных государств вряд ли в обозримой перспективе утратит позиции, хотя при этом будет усваивать критику со стороны других школ. Примечания 1 См. главу 1.1. «Классический политический реализм» данного учебника. Morgenthau H. Politics Among Nations. The Struggle for Power and Peace. 5th ed. N.Y.: Alfred A. Knopf, 1973; Тэйлор А. Дж. П. Борьба за господство в Европе. 1948–1918. М.: Изд-во иностранной литературы, 1958. 2 81 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ 3 Waltz K. N. Theory of International Politics. N.Y.: McGraw Hill, 1979. Waltz K. N. The Emerging Structure of International Politics // International Security. Fall 1993. Vol. 18. No 2. P. 44–79. 5 Waltz K. Man, the State and War: A Theoretical Analysis. URL: http://www.smartpolitic. ru/ smapos-1034-1.html_. 6 Walt S. M. The Origins of Alliances. Cornell University Press, 1990. 7 Security: A New Framework for Analysis / Ed. by Barry Buzan, Ole Waever and Jaap de Wilde. Lynne Rienner Publishers Inc, 1997. 8 Mearsheimer J. J. The Tragedy of Great Power Politics. N.Y.: W. W. Norton & Company, 2001. 9 Sagan S. D., Waltz K. N. The Spread of Nuclear Weapons. A debate Renewed. N.Y.; L.: W. W. Norton & Company, 2003. 10 Gaddis J. L. The Long Peace: Element of Stability in the Postwar International System // International Security. Spring 1986. Vol. 10. No 4. P. 99–142. 11 Gilpin R. The Political Economy of International Relations. Princeton: Princeton University Press, 1987. 12 Deutsch K., Singer D. Multipolar Power Systems and International Stability // Analyzing International Relations: A Multimethod Introduction / Ed. by W. Coplin and Ch. Kegley. N.Y.: Praeger, 1975. P. 320–337. 13 Rengger N. J. No Longer a «Tournament of Distinctive Knights»? Systemic Transition and the Priority of International Order // From Cold War to Collapse: Theory and World Politics in the 1980s. P. 145–174. 14 Richardson L. F. Arms and Insecurity. Chicago, 1960. 15 См. работу: Gilpin R. Global Political Economy — Understanding the International Economic Order. Princeton: Princeton University Press, 2001. 16 Gaddis J. L. International Relations Theory and the End of the Cold War // International Security. Winter 1992/93. Vol. 17. No 3. P. 5–58. 17 Kaplan M. A. System and process in international politics. Colchester (United Kingdom): ECPR Press, 2005; Богатуров А. Д. Великие державы на Тихом океане. История и теория международных отношений в Восточной Азии после второй мировой войны (1945–1995). М.: Конверт; МОНФ, 1997 18 Киссинджер Г. Дипломатия. М.: Ладомир, 1997. 19 Kaplan M. A. System and process in international politics. Colchester (United Kingdom): ECPR Press, 2005. P. 35–42. 20 Kennedy P. The Rise and Fall of the Great Powers. Economic Change and Military Conflict from 1500 to 2000. N.Y.: Random House, 1987. 21 Miller L. H. Global Order. Values and Power in International Politics. Boulder: Westview Press, 1994. 22 Cooper R. Is there a New World Order? // Prospects for Global Order / Ed. by S. Sato and T. Taylor. L.: Royal Institute of International Relations, 1993. Vol. 2. P. 8–24. 23 Шахназаров Г. Х. Грядущий миропорядок. М.: Прогресс, 1988. 24 Rose G. Neoclassical Realism and Theories of Foreign Policy // World Politics. 1998. Vol. 51. No 1. 25 Романова Т. А. О неоклассическом реализме и современной России // Россия в глобальной политике. 2012. № 3. С. 8–21. 4 82 3. Неореализм в политической теории Литература Алексеева Т. А. Современная политическая мысль ХХ–ХХI вв. Политическая теория и международные отношения. М.: Аспект Пресс, 2016. Киссинджер Г. Дипломатия. М.: Ладомир, 1997. Романова Т. А. О неоклассическом реализме и современной России // Россия в глобальной политике. 2012. № 3. С. 8–21. Тэйлор А. Дж. П. Борьба за господство в Европе. 1948–1918. М.: Изд-во иностранной литературы, 1958. — 644 с. Шахназаров Г. Х. Грядущий миропорядок. М.: Прогресс, 1988. Gaddis J. L. International relations theory and the end of the Cold War // International Security. Winter 1992/93. Vol. 17. No 3. P. 5–58. Gaddis J. L. The long peace: element of stability in the postwar international system // International Security. Spring 1986. Vol. 10. No 4. P. 99–142. Keohane R. O. Neorealism and Its Critics. N.Y.: Columbia University Press, 1986. — 378 p. Mearsheimer J. J. The Tragedy of Great Power Politics. N.Y.: W. W. Norton & Company, 2014. 561 p. Morgenthau H. Politics Among Nations. The Struggle for Power and Peace. N.Y.: Alfred A. Knopf, 1972. — 617 p. Neoclassical Realism, the State, and Foreign Policy / Ed. by S. E. Lobell, N. M. Ripsman, J. W. Taliaferro. N.Y.: Cambridge University Press, 2009. — 324 p. Rosenthal J. H. Righteous Realists: Political Realism, Responsible Power, and American Culture in the Nuclear Age. Baton Rouge: Louisiana State University Press, 1991. — 191 p. Sagan S. D., Waltz K. N. The Spread of Nuclear Weapons. A Debate Renewed. N.Y.; L.: W. W. Norton & Company, 2003. — 220 p. Walt S. M. The Origins of Alliance. N.Y.: Cornell University Press, 2013. — 336 p. Waltz K. N. Theory of International Politics. Long Grove: Waveland Press, 2010. — 251 p. 83 4. ЛИБЕРАЛИЗМ В ИССЛЕДОВАНИЯХ МИРОВОЙ ПОЛИТИКИ Ключевые слова Ценности, интересы, взаимозависимость, демократический мир, либерализм, неолиберализм, плюрализм, международный режим, «мягкая сила», «жесткая сила», сотрудничество, переговоры, международные организации, негосударственные акторы Л иберализм — одна из старейших школ в теории международных отношений и мировой политике, возникшая в начале ХХ в., когда только стали формироваться международные исследования в качестве самостоятельной научной дисциплины. Ее истоки восходят к таким мыслителям прошлого, как Иммануил Кант, Жан-Жак Руссо, Адам Смит, Джон Стюарт Милль, Давид Рикардо, Джон Локка. Идеи свободы личности, экономической свободы, сотрудничества, морали, гуманизма, а также прогресса лежат в основе данного направления. По мнению либералов, эти ценности развиваются и укореняются путем развития международного сотрудничества, создания международных институтов и заключения международных договоров. Либералы подчеркивают необходимость развивать ценности, направленные на объединение человечества, формировать антивоенные установки, продвигать идею свободной международной торговли, выступают за «открытость дипломатии», исключающие секретные сделки. Государства, как полагают либералы, не ориентируются только на «продавливание» своих интересов и максимизацию краткосрочных выгод. Большие результаты дает взаимовыгодное сотрудничество. Значительное место в либерализме отводится развитию экономического взаимодействия международных акторов. При этом либерализм в области мировой политики и международных отношений не тождественен либерализму при осмыслении внутриполитических реалий, хотя между ними в ценностном отношении действительно много общего. Так, политик может быть ориентирован на либерализм в истолковании международных отношений и одновременно быть консервативным, не допускать развитие свобод внутри страны1. В отличие от экономического либерализма либерализм в области международных отношений и мировой политики делает акцент не столько на ценность свободы, сколько на ценность сотрудничества и взаимодействия. 84 4. Либерализм в исследованиях мировой политик Томас Вудро Вильсон (1856–1924) — 28-й президент США, получивший Нобелевскую премию мира 1919 г. за миротворческую деятельность; историк и политолог. Вудро Вильсон не только активно занимался политикой внутри своей страны (например, благодаря Вильсону в 1913 г. в США была создана Федеральная резервная система), но также развивал международное взаимодействие США с другими государствами. Так, в 1919 г.он стал первым президентом США, посетившим с дипломатическим визитом Европу (Парижская мирная конференция 1919–1920 гг.), а также инициировал создание Лиги Наций. Именно благодаря успешной внешней политике Вудро Вильсона в течение первого президентского срока (в первую очередь это связано с невступлением США в Первую мировую войну, с инициативой об оказании посреднических услуг между сторонами конфликта, а также с давлением на Германию по поводу ведения подводной войны) Вильсон был избран на второй президентский срок. Однако уже во время второго срока США вступили в войну с Германией (1917 г.), по завершении которой президент США выдвинул собственное видение мирового порядка, сформулировав свои знаменитые «14 пунктов». Данный документ был поддержан далеко не всеми (Франция и Великобритания не одобрили ряд моментов, в частности положения о свободном мореплавании). Более того, положение о создании Лиги Наций, за которое президенту пришлось бороться с множеством критиков, не было принято конгрессом США, что, по мнению ряда историков, явилось главным поражением президента. Важно отметить, что со стороны Америки предложенные инициативы Вильсона в целом выполнялись лишь частично, о чем свидетельствует участие США во вторжении на территорию России, которое продлилось до 1922 г. Вследствие серьезных социальных проблем, проявившихся в Америке после окончания Первой мировой войны, популярность президента постепенно снижалась. К концу своей жизни Вильсон переживал политические неудачи. Однако в историю президент Вильсон вошел как создатель первой относительно универсальной международной организации (Лиги Наций) и пропонент политики, основанной на продвижении идеалов и ценностей, а не только прагматических интересов. Основные работы: «Правление конгресса: Исследование американской политики» (1895) «История американского народа» (1902) «Четырнадцать пунктов» (1918) 85 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Зарождение либерализма непосредственно в международных исследованиях происходило в период после окончания Первой мировой войны и дебатов о необходимости предотвращения новых войн. Кроме того, сильное влияние на формирование представлений в рамках либерального направления в конце ХIХ — начале ХХ в. оказали две прошедшие в Гааге мирные конференции. Первая мирная конференция была созвана по инициативе российского императора в 1899 г. Вторая мирная конференция состоялась в Гааге в 1907 г. Обе Гаагские конференции и принятые на них международные конвенции о законах и обычаях войны стали знаменательной вехой в становлении и развитии международного гуманитарного права, на которое в дальнейшем стали ориентироваться либералы. Одним из первых, кто фактически сформулировал основные принципы либерализма в мировой политике, оказался не ученый, а политический деятель — 28-й президент США В. Вильсон. Еще в 1917 г., выступая в сенате США, В. Вильсон заявил, что мир нуждается не в балансе сил, а в сообществе сил (community of power), не в организации соперничества, а в организации общего мира2. Годом позднее, в 1918 г., В. Вильсон выдвинул свои знаменитые 14 пунктов, в которых призвал отказаться от тайных международных договоров, предоставить повсюду свободу судоходства в мирное и военное время, предложил проект территориального устройства Европы. Комиссией под председательством В. Вильсона был разработан Устав первой в мире универсальной межгосударственной организации — Лиги Наций. Международные организации, по мнению либералов, создают одну из фундаментальных основ для предотвращения войн. Вудро Вильсон: «Свобода никогда не исходит от правительства. Свобода всегда исходит от его подданных. История свободы — это история ограничения правительственной власти, а не ее возрастания». «Америка — единственная в мире нация идеалистов». «Нация может быть настолько права, что ей не надо силой убеждать в своей правоте другие нации». В начале ХХ в. в либерализме формируются различные течения. И сегодня данное направление остается одним из наиболее многогранных с точки зрения наличия разных версий. Изначально теория либерализма в мировой политике и международных отношениях в основном фокусировалась на трех задачах, а именно: 1) развитии международных институтов и организаций; 2) формировании практики переговоров и фиксировании договоренностей в международных документах; 3) обеспечении международной безопасности путем разоружения3. Создание Лиги Наций как раз и было попыткой реализации первой задачи. Идея заключалась в том, чтобы предотвратить грядущие войны путем созда86 4. Либерализм в исследованиях мировой политик ния системы коллективной безопасности. Предполагалось, что нападение на одного члена Лиги Наций означает нападение на всех остальных ее членов4. Реализация второй задачи нашла отражение в заключении Гаагских конвенций. Наконец, в качестве примера решения третьей задачи следует привести Вашингтонскую конференцию 1921–1922 гг. по ограничению морских вооружений и проблемам Дальнего Востока и бассейна Тихого океана. Страны–участницы конференции попытались снизить уровень соперничества в регионе за счет введения ограничений на вооружения5. Однако в заключенных соглашениях не были учтены полностью интересы всех сторон. Япония, например, вскоре попыталась их пересмотреть6. Не были приняты во внимание интересы тех держав, которые не участвовали в переговорах. В целом либералы первой половины ХХ в. не смогли в полной мере существенно изменить мир. Впрочем, представляется, что их усилия не были напрасными. В практическом плане они все послужили фактором сдерживания потенциального агрессивного поведения на мировой арене, а в теоретической сфере — заложили основу для дальнейшего развития либеральных идей в мировой политике. Либерализм первой половины ХХ в. получил название «идеализм», поскольку был ориентирован на выработку идеальных принципов, в соответствии с которыми следует строить отношения между государствами, а не на изучение того, какими эти отношения являются на самом деле. В этом заключалось одно из важнейших отличий либерализма от теории политического реализма, которая также формировалась в начале ХХ в. Другим важнейшим различием обеих теорий стало расхождение в понимании природы человека и, соответственно, руководимых людьми государств. Либералы исходили из того, что по своей природе человек нацелен на сотрудничество и взаимовыручку. Им возражали реалисты, указывая на эгоистическую природу человека. Эти различия фактически сохранились и сегодня. Кроме того, к ним добавилось то, что в настоящее время представители либерализма пытаются осмыслить и учесть кардинальные перемены в международной системе, которые стали происходить во второй половине ХХ в. и продолжаются сегодня. Перемены повлекли за собой существенную перестройку Вестфальской системы мира. В то же время сторонники политического реализма не усматривают никаких принципиальных отличий современной международной системы от прошлого. Они видят политическое развитие прежде всего как смену взаимоотношений ведущих стран мира (межгосударственных отношений). Данные различия послужили основой для формирования прямо противоположных установок на понимание и интерпретацию фактов мировой политики представителями двух классических школ — реализма и либерализма. Либерализм и реализм противопоставляются друг другу, что обоснованно, поскольку эти теоретические школы исходят из принципиально различной трактовки природы человека, приводящей к установке либо на сотрудничество, либо на реализацию собственных интересов за счет интересов других. 87 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Тем не менее между двумя теоретическими школами есть и общие моменты: 1) эти две теории возникли примерно в одно время; 2) обе теории относятся к классическим теориям международных отношений и мировой политики; 3) и либерализм, и реализм исходят из рациональной природы человека, т.е. предполагается, что государство, независимо от мотивации, действует разумно и осознанно (этот пункт подвергся затем критике со стороны других теоретических направлений); 4) оба теоретических направления, в отличие от третьей классической теории — неомарксизма, рассматривают государство в качестве основного актора на мировой арене, хотя либералы и не ограничиваются анализом только государств и образованных ими структур. На эти общие для двух теоретических школ моменты обычно обращается значительно меньше внимания, чем на их различие. n Основные положения классического либерализма сводятся к следующему: 1. Человек по своей природе нацелен на сотрудничество. Ему не свойственна агрессия. 2. Война не является непреложным атрибутом существования человечества. Совместными усилиями, через переговоры и путем создания международных институтов можно предотвратить войны и вооруженные конфликты. 3. Государства должны реформировать свои политические системы с тем, чтобы демократическое правление внутри каждой страны способствовало установлению мира и развитию сотрудничества на планете. 4. На международной арене ресурсом воздействия является не только сила, но и другие факторы, такие как экономика и мораль. В теоретическом плане либерализм претерпевает дальнейшее развитие во второй половине ХХ — начале ХХI в. и получает название неолиберализма, или структурного либерализма, поскольку большое внимание уделяет структурным изменениям современного мира. Современный неолиберализм имеет множество форм и течений, которые, с одной стороны, в значительной степени пересекаются, а с другой — могут рассматриваться как самостоятельные теоретические направления. Одно из первых течений неолиберализма связано с именами Р. Кохэйна и Дж. Ная7 и получило название транснационализма. Их идея заключалась в том, что наряду с государствами, акторами (влиятельными участниками) мирового взаимодействия становятся надгосударственные и негосударственные структуры — межправительственные организации, среди которых есть универсальная (ООН), а также региональные (например, Европейский союз) и специализирующиеся по различным сферам деятельности (например, Всемирная 88 4. Либерализм в исследованиях мировой политик Джозеф С. Най (род. 1937) — американский политолог, основоположник теории комплексной взаимозависимости, связанной с направлением неолиберализма. В разное время ученый был занят на важных правительственных должностях: помощник госсекретаря США по вопросам национальной безопасности, науки и технологии (1977–1979 гг.), председатель Национального разведывательного совета (1993–1994 гг.), заместитель министра обороны по вопросам международной безопасности (1994–1995 гг.). Интересы Джозефа Ная были связаны не только с теоретической стороной международных отношений, но также и с практической реализацией политического курса. Он является автором теории «мягкой силы» (Soft Power) и «умной силы» (Smart Power), т.е. учета роли нетрадиционных факторов силы и международного влияния в мировой политике, экономике и дипломатии. Политические интересы Ная связаны с глобализацией, вопросами распространения ядерного оружия и контроля над вооружениями, а также вопросами управления и власти. Джозеф Най отмечает, что вследствие демистификации власти, низкой эффективности управления экономикой со стороны государства растет недовольство и недоверие граждан к правительствам своих стран, а также к социальным и политическим институтам в целом. Благодаря работам Дж. Ная и его последователей были заложены основы неолиберальной школы в теории международных отношений. Основные работы: «Панафриканизм и интеграция в Восточной Африке» (1965) «Согласие в частях: интеграция и конфликт в региональной организации» (1971) «Власть и независимость: Мировая политика в развитии», в соавторстве с Р. Кохэйном (1977) «Ядерная этика» (1986) «Призвание к лидерству: меняющаяся природа американской мощи» (1990) «Парадокс американской мощи: почему единственная в мире сверхдержава не может действовать в одиночку» (2002) «Понимание международных конфликтов: введение в теорию и историю» (2002) «Гибкая сила. Как добиться успеха в мировой политике» (2004) 89 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ торговая организация), международные неправительственные организации (правозащитные, экологические, феминистские и др.). Кроме того, активными участниками международного взаимодействия являются транснациональные корпорации (ТНК) и внутригосударственные регионы различных стран. Таким образом, суть данного подхода заключается в признании многообразия акторов, видов и каналов взаимодействия между ними, а следовательно, и необходимости отказа от анализа государства как единственного участника международного взаимодействия. При этом государства в неолиберальном подходе рассматриваются все же как главные акторы на мировой арене. Как результат активности транснациональных акторов границы государств, согласно либералам, «размываются», становятся «прозрачными». И если до второй половины ХХ в. государства в основном взаимодействовали с национальным бизнесом и национальными НПО, то начиная со второй половины ХХ столетия ситуация значительно меняется: транснациональные отношения начинают бурно развиваться. Эти процессы получили осмысление в целом ряде исследований8. Основной причиной формирования транснациональных отношений в 1960–1970 гг. стало развитие бизнеса, который стал бурно развиваться после окончания Второй мировой войны. Второй этап в транснационализации (соответственно, и в развитии исследований данного феномена) связан с развитием Интернета и других информационных и коммуникационных технологий в конце ХХ в. Новые технологии значительно облегчили процессы взаимодействия, выходящие за рамки национальных границ. Неолибералы вместо термина «международные отношения» ввели другой, более широкий термин — «транснациональные отношения», обосновывая это тем, что первое понятие четко закрепилось за межгосударственными отношениями, которые изначально были объектом изучения специалистов в области международных отношений. Транснациональные отношения и негосударственные акторы стали активно изучаться не только в США, но и в Европе. В Великобритании проблеме множественности акторов мировой политики посвящены исследования Дж. Грума9, а также М. Николсона10, который показал, что чем меньше участников на мировой арене и чем более они однородны, тем более предсказуемы их действия и последствия этих действий. Представители французского неолиберализма — Б. Бади, М. К. Смутс — обратили внимание на «прозрачность» национальных границ в результате транснационализации, а также на проблемы и вызовы, которые за этим следуют11. Дальнейшее развитие идеи Р. Кохэйна и Дж. Ная получили сразу в нескольких направлениях неолиберализма. Так, они составили основу для ракурса изучения негосударственных акторов в мировой политике, получившего в России название акторного подхода. В западных исследованиях внимание к феномену множественности участников современных мировых политических процессов имеет название акторного плюрализма. 90 4. Либерализм в исследованиях мировой политик Идея множественности типов акторов появляется только у неолибералов. В либерализме первой половины ХХ в. ее не было, поскольку не было столь масштабной активности негосударственных акторов. Признание многообразия транснациональных акторов (ТНА), включая государства, а также видов и каналов взаимодействия между ними привело к конкретным исследованиям деятельности негосударственных акторов на мировой арене, а именно их влияния на мировой арене, форм поведения, взаимодействия с государствами и т.п.12 Стали предприниматься также попытки выделить критерии и провести сравнительный анализ деятельности различных новых негосударственных акторов13. Следует подчеркнуть, что понятие «новые акторы» используется в силу того, что эти акторы хотя и ранее могли действовать на мировой арене (например, бизнес вышел за пределы национальных границ задолго до второй половины ХХ в.), но столь влиятельны и масштабны в своей деятельности стали именно начиная со второй половины ХХ в. Причем это стало устойчивой тенденцией. Говоря о негосударственных акторах, также следует сделать оговорку. Мир, начиная с конца ХХ столетия, все чаще начал сталкиватьcя с различными видами структур, образованных государствами совместно с негосударственными акторами, т.е. гибридными структурами14. Поэтому понятия «новый актор» и «негосударственный актор» являются относительными. Активное включение негосударственных акторов в мировую политику имеет, согласно неолибералам, множество следствий. С одной стороны, государства делятся частью своих властных полномочий, передавая их другим участникам. В то же время государства могут приобретать и новые функции, например связанные с координацией действий на мировой арене. Стирается грань между внешней и внутренней политикой. Мир становится все более сложным. Продолжением идеи транснационализации мира стала концепция взаимозависимости. Она выделяется как отдельное направление в неолиберализме. В 1977 г. Р. Кохэйн и Дж. Най публикуют работу «Власть и взаимозависимость: мировая политика в переходный период»15. Исследования Р. Кохэйна и Дж. Ная положило начало развитию теории комплексной взаимозависимости. Теория обращает внимание на то, что в мире существует множество каналов связи, на основе которых строится политика, в том числе неформальные отношения между внешнеполитическими элитами, связи между правительственными и неправительственными структурами и т.п., причем отдельно выделяются внутригосударственные структуры (например, внутриполитические регионы, города и т.п.). Нарушение одних связей и отношений влечет за собой целую цепочку последствий по принципу «эффекта домино» практически для всех участников международного взаимодействия. В исследованиях, проводимых в рамках теории комплексной взаимозависимости, анализируются такие вопросы: как устанавливаются эти связи и как они нарушаются?; насколько государства, разрабатывая концепции национальной безопасности, учитывают взаимозависимость?; каковы тенденции развития взаимозависимости?; 91 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ какими методами усиливается взаимозависимость? и т.п. Большой вклад в изучение проблем взаимозависимости внесли многие авторы, в частности много работ посвятил этой проблеме американский теоретик Джеймс Розенау16. В связи с тем, что на мировой арене начали действовать многие акторы, образовывая множество связей и отношений, военная сила, согласно неолибералам, стала лишь одним из компонентов оказания влияния. В рамках неолиберального подхода стали развиваться идеи, согласно которым применение силы становится слишком дорогим и в прямом, и в переносном смысле. Более эффективными средствами влияния, полагают они, являются экономические и правовые рычаги. В этой связи неолибералы особо подчеркивают взаимосвязь политики, экономики, права. Другое важное направление в неолиберализме представлено теорией международных режимов, которая нашла отражение в работах Джона Рагги, Стефана Д. Краснера, Роберта Кохэйна и ряда других авторов17. n Под международными режимами понимаются устойчивые совокупности (системы) принципов, норм, правил и процедур принятия решений и регулирования областей деятельности, в отношении которых совпадают подходы участников мирового сообщества в той или иной сфере международных отношений и мировой политики (например, в области тарифов и торговли, нераспространения оружия массового уничтожения, использования космоса и т.п.)18. Режим обычно включает не только систему соглашений, договоров, но также и развитую практику коллективного регулирования какой-либо сферы. Режимы могут охватывать как отдельные регионы, так и весь мир. При этом число государств, входящих в тот или иной режим, может быть различным. Уровень институционализации международных режимов также может быть разным. Например, режим ВТО хорошо институционализирован, в то время как другие режимы могут быть достаточно неформальными. Однако в любом случае требуется согласие государств для вхождения в тот или иной международный режим. Из состава участников режима государства могут и выходить. Так, КНДР вышла из Договора о нераспространении ядерного оружия (ДНЯО). Теорию режимов, строго говоря, нельзя отнести только к неолиберализму, поскольку исследователи, изучающие международные режимы, принадлежат к различным теоретическим школам. Однако для неолибералов международные режимы выступают в качестве примера развития сотрудничества и одновременно являются средством усиления сотрудничества путем формирования доверия19. В то же время реалисты видят в теории режимов проявление мощи государства, способного навязать другим те или иные параметры режима. Еще одно направление в неолиберализме связано с теорией демократического мира. Исследователи, работающие в рамках данного направления, исходят из убеждения, что демократические государства не склонны вступать в вой92 4. Либерализм в исследованиях мировой политик ну друг с другом для достижения своих целей, а выбирают мирные средства для разрешения имеющихся противоречий. Необходимо отметить, что данная теория, в отличие от предыдущих, ориентирована на анализ деятельности только и исключительно государств. Негосударственные акторы, транснациональные отношения в этой теории если и затрагиваются, то весьма опосредованно. Идея «вечного мира» восходит своими корнями к эпохе Просвещения как некая утопия. Ее поддерживали многие мыслители прошлого, в том числе Г. Ф. Лейбниц, А. Смит, Ж.-Ж. Руссо. И. Кант указывал на необходимость постоянной работы по осуществлению этой идеи. Исходной основой для данной теории послужил тезис И. Канта о «вечном мире». И. Кант выдвинул гипотезу, согласно которой демократические государства будут вести себя на международной арене по-иному, чем недемократические. Ориентируясь на более совершенные моральные принципы, эти страны, по мнению И. Канта, будут заключать друг с другом мир. Анализ статистических данных о начале военных действий показал, что, действительно, демократические государства ориентированы скорее на невоенные способы разрешения конфликтов между собой. В результате идея И. Канта получила развитие в ХХ столетии, оформившись в виде теории демократического мира. Однако, как только теория демократического мира была сформулирована, сразу стали возникать возражения. В основном они сводились к четырем положениям. Во-первых, история существования демократических государств слишком коротка, чтобы делать определенные выводы на основе статистики относительно поведения демократических государств. Во-вторых, если демократические государства в прошлом не вступали в военные действия друг с другом, то это не означает, что этого не будет в будущем. В-третьих, проблемой является определение того, какое государство является демократическим. Наконец, в-четвертых, не совсем ясен вопрос относительно того, что значит «они не воюют» друг с другом. Значит ли это, что между ними вообще исключены вооруженные конфликты? Или невозможны полномасштабные войны, но сохраняются мелкие конфликты интересов? Оппоненты теории демократического мира стали приводить целый ряд примеров в порядке развития выдвинутых выше возражений. Так, во время Второй мировой войны Великобритания объявляла войну Финляндии, но вооруженных действий не последовало. Следует ли разграничивать факт объявления войны и ее ведение? Другой часто используемый в дискуссии исторический пример — агрессия Германии, послужившая началом Первой мировой войны. Вопрос здесь в том, насколько Германию того периода можно рассматривать как демократическое государство, если принять во внимание такие особенности ее государственного устройства, как фактически самостоятельная роль кайзера в принятии внешнеполитических решений. В целом же, по крайней мере как общая закономерность с некоторыми исключениями (о которых говорят и спорят), теория демократического мира оправдывает себя. Од93 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ нако вопрос, наверное, не в том, возможны ли исключения из общего правила (отсутствие вооруженных конфликтов между демократическими странами), а в том, как это общее правило истолковать. Данный вопрос имеет не только теоретическое значение, но и напрямую связан с международной практикой, поскольку важно, сможет ли демократизация мира (увеличение числа демократических государств) сделать мир более безопасным. В. М. Кулагин провел сравнительный анализ работ двух исследователей, которые занимались проблемой обоснования теории демократического мира, — М. Дойла и Б. Рассета20. М. Дойл, опираясь на положения И. Канта, показывает, что во внешней политике развитые демократические государства исходят из тех же принципов, что и во внутренней политике. Правящая элита, принимая решения о вступлении в войну, должна аргументированно обосновать ее необходимость, что далеко не всегда легко сделать. У Б. Рассета — несколько иное объяснение того, почему демократии не воюют друг с другом. Он приводит два аргумента. Первый аргумент лежит в области политической культуры демократических стран. Граждане в этих государствах воспринимают себя в качестве свободных людей, которые привыкли уважать права других. Открытость границ, свободный обмен информацией в демократических государствах усиливают подобное восприятие. Эти культурные характеристики, которые усваиваются человеком с детства, ограничивают проявление агрессии в отношении себе подобных. Кроме того, люди в демократических странах привыкли разрешать конфликты мирно — путем переговоров, согласований, судебных процедур. Второй аргумент, объясняющий феномен демократического мира, по Б. Рассету, связан с самим принципом принятия решений в демократических государствах, в том числе и о начале войны. Лидеры государств в случае принятия решения о начале вооруженных действий должны провести это решение через соответствующие демократические процедуры. В результате, во-первых, демократические страны при принятии решении о применении силы вынуждены больше времени тратить на это решение. Возникает «охладительный» период, позволяющий погасить первые эмоциональные реакции и искать рациональный выход из ситуации конфликта. Во-вторых, сами демократические процедуры являются барьером для импульсивных действий. Объяснение феномена демократического мира у Б. Рассета более детально проработано, и в целом оба подхода дополняют друг друга. Неолиберализм второй половины ХХ в. резко расширил предметную сферу международных исследований, причем не только за счет обращения к изучению негосударственных акторов, комплексной взаимозависимости и т.п., но и посредством применения этих идей к конкретным областям мировой политики и международных отношений. Так, признание множественности типов акторов на международной арене оказало влияние на развитие технологий урегулирования конфликтов. Например, в конце 1960-х — 1970-х годах акаде94 4. Либерализм в исследованиях мировой политик мическими кругами была организована целая серия форумов по урегулированию конфликтов на Ближнем Востоке и в регионе Африканского Рога. Идея этих форумов заключалась в том, что через формирование восприятия ситуации представителями конфликтующих сторон (обычно это были те, кто не входил в число лиц, принимающих решения, но мог повлиять на них) можно изменить оценки и установки политических элит в отношении конфликтов21. Под влиянием неолибиральных представлений появились также новые подходы к ведению международных переговоров. Были предложены концепции переговоров, основанные на логике взаимного выигрыша (win-win strategy). Авторы, разрабатывающие теоретические аспекты переговорного процесса, показали, что в долгосрочном плане выгодно выстраивать переговорную стратегию, основанную на учете интересов партнера по переговорам. В противном случае достигнутые соглашения будут плохо выполняться и потребуют пересмотра. Наиболее ярко эта позиция заявлена в известной работе Р. Фишера и У. Юри о «переговорах без поражения»22. Р. Аксельрод предпринял попытку продемонстрировать эффективность сотрудничества на переговорах, проведя исследования с использованием матричных игр. Он показал, что в условиях постоянно продолжающегося взаимодействия участников (а на международной арене имеет место именно такое взаимодействие) становится бессмысленной ориентация на эгоистический сиюминутный выигрыш23. Подобные примеры влияния неолиберальных идей на развитие теоретических подходов есть во многих конкретных областях мировой политики. В области экономики представители неолиберализма подчеркивают взаимосвязь политики и экономики, необходимость развития экономического взаимодействия, которое ведет к укреплению взаимозависимости. В военно-политической сфере представители неолиберализма подчеркивают опасность войн и конфликтов в современном мире, необходимость контроля над вооружениями, запрета на распространение оружия массового уничтожения. Ярким примером противоположных позиций, которых придерживаются представители неореализма и неолиберализма, может служить дискуссия, которую развернули К. Уолтц и С. Саган24. Неолиберальная теория, как показывает история, получает наибольшее развитие в условиях снижения напряженности и развития международного сотрудничества. Начало ХХI в., его первые два десятилетия оказались сложными с точки зрения развития международного сотрудничества. Идеи национальных интересов государств, противоборства и т.п. вернулись в эпицентр международных дебатов. Тем не менее неолиберализм продолжал развиваться, хотя и не теми темпами, которые были характерны для 1990-х годов. Выделяется несколько направлений неолиберализма в ХХI в. Первое направление вновь связано с именем Дж. Ная и с его концепцией «мягкой силы», которая, хотя и была впервые предложена в 1990 г.25, получила развитие в ХХI в., как в работах самого Дж. Ная26, так и его сторонников. 95 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Джозеф Най: «“Мягкая” сила — это способность добиваться желаемого на основе добровольного участия союзников, а не с помощью принуждения или подачек. Американской истории известны выдающиеся примеры такого рода: это “четыре свободы для Европы” Франклина Рузвельта в конце Второй мировой войны; молодежь за “железным занавесом”, слушающая американскую музыку и новости по радио “Свободная Европа” и “Голос Америки” во время “холодной войны”; китайские студенты, сооружающие модель статуи Свободы на площади Тяньаньмэнь во время массовых протестов; освобожденные в 2001 г. афганцы, немедленно попросившие предоставить экземпляр Билля о правах; молодые иранцы, смотрящие запрещенные американские видеофильмы и передачи спутникового телевидения вопреки запретам теократического правительства. Когда ты можешь побудить других возжелать того же, чего хочешь сам, тебе дешевле обходятся кнуты и пряники, необходимые, чтобы двинуть людей в нужном направлении. Соблазн всегда эффективнее принуждения, а такие ценности, как демократия, права человека и индивидуальные возможности, глубоко соблазнительны. Но влечение может обернуться и отвращением, если в политике чувствуется надменность или лицемерие. “Жесткая” сила, или “жесткое” могущество, — это способность к принуждению, обусловленная военной и экономической мощью страны. Мягкое могущество возникает, когда страна привлекает своей культурой, политическими идеалами и программами. Жесткая сила не теряет ключевого значения в мире, где государства стремятся оградить свою независимость, а негосударственные группы, такие как террористические организации, готовы прибегать к насилию. Но мягкая сила обретает все большее значение для сужения круга новых сторонников терроризма, а также для решения вопросов, требующих многостороннего сотрудничества». Дж. Най. «Мягкая сила» и американо-европейские отношения // Свободная мысль-ХХI. 2004. № 10 Суть концепции Дж. Ная заключается в том, что «мягкая сила» представляет собой оказание влияния государством или иным политическим актором посредством формирования привлекательности, а не путем принуждения. Несколько позднее Дж. Най пошел по пути введения еще одного понятия — «умная сила», предполагающего сочетания «мягкой» и «жесткой силы»27. Однако в дальнейшем Дж. Най в меньшей степени стал использовать его, предложив идею некоего единого континуума силы. Теория «мягкой силы» легла в основу разработки «новой публичной дипломатии», о которой активно заговорили в ХХI в., причем изначально скорее не на основе теоретической проработки, а в результате практического опыта. Дело в том, что после терактов 11 сентября 2001 г.перед США встала задача оказать влияние на мусульманские общества. Однако классический инструмент пропаганды оказался малоэффективным. Тогда в результате теоретических наработок целого ряда исследователей сложилась концепция новой публичной диплома96 4. Либерализм в исследованиях мировой политик тии. В табл. 1 представлен сравнительный анализ различных методов публичной дипломатии, основанных либо на пропаганде, либо на «мягкой силе»28. Таблица 1 Сравнительный анализ методов публичной дипломатии Пропаганда «Мягкая сила» Допускает навязывание Не допускает навязывания (противо(принуждение), а также различные положная сторона должна сама сделать виды стимулирования (вознаграждевыбор), не предполагает прямое стимуния) лирование Обосновывается в рамках реалистской Формулируется в рамках неолиберальной концепции ТМО (предполагает концепции ТМО (внимание к собственным интересам) внимание к интересам другого) Ориентирована на долгосрочное взаиРассчитана на краткосрочное воздействие, скорее всего, не будет работать модействие с партнером в долгосрочной перспективе Использует манипулятивные стратегии Избегает манипулятивных стратегий Ориентирована на монолог. ВосприОриентирована на диалог. Воспрининимает противоположную сторону мает противоположную сторону также в качестве объекта манипуляции в качестве субъекта Формирование доверительных отноПредполагает создание доверительных шений сторон не является задачей отношений сторон Еще одно направление развития неореализма в XXI в. связано с развитием представлений о трансграничности. А.-М. Слотер, изучая Европейский союз, обратила внимание на феномен своеобразного «прорастания» структур одного государства в другое. Так, министерство образования одной страны тесно сотрудничает с соответствующими министерствами других государств. Аналогичное взаимодействие складывается между министерствами сельского хозяйства и т.д. Все эти связи оказались возможными благодаря обеспечению современными коммуникативными и информационными технологиями. В результате стали образовываться сети трансгосударственных взаимодействий и отношений. Этот процесс А.-М. Слотер назвала «трангосударственностью» (transgovernmental). Он позволяет реализовывать, согласно А.-М. Слотер, политику «вовлеченности» в дела других стран и тем самым изменять их «изнутри», т.е. оказывать политическое влияние29. Данный феномен, хотя и в меньшей степени, оказался характерен не только для ЕС, но и для других государств. Если говорить о перспективах развития неолиберализма в мире, то следует ожидать дальнейших исследований новых форм и методов организации глобального управления, таких как например, «клубные форматы» (Группы G7, G20 БРИКС); механизмы взаимодействия государств, бизнеса, неправительственных организаций по различным «секторным» вопросам, в том числе по противодействию терроризму, оказанию помощи развитию, регулированию информационных потоков в международной среде. 97 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Примечания 1 2 Rourke J. T. International Politics on the World Stage. N.Y.: McGraw Hill, 2007. Haynes J., Hough P., Malik Sh., Pettiford L. World Politics. Harlow: Pearson Education, 2011. 3 Herz J. Political Realism and Political Idealism. Chicago: University of Chicago Press, 1951; Kegley Ch. W., Jr. World Politics. Trend and Transformation. 12th ed. Belmont (Ca): Wadsworth, 2011. 4 Kegley Ch. W., Jr. World Politics. Trend and Transformation. 12th ed. Belmont (Ca): Wadsworth, 2011. 5 Ibid. 6 Вашингтонская конференция по ограничению вооружений и Тихоокеанским и Дальневосточным вопросам 1921–1922 гг. / Пер.: А. В. Сабанин; вступ. ст.: Л. Е. Берлин. М.: Литиздат НКИД, 1924. 7 Keohane R. O., Nye J. S. Transnational Relations and World Politics: An Introduction // International Organization. 1971. Vol. 25. No 3. P. 329–349. URL: http://www.ucm.es/info/ sdrelint/ficheros_materiales/materiales016.pdf. 8 См. напр.: Фергюсон Й. Глобальное общество в конце XX столетия // Международные отношения: социологические подходы. М.: Гардарика, 1998. С. 195–212; Ferguson Y. H., Mansbach R. W. The State, Conceptual Chaos and the Future of International Relations Theory. Boulder: Lynne Rienner Publishers, 1989. 9 Грум Дж. Растущее многообразие международных акторов // Международные отношения: социологические подходы / Под ред. проф. П. А. Цыганкова. М.: Гардарика, 1998. С. 222–239. 10 Николсон М. Влияние индивида на международную систему. Размышления о структтурах // Индивиды в международной политике / Под ред. М. Жирара. М.: МПА,1996. 11 Международные отношения: социологические подходы / Под ред. проф. П. А. Цыганкова. М.: Гардарика, 1998. 12 См., напр.: NGOs, the UN, and Global Governance // Ed. by Th. G. Weiss, L. Gordenker. Boulder, L.: Lynner, Rienner Publ., 1996; Simmons P. J. Learning to live with NGOs // Foreign Policy. 1998. Nо 3 (Fall). P. 166–172. 13 См., напр.: Risse Th. Transnational Actors and World Politics // Handbook of International Relations / Ed. by W. Carsnaes, Th. Risse, B. A. Simmons. L., a.o.: Sage, 2002. P. 255–274. 14 Зегберс К. Сшивая лоскутное одеяло… (Шансы и риск глобализации в России) // Pro et Contro. 1999. Т. 4. С. 65–83. 15 Keohane R. O., Nye J. Power and Interdependence: World Politics in Transition. Boston: Little Brown and Company, 1977. 16 Rosenau J. N. The Study of Global Interdependence: Essays on the Transnationalisation of World Affairs. L.: Frances Pinter, 1980; Rosenau J. Pre-Theory Revised: World Politics in an Era of Cascading Interdependence // International Studies Quarterly. 1984. No 1. P. 3–29; Burton J. World Society. L.; N.Y.: Lanham, 1987. 17 См., напр.: International Regimes / Ed. by S. Krasner. Ithaca, L.: Cornell University Press, 1983; Little Richard International regimes // The Globalization of World Politics. An Introduction to International Relations // Ed by J. Baylis, S. Smith. N.Y.: Oxford University Press, 2001. P. 299–316; Keohane R. After Hegemony: Cooperation and Discord in the World Political Economy. Princeton (N.J.): Princeton University Press, 1984. 98 4. Либерализм в исследованиях мировой политик 18 Krasner S. D. Structural causes and regimes consequences: regimes as intervening variables // International Regimes / Ed. by S. D. Krasner. Ithaca, L.: Cornell University Press, 1983. 19 Keohane R. After Hegemony: Cooperation and Discord in the World Political Economy. Princeton (N.J.): Princeton University Press, 1984. 20 Кулагин В. М. Мир в ХХI в.: многополюсный баланс сил или глобальный Pax Democratica (Гипотеза демократического мира в контексте альтернатив мирового развития) // Полис. 2000. № 1. С. 23–37. 21 Burton J. Conflict and Communication: The Use of Controlled Communication in International Relations. L.: Alden Press, 1969; Kelman H. The Problem-Solving Workshop in Conflict Resolution // Communication in International Politics / Ed. by R. L. Merritt. Urbana: University Press, 1972. P. 168–204; Doob L. W. A Cyprus Workshop: An Exercise in Intervention Methodology // Journal of Social Psychology. 1974. Vol. 94. No 2. P. 161–178. 22 Fisher R., Ury W. Getting to Yes: Negotiating Agreement Without Giving In. Boston: Houghton Mifflin, 1981. В переводе на русский язык работа вышла в 1990 г. Фишер Р., Юри У. Путь к согласию, или переговоры без поражения / Пер. с англ. М.: Наука, 1990. 23 Axelrod R. The Evolution of Cooperation. N.Y.: Basic Books, 1984. 24 Sagan S. D., Waltz K. N. The Spread of Nuclear Weapons: a Debate Renewed. N.Y.: Norton & Company, 2002. 25 Nye J. Bound to Lead: The Changing Nature of American Power. N.Y.: Basic Books, 1990. 26 См.: Nye J. S., Jr. Soft Power. The Means to Success in World Politics. N.Y.: Public Affars Group, 2004. 27 Nye J. S. The Powers to Lead. N.Y.: Oxford University Press, 2008. 28 Лебедева М. М. «Мягкая сила»: понятие и подходы. Вестник МГИМО-университета. 2017. № 3. 29 Slaughter A.-M. A New World Order. Princeton: Princeton University Press; Oxford, 2004. Литература Богатуров А. Понятие мировой политики в теоретическом дискурсе // Международные процессы. 2004. Т. 2. № 1. С. 16–33. Лебедева М. М. Акторы в международных отношениях и мировой политике // Современная наука о международных отношениях за рубежом: Хрестоматия: В 3 т. М., 2015. Т. 2. С. 10–17. Лебедева М. М. Глобальные тенденции мировой политики // Современные международные отношения / Под ред. А. В. Торкунова, А. В. Мальгина. М.: Аспект Пресс, 2017. С. 90–102. Лебедева М. М. Мировая политика. М.: Кнорус, 2011. Цыганков П. А. «Международные отношения и мировая политика». Консолидация учебно-научной дисциплины? // Международные процессы. 2013. № 3–4. C. 7–20. Цыганков П. А. Негосударственные участники мировой политики // Обозреватель: Научно-аналитический журнал. 2013. № 9. С. 5–17. Axelrod R. The Evolution of Cooperation. UK: Hachette, 2009. — 304 p. Harvey D. A Brief history of Neoliberalism. Oxford: OUP, 2007. — 256 p. Keohane R. O. Neorealism and its critics. N.Y.: Columbia University Press, 1986. — 378 p. Milner H. V., Moravcsik A. Power, Interdependence, and Nonstate Actors in World Politics. Princeton: Princeton University Press, 2009. — 299 p. 99 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Nye J. Soft power: the means to success in world politics. Hachette UK, 2009. — 208 p. Rosenau J. Pre-Theory Revised: World Politics in an Era of Cascading Interdependence // International Studies Quarterly. 1984. No 1. P. 3–29. Simon Springer S., Birch K., MacLeavy J. Handbook of Neoliberalism. N.Y.; L.: Routledge, 2016. — 666 p. The Rise of Neoliberalism and Institutional Analysis / J. Campbell and O. Pedersen (eds). Princeton: Princeton University Press, 2001. — 288 p. 100 5. ИНСТИТУЦИОНАЛИЗМ И НЕОИНСТИТУЦИОНАЛИЗМ Ключевые слова Политический институт, государствоведение, политическое установление, политическое поведение, организация, процедуры, политические структуры И зучение политических институтов представляет собой один из смысловых центров политической науки и покрывает широкий спектр проблем — функционирование политических сообществ и поддержание внутреннего порядка, распределение власти и влияния внутри сообществ и между ними, процессы принятия решений и развития политических сообществ. Можно сказать, что усилия современной политологии сконцентрированы на объяснении того, каким образом возникают и развиваются политические институты, какое влияние они оказывают на политическое поведение и процесс принятия решений и, главное, под воздействием каких факторов институты изменяются. По мнению Р. И. Гудина и Х.-Д. Клингемана, редакторов и авторов одного из наиболее впечатляющих политологических изданий 1990-х годов «Политическая наука: новые направления», «в настоящее время институциональный подход доминирует в политической науке в целом и ее отдельных субдисциплинах»1. Понятия «институт» (institution/institute), «институциональный» (institutional), «институционалистский» (institutionalise), «институционализация» (institutionalization), «институционализировать» (institutionalize), «институционализм» (institutionalism) применительно к политическим исследованиям встречаются весьма часто, по поводу и без оного2. Каковы предпосылки и эволюция, достижения, проблемы и перспективы институционального подхода в политической науке конца ХХ — начала XXI в.? Теоретические аспекты институционализма Политическая мысль со времен Платона и Аристотеля активно интересовалась тем, что в последующем получило наименование политических институтов, — государство, конституция и т.п. Этот интерес обрел второе дыхание в новой науке о политике Н. Макиавелли, в трактатах Ж. Бодена, Т. Гоббса, 101 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Д. Локка, Ж.-Ж. Руссо, Г. В. Ф. Гегеля и многих других мыслителей, создавших предпосылки для становления современного политического знания. Выдвинутая Гегелем идея институтов, формирующих и составляющих государственный строй, как воплощенную разумность, превосходящую разумную волю отдельного индивида, надолго дала импульс и ориентацию последующему изучению природы, содержания и функций институтов. Таблица 1 Институциональный подход в сравнении с другими парадигмами3 Либеральный Бихевиоралистский/ Институциональный Утилитарный Интересы Разнообразные источ- Субъективные: ники индивидуальных предпочтения обнаи коллективных инте- руживаются через ресов. поведение; каждый Институты влияют на индивид — наилучих артикуляцию и вы- ший судья своих ражение в политике интересов ПолитичеПроблема агрегации. Агрегация полезности с эффективной ский процесс Формы агрегации передачей предпопроцесса влияют на качество и результаты чтений (в политике, на рынке, на рынке участия групп интересов) Нормативный Процедурная демокра- Формальная демоидеал тия. кратия. Действительная спра- Честность процесса ведливость посредгарантирует спраством формальных ведливость резульпроцедур татов. Формально открытый доступ к рынкам/политике, защита конкуренции Пример Ж.-Ж. Руссо, И. Бентам, Ш. Монтескье, А. Ток- Дж. Милль, виль, Дж. С. Милль, М. Фридман, М. Вебер, Ю. ХаберД. Трумэн, Р. Даль мас, Д. Роулз Социальнодетерминистский Объективные: основываются на социальной группе или классе Соответствует социальной или классовой структуре Действительная демократия. Социальная гармония — органическая солидарность или конец классовой эксплуатации К. Маркс, Э. Дюркгейм Понятие института воспринято социальными дисциплинами из юридической науки, где оно обозначало совокупность правовых норм, регулирующих определенные общественные отношения (наследование, брак и т.д.). 102 5. Институционализм и неоинституционализм Институционалисты относили к институтам как политические и правовые категории, так и экономические явления — государство, семью, нравы, предпринимательство, частную собственность, деньги, кредит и многое другое. Это создает некоторые трудности при анализе и не позволяет установить жесткие границы институционализма как течения. Он никогда не был однородным направлением, его теоретики выступали с широким диапазоном гипотез, оценок, мнений. Р. Роудс выделяет четыре центральные традиции в изучении политических институтов (см. табл. 2), которые соответствуют определенным историческим периодам или национальным школам и вместе с тем продолжают органично сосуществовать в современной политической науке. Таблица 2 Традиции в изучении политических институтов4 Традиции Определение политического института Примеры Представители Модернистскоэмпирическая Формальные правила, процедуры согласования и стандартные практики, структурирующие взаимоотношения индивидов в политической и экономической сферах США: «новые институционализмы» Формальнолегальная Законы как проблематика формальных управленческих структур ИдеалистиСоциалическая стическая СпецифичеРеализация идей по пово- ское проявледу политиче- ние классовой ской власти борьбы и воплощение постоянного взаимодействия между гражданином и правительством Франция: ВеликобриЕвропа: конституцио- тания: конпостмарксизм нализм сервативный идеализм Н. Джонсон. Э. Лакло. Дж. Марч, Й. Ол- Ж. Шевалье. Государствен- Переоформле- Новые рассен. Новый институционализм: ное управление британсуждения организационные ние во Фран- ской консти- о революции факторы в поли- ции (1996) туции (2004) нашего времетической жизни ни (1990) (1984) Формально-легальный подход — это, по сути, наука о государстве (в классическом смысле Staatswissenschaft), а наука о государстве, как пишет Р. Роудс, не может противопоставляться политической науке (науке о власти) — наоборот, она находится «в самом ее сердце»5. Идеалистическое направление утвер103 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ ждает, что в основе политических институтов лежат идеи — традиции и субъективные представления индивидов о них, — положение, которое также вряд ли может быть отвергнуто кем-либо из представителей других направлений. Что касается социалистической традиции, то ряд ее представителей пытаются разрабатывать новую теорию государства, рассматривая его не с функциональной точки зрения, а как «пространство стратегического выбора» (неомарксистская политэкономия); другое направление объединяет марксизм с политической философией постструктурализма, анализируя смыслы, лежащие в основе политических институтов, как продукты исторически уникальных форм организации политической власти (постмарксизм). Р. Роудс делает вывод о том, что в основе всех подходов лежит общее концептуальное «ядро», — все они «описывают формальные конституционные документы и связанные с ними представления и практики, опираясь на историю и философию... с тем чтобы объяснить историческую эволюцию политических институтов»6, т.е. и «старые», и «новые» направления описывают и объясняют взаимоотношения между формальными институтами и воплощенными в них идеями, между фактами и смыслами. В рамках большинства подходов признается значение сравнительных исследований (в том числе кросс-культурных). Главная роль политических институтов состоит в том, что они структурируют политический процесс, определяют доступ акторов к участию в нем, очерчивая рамки их политической активности. «Старый» институционализм В начале XX в. политическая наука воспринималась как своего рода продолжение немецкого Staatswissenschaft (государствоведения) — изучения государства, его органов и институтов, посредством которых оно осуществляет свои функции7. Поэтому ранний этап становления современной политической науки с полным основанием определяется как формально-легальный институционализм. Для М. Вебера институты — это социальные образования, учреждения, сообщества индивидов, обладающие такими признаками, как зачисление в сообщество не на основе желания индивида, но вследствие присущих ему от рождения или приобретенных в процессе воспитания качеств и других объективных характеристик; наличие рациональных установлений, на которые обязан ориентироваться в своем поведении индивид; наличие аппарата принуждения, обеспечивающего с помощью санкций соответствие поведения индивида принятым в сообществе установлениям. Примером является государство как политическое сообщество, ядром которого является государство как политическая структура, персонифицируемая в деятельности бюрократии, профессиональных государственных чиновников (бюрократическое государ104 5. Институционализм и неоинституционализм ство). Веберовская категория «союз» противостоит институту с его рациональными установлениями подобно тому, как поведение, основанное на согласии, противостоит социальному действию, ориентированному на рациональную договоренность. К таким союзам М. Вебер относит традиционную семью, патриархальное политическое сообщество, религиозную общину и т.п.8 В действительности между союзом и институтом нет четкой грани: институциональные действия — это рационально упорядоченная часть союзных действий, а институт — частично рационально упорядоченный союз. Классическая традиция изучения формально-юридических, внешних характеристик института как целого позже была дополнена рассмотрением внутренних элементов политических институтов, но в рамках все того же описательно-индуктивного подхода к формальной структуре, правилам и процедурам, фасадным ценностям. Политические институты рассматривались по аналогии с предприятием. Обогащение этого подхода технократическим эмпиризмом и стремление на его основе выйти за пределы юридических форм не отменяли главного в позиции ранних политологов — рассмотрения политической жизни, политики в качестве производной от политических (читай: государственных) институтов. Международный коллоквиум по вопросам содержания и структуры политической науки (ЮНЕСКО, Париж, 1948) подтвердил значение исследований институтов, включив в предметное поле политической науки, наряду с прочими компонентами, теорию публичных (государственных) институтов (государственных, центральных и региональных, местных, законодательных, исполнительных и судебных), их структуры и функционирования. Этот институционализм, представленный исследованиями В. Вильсона, Дж. Брюса, Т. Коула, Г. Картер, К. Фридриха и др., просуществовал до начала 1950-х годов и позднее получил статус «старого». Теория групп А. Бентли и поведенческая революция привели к аналитическому разделению института и входящих в него индивидов. Период 1950– 1960-х годов характеризовался абсолютным господством в политической науке бихевиоризма, когда в центр внимания был поставлен индивид и его поведение. Бихевиоризм 1950–1960-х годов, экономический подход к изучению политики и теория рационального выбора в 1970–1980-е годы превратили индивида в главного политического актора. В 1960-е годы сохраняется интерпретация политического института как нормативно-правовой основы политических явлений и процессов. Так, у Т. Парсонса понятие института носит весьма общий характер — институт представляет собой социальную форму, комплекс ролевых интеграторов стратегически-структурного значения. Институты рассматриваются преимущественно как политические установления — формальные положения, законы или производные от них разделения полномочий, методы избрания. Законность связана со способностью политической системы формировать и поддер105 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ живать убеждение в том, что существующие политические институты лучше всего подходят для данного общества. Эффективность характеризует фактическую деятельность институтов, степень удовлетворительности выполнения ими своих функций как их понимают большинство населения и важнейшие социальные группы. Эффективность инструментальна, законность оценочна, связана с ценностями. «Новый» институционализм В 1984 г. Дж. Г. Марч и Й. Олсен публикуют статью «Новый институционализм: организационные факторы в политической жизни»9, которая считается точкой институционального поворота в политической науке, определившей новый подход к исследованию политических институтов, к изучению отношений между институциональными характеристиками и политическим действием. В мировой науке начинают широко использовать понятие «neoinstitutional» political science10. В 1994 г. начинается издание серии «Теории институционального дизайна», которое продолжается по сей день11. Среди 33 книг серии выделим важную работу Роберта Гудина по теории институционального дизайна12. Возникновение «нового институционализма» рассматривается большинством исследователей как закономерная реакция на преобладание бихевиоризма и теории рационального выбора в политических исследованиях. При этом новый институционализм, с одной стороны, продолжает институциональную традицию, а с другой — использует достижения своих исторических оппонентов. Т. Скокпол противопоставила новый институциональный подход плюралистической, структурно-функционалистской и марксистской литературе, доминировавшей в 1950–1960-е годы, Дж. Г. Марч и Й. Олсен — контекстуализму, редукционизму, утилитаризму, инструментализму и функционализму того же периода. Теоретики рационального выбора, например П. Ордешук, определили новый институционализм как попытку рекомбинации бихевиоралистского исследования с более традиционным предметом политической науки — институтами. Специфика нового институционализма (по сравнению со старым) состоит в том, что политические институты понимаются с точки зрения взаимосвязи формальных норм и неформальных правил игры, образующих сложные организационные отношения, формы взаимодействий и кооперацию людей, поддерживающих стабильность и воспроизводящих порядок в обществе. «Новые институционалисты» отказались от понимания политики как только отражения общества (контекстуализм) или макроагрегированного следствия индивидуальных действий (редукционизм), от сведения политической деятельности только к процессу принятия политических решений и распределения ресурсов (инструментализм) или к расчету и своекорыстному поведе106 5. Институционализм и неоинституционализм нию (утилитаризм), от рассмотрения политических институтов как результата единственно возможного ситуативного равновесия (функционализм). Сопоставление старого и нового институционализма по основным параметрам позволяет увидеть соответствующие принципиальные различия. Таблица 3 Старый и новый институционализм Институционализм Старый Новый Конфликт интересов Центральное место Периферийное значение Источник инерции Интересы по праву Императив легитимности Структурная особенность Неформальная структура Символическая роль формальной структуры Включающая организаЛокальное сообщество Отрасль, сфера или обция щество Природа включенности Кооптация Конституирование Место институционали- Организация Сфера или общество зации Организационная дина- Изменение Живучесть, продолжение мика Основание для утилита- Теория агрегации интеТеория действия ристской критики ресов Доказательство утилита- Непредвиденные послед- Нерефлективная деятельристской критики ствия ность Ключевые формы позна- Нормы, ценности, уста- Классификации, прония новки граммы, сценарии, схемы Социальная психология Теория социализации Теория атрибуции Когнитивная основа по- Обязательство Привычка, практическое рядка действие Цели Заменяемые Неясные Повестка дня Относящаяся к политике По дисциплинам По мнению Марча и Олсена, политика организована вокруг истолкования жизни и развития смысла, цели и направления, политика укоренена в «неэффективной» истории и культуре, а институты обладают известной самостоятельностью и независимостью, собственными организационными качествами и в то же время историчны. Институциональный поворот охватил не только политическую науку, но и социологию, экономику, юриспруденцию, психологию, антропологию и т.д. — и еще не завершен. Среди наиболее характерных изменений — сближение истории, антропологии и культурологии, а также движение политической науки в сторону экономики, давно и глубоко математизированной области знания. 107 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Основные категории и понятия институционализма Политические институты являются одним из видов социальных институтов, которые обладают следующими признаками («атрибутами»): — социально разделяемые правила (универсальность). Правила становятся институтом только тогда, когда касаются не отдельного индивида, а распространяются на всех индивидов определенной социальной общности, притом что не обязательно все члены общности воспринимают их как легитимные; — правила, ограничивающие индивидов и одновременно предоставляющие им возможности взаимодействия с другими; — правила, формирующие ожидания по поводу будущих действий. Институты эффективны лишь тогда, когда действия в рамках заданных правил носят регулярный характер и у индивида есть уверенность, что и «другие» следуют данным правилам (регулярность); — практически применяемые («освоенные») правила. Индивид не только должен знать правила, но и освоить их, знать свои «маневры» поведения в ситуации, регулируемой правилами. Институты — это действующие правила; — наличие санкций за «неподчинение» институту (по этому вопросу нет общепринятой точки зрения). Как названные признаки («атрибуты») проявляют себя в сфере политики, в политических институтах? В современных политических исследованиях институты определяются как коллективное действие по управлению, либерализации и расширению поля индивидуальных действий, упорядочивающие образцы взаимодействия (Г. О’Доннелл), устанавливаемые людьми ограничения, которые структурируют политическое, экономическое и социальное взаимодействие, неформальные (запреты, табу, обычаи, традиции кодексы чести и т.д.) и формальные (конституции, законы, права собственности и т.д.) правила, а также система санкций за их несоблюдение (Д. Норт), структурные ограничения (А. Шидлер), длительные структуры во времени и пространстве (Э. Гидденс), правила, структуры и процедуры (К. Шепсл), правила принятия решения и системы стимулов (А. Степан), правила, нормы и совместные стратегии (С. Кроуфорд, Э. Остром), формальные правила, процедуры согласия и стандартно действующие практики, структурирующие отношения между индивидами (П. Холл) и др. Дж. Марч и Й. Олсен обновили понимание института как сравнительно устойчивого набора (collection) правил и организованных практик, укорененных в структурах значений и ресурсах, которые относительно инвариантны при смене конкретных индивидов и сравнительно устойчивы к особым предпо108 5. Институционализм и неоинституционализм чтениям и ожиданиям акторов и к изменяющимся внешним обстоятельствам. Конститутивные правила и практики предписывают соответствующее поведение для конкретных субъектов в конкретных ситуациях, структуры значений, укорененные в идентичностях и вещах, — общие цели и расчеты — придают направление и смысл поведению, объясняют, оправдывают и легитимизируют поведенческие коды, структуры ресурсов создают возможности для действий. Институции/институты — это структура взаимодействия, правила, законы, соглашения, нормы, разделяемые убеждения о мире и средства принуждения к исполнению этих правил и норм. Базовыми единицами анализа для политолога являются, следовательно, «правила, порядки, нормы и значения “института”, а не микрорациональные индивиды и не макросоциальные силы»13. В общем виде в политической науке (как и в социологии) под институтом понимаются: 1) политическое установление — комплекс формальных и неформальных принципов, норм, правил, обусловливающих и регулирующих деятельность человека в политической области; 2) политическое образование, или учреждение, организация — определенным образом организованное объединение людей, та или иная политическая структура; 3) устойчивый тип политического поведения, выражающийся в определенной системе коллективных действий, процедуре, механизме14. На первый взгляд кажется, что это понятие применяется в отношении достаточно разнородных политических явлений — от политико-культурных до структурно-процессуальных и деятельностных. На самом деле перед нами одно и то же явление, представленное с разных пространственно-временных позиций. Политическое образование, рассматриваемое изнутри, с точки зрения действующих в нем правил, является политическим институтом, а во взаимодействии с другими — политической организацией. Подходы к политическим институтам различаются, когда речь заходит о понимании: а) характера институтов как организованных установлений, в рамках которых, как правило, действуют современные политические акторы; б) процессов, которые переводят структуры и правила в политические последствия; в) процессов, которые переводят поведение человека в структуры и правила и устанавливают, поддерживают, преобразуют или ликвидируют институты. Современный неоинституциональный анализ развертывается на институциональном, организационном и индивидуальном уровнях, чтобы ответить прежде всего на три взаимосвязанных вопроса: 1) о закономерностях развития, отбора и смены различных институтов; 2) о выборе тех или иных организационных форм в зависимости от характера существующей институциональной среды; 3) об особенностях институциональной практики, поведения акторов 109 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ в рамках различных организаций. Современная институциональная лексика включает понятия «институциональная среда», «институциональное соглашение», «институциональная практика». Первое означает институции в смысле «политического установления» — действующие (работающие) правила (working rules), как назвал их Дж. Коммонс15, и санкции, формальные или неформальные, образующие политические, социальные и юридические рамки взаимодействий между людьми, обеспечивающие информацию и процедуры для координации действий, которые через систему положительных и отрицательных стимулов направляют поведение людей в определенное русло и тем самым делают ситуацию менее неопределенной. Эти установления подразделяются на неформальные нормы (обычаи, традиции) и формальные правила (конкретные законы, нормативные акты) или на явные и неявные установления. Правила чаще всего действуют не на поведение индивидов, а на структурирование ситуации, системно формируют институциональную среду. Правила, в понимании Э. Остром, представляют собой артефакты, подверженные человеческому воздействию и изменениям. Чтобы закон стал правилом, необходима система правоприменения. К формированию институциональной среды имеют отношение те акторы, которые причастны к нормотворчеству, к формированию смыслов и ориентиров, к идеологическому и моральному обоснованию порядка. Второе понятие относится к политическому образованию (государству, политической партии, избирательному объединению и т.п.), которое конституируется на основе договора (контракта) между отдельными индивидами относительно дополнительных «внутренних» ограничений, добавляемых к общепринятым «правилам игры», соблюдать которые они обязаны. Наконец, «институциональная практика» представляет собой (потенциально) бесконечное множество конкретных интеракций, которые интерпретируются акторами как происходящие в одной и той же «типичной ситуации»; это взаимодействия между акторами, когда в ситуации, которая интерпретируется как «типичная», они воспроизводят принятые и коллективно осмысленные правила16. Институциональная практика характеризует реализацию институциональных соглашений в данной институциональной среде. В этом контексте власть, доверие и соглашение можно рассматривать как институциональные образования — как институции, среду и практики. В каждый данный момент институциональная среда не зависит от действий конкретных политических акторов и потому статична, она изменяется особым образом; институциональное соглашение существует в той мере, в какой институциональная практика ему соответствует, т.е. оно динамично, может изменяться в той мере, в какой меняется практика. Если практика не соответствует соглашению, оно не действует, утрачивает смысл. Х. Экло подчеркивает значимость «институционального мышления», основанного на восприятии надындивидуальных смыслов и ценностей. «Без ин110 5. Институционализм и неоинституционализм ституционального мышления, делающего институты реальными, — утверждает он, — они фактически будут немногим более чем ненаселенными, пустыми формальностями»17. Еще одна центральная категория — институциональные изменения. Они могут возникать спонтанно, за счет стихийного взаимодействия отдельных акторов — тогда меняются неформальные правила игры, — и сознательно, под влиянием государства, изменяющего те или иные формальные правила игры. Другой источник — идеология, т.е. субъективные модели, через призму которых люди воспринимают и оценивают окружающий мир. Идеологические пристрастия также не свободны от влияния экономических расчетов: чем больше прибыльных возможностей блокирует чья-либо субъективная картина мира, тем сильнее стимулы к ее пересмотру. Но идеология нередко действует как самостоятельный фактор. Пример — отмена экономически высокоэффективного института рабства в США, что можно объяснить только постепенным проникновением в сознание общества убеждения в аморальности собственности на человеческие существа. Отсутствие институциональных изменений означает, что никто из агентов не заинтересован в пересмотре действующих «правил игры» (с учетом издержек, которые им пришлось бы понести). При отсутствии институциональных издержек оптимальный набор «правил игры» складывался бы везде и всегда, так как любой устаревший институт ничего не стоило бы заменить новым, более эффективным. Главную причину того, почему силы конкуренции далеко не всегда ведут к отбраковке неэффективных «правил игры» и почему застойные социальные формы могли существовать тысячелетиями, Д. Норт усматривает в том, что высокие трансакционные издержки делают политические рынки мало похожими на совершенный рынок неоклассической теории. В сохранении неэффективных институтов может быть заинтересовано государство, если это способствует максимизации разницы между доходами и расходами казны; такие институты могут поддерживаться могущественными группами со специальными интересами; эволюция общества зависит от однажды избранной институциональной траектории (path dependence): новые, более эффективные «правила игры» могут оставаться незадействованными, потому что их введение требует значительных первоначальных вложений, от которых свободны уже давно укоренившиеся институты. Все это стабилизирует сложившуюся институциональную систему независимо от степени ее эффективности. Институты как бы «заталкивают» общество в определенное русло, с которого потом трудно свернуть. Складывается «смесь» из эффективных и неэффективных институтов, и именно соотношение между ними определяет в конечном счете траекторию развития общества. Важно помнить и о том, что формальные и неформальные правила должны соответствовать друг другу, а значит, должны соответствовать друг другу и их изменения (принцип «конгруэнтности институтов»). Например, если го111 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Рис. 1. Цикл конструирования института сударство заимствует формальные правила игры из-за границы, осуществляя «импорт институтов», но эти правила не созвучны обычаям и традициям общества, то заимствование не будет иметь успеха. Разделение власти между политическими институтами и механизмы интеграции политических решений ветвей в одно, общегосударственное решение являются фундаментальными вопросами, с которым сталкивается демократическая власть на ранних стадиях становления. Этот пробел между индивидуальным поведением людей и институтами человеческих сообществ, по мнению американского социолога Дж. Коулмена, должен быть заполнен переходным механизмом так называемого «институционального дизайна» (institutionaldesign), т.е. особый инструмент «микро-макроперехода» позволяет продвинуться от понимания содержания индивидуального политического действия к его осуществлению в структуре совокупного макрополитического процесса (рис. 1). Основные принципы и приемы институционализма Среди институционалистов практически общепризнано, что необходимо проводить различие между исследованием политических институций, с одной стороны, и институциональными исследованиями — с другой. Первое отсылает к предметной области. Второе относится к институционализму как методо112 5. Институционализм и неоинституционализм логии исследования. Предметом институционального исследования являются не только и подчас даже не столько политические институции. Поэтому нередкие дискуссии вокруг понятия «институция/институт» в известном смысле не являются для институциональной политологии самыми важными. Институциональные теории описывают, как происходит идентификация индивидуальных предпочтений и как они суммируются на уровне коллективного выбора. В классическом бихевиоризме предполагалось, что: а) индивидуальное поведение выражает реальные и объективные предпочтения; б) индивидуальные (и групповые) предпочтения суммируются на политическом рынке, где институты не оказывают независимого влияния на результаты, но только функционируют как своего рода катализатор, генерирующий равновесие; в) при таком видении общее благо / общественный интерес демократического процесса идентично механическому суммированию индивидуальных предпочтений. Различные версии институционализма отвергают два первых предположения: а) предпочтения не идентичны поведению, они не экзогенны для политического процесса, но меняются в ходе его под воздействием институциональных и процессуальных ограничений и импульсов; б) институты не являются нейтральными трансляторами и механизмами агрегации в политическом процессе. Способы, которыми они созданы, определяют относительную силу и влияние конкуренции политических интересов. Если в бихевиористской/утилитарной версии предполагается, что политическое равновесие устанавливается спонтанно, институциональная теория воспринимает равновесие на политическом рынке как артефакт человеческой воли. Институты могут генерировать равновесие (или проблемы равновесия) на политических рынках и будут в любом случае влиять на политические результаты. Это ведет к заключению, что простой агрегат индивидуальных или коллективных интересов не может определять общее благо. Таблица 4 Базовые предположения и определения институциональной теории18 Предпочтения (Xi) Бихевио- Субъективные ризм Проявляются через поведение (например, голосование) Инсти- Насколько истинтуциона- ны выраженные лизм предпочтения (проблема Xi)? Нормативный стандарт Агрегирование (Xi) Эффективное сумми- Утилитарный: рование. Равновесие Xi = общественный (например, рынок интерес / общее благо групп интересов) Неэффективное агре- Отвергает утилитарный гирование. Проблемы стандарт. равновесия. Xi не совпадает с общеРавна ли результатов / ственным интересом. решений Xi? (пробле- Оценка и устранение ма Xi) несовпадения. Что такое общее благо? 113 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Основная черта нового институционализма — отказ от описательности в пользу теории, изучение результатов публичной политики, а не организации или процессов внутри политических структур, использование количественных методов. Иными словами, пафос этого подхода состоит не столько в «возвращении» государства и других политических институтов в политическое исследование, сколько в стремлении «вспомнить все» — историческую, философскую, социокультурную и политическую традицию, значение человеческого поступка, ценностное содержание политики и человеческое измерение политического анализа, обогащенного в XX в. разносторонним умением использовать изощренные исследовательские методы и инструменты. Отсюда основные методологические принципы нового институционализма — понимание и признание ограниченности человеческого существования, проявляющейся в ограничениях разного рода, отказ от предположений о возможности полной информации и о «суперрациональности» индивида19. Реальный («неоинституциональный») индивид рационален, но до известной степени. Он может действовать как оппортунистически20 или ограниченно эгоистически, так и ограниченно альтруистически и даже полностью альтруистически. Но в любом случае индивид не в состоянии полностью рассчитать и просчитать, а значит, и предвидеть все последствия своих целенаправленных действий — индивидуальных или коллективных, не говоря уже о непреднамеренных. Понятие ограниченной, или процедурной, рациональности21 основано на более реалистичных предположениях, нежели рациональность вообще22. Во-первых, это ограниченные способности человека в том, что касается информации, включая ошибочное восприятие, недооценку, ограниченную обработку накопленной информации и ограниченный диапазон внимания. Во-вторых, недостаточность способностей людей для формулирования и решения сложных вопросов по сравнению с масштабом проблем, которые требуют решения. Иными словами, неудача модели рационального выбора для полного описания человеческого поведения не означает нерациональности действий индивида. Просто обнаружилось, что рациональное поведение имеет пределы двоякого рода: процедурные, которые ограничивают процесс принятия решений, и содержательные, влияющие на сам выбор. Институционалистов интересуют различия между «выраженными» и «реальными» предпочтениями, анализ того, почему акторы выбирают данное конкретное определение их интересов, а не некую другую, столь же правдоподобную альтернативу. Определение интересов рассматривается как политический результат, который должен анализироваться, а не как исходная точка для политического действия, взятая в ее фасадном значении. Человеческие интересы столь сложны, что говорить о суммировании или агрегировании их — это просто использовать метафору для сложного процесса. Механизмы для агрегирования интересов не суммируют, но фактически переформируют интересы — разрабатывая новые идеи через дискуссии и побуждая некоторых индивидов переопределить свои предпочтения, выбирая 114 5. Институционализм и неоинституционализм некоторые интересы за счет других или сводя разносторонний набор вопросов к двум альтернативам, за которые можно голосовать. Поэтому механизмы коллективных решений не изменяют сумму индивидуальных предпочтений, но позволяют достигать решений, даже тогда, когда может не существовать никакого четкого согласия. По мнению институционалистов, многое или все в политическом поведении и при коллективном принятии решений является артефактом использованных процедур. Признание предвзятости институтов требует не только обсуждать институциональные наклонности, но и предлагать пути, чтобы улучшить справедливость институциональных результатов. Политические институты можно переделать для более справедливого функционирования, потому что политические решения, сделанные в рамках этих институтов, могут их изменить с тем, чтобы произвести лучших граждан. Проблема содержательных норм для оценки политических процессов и их результатов является центральной для институциональной теории. Критическое отношение к интересам и их агрегации побуждает институционалистов не рассматривать равновесие интересов как справедливое по определению и не принимать стандарт справедливости, основанный на «объективных интересах», проистекающих из классовой, гендерной или социальной позиции. Институциональная традиция пытается найти «квадратуру круга», рекомендуя процедуры, которые можно использовать для определения справедливости. «Вуаль незнания» Дж. Роулза представляет современный пример этого нормативного подхода, истоки которого уходят к А. де Токвилю и М. Веберу23. «Новых институционалистов» интересуют все государственные и социетальные институты, которые формируют способы выражения политическими акторами своих интересов и структурирования их отношений по поводу власти с другими группами: правила избирательной борьбы, структура партийных систем, отношения между различными органами государства и организация экономических акторов в виде предпринимательских объединений и профсоюзов24. Особое внимание уделяется социокультурным символам и ценностям, стереотипам и регламентам, влияющим на структурирование макрополитики. Конструирование политических институтов будет неизбежно иметь нормативное смещение, благоприятствующее достижению определенных результатов. Следовательно, как должны конструироваться институты и каким результатам содействовать — все это является актами человеческой воли. Нормативные стандарты, таким образом, не экзогенны, но эндогенны политическому процессу. Общее благо таково, каким мы его хотим иметь, конструируя институты. Многообразие неоинституционализма Общие положения современного институционального анализа конкретизируются в ряде вариантов (ответвлениях) неоинституционализма. Подходы к трактовке и анализу политических институтов, как и принцип выделения 115 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ ключевых направлений неоинституционализма и соотношения между «старыми» и «новыми» версиями институционализма, неоднозначны. Границы между различными течениями внутри неоинституциональной политологии, а также между институционализмом и другими подходами в значительной мере условны. Между направлениями неоинституционализма существует гораздо больше сходств, чем принципиальных различий. В целом сложились или, лучше сказать, опознали себя в этом качестве основные традиции, или разновидности, нового институционализма — сначала исторический, рационального выбора, социологический, дескриптивный, сравнительный, организационный, затем — конструктивистский, дискурсивный (концептуальный), структурный, сетевой, когнитивный25. В 2006 г. завершается реализация научно-издательского проекта подготовки и публикации Оксфордского энциклопедического справочника по политическим институтам, в главах которого обобщается развитие субдисциплины, оценивается ее нынешнее состояние, намечаются задачи и перспективы продвижения институциональной теории и методологии. Появление разных видов институционализма объясняют различиями в концептуализации институционального контекста (т.е. культуры, права, государства и т.д.) и его происхождения (синхронном, диахроническом, индивидуальном или коллективном и т.д.) Различные ответвления неоинституционализма выступают не столько как взаимоисключающие, сколько как взаимодополняющие теоретические подходы. Рассмотрим наиболее значимые варианты новой институциональной теории26. Нормативный институционализм представлен прежде всего работами Дж. Марча и Й. Олсена, которые подчеркнули способность политических институтов вырабатывать нормы и ценности, сквозь призму которых и объясняются политические микро- и макропроцессы27. Соответственно, институты определяются через нормы и ценности (тем самым подчеркивается их важность, а не только формальных структур или процедур), причем это когерентная структура норм и ценностей, а не случайный их набор. Этот подход ничего не говорит о происхождении институтов. Нормативная теория дает два варианта ответа на вопрос о том, как они изменяются: эволюционный (снизу вверх) или в понятиях институционального дизайна (сверху вниз). Институты взаимодействуют через процесс социализации, потому что при изменении членов они усиливают и поддерживают старые ценности. Чтобы вычленить из общей институциональной среды собственно политические институциональные соглашения, предлагается дополнить изучение формальных правил анализом «стандартных рабочих процедур», т.е. «реально действующих правил» в рамках «номинально записанных правил»28. Развитие этих идей предлагает новый французский институционализм. Теория соглашений рассматривает «институциональные подсистемы» общества как «миры», отличающиеся особыми способами координации между людь116 5. Институционализм и неоинституционализм ми («соглашениями») и особыми требованиями к действиям людей («нормами поведения»): 1) мир рынка, выполнение его норм — необходимое условие рационального действия; 2) индустриальный мир, его объект — стандартизированная продукция, основную информацию несет не цена, а технические стандарты, а координация осуществляется через функциональность и согласованность отдельных элементов производственного процесса; 3) традиционный мир — персонифицированные связи и традиции, где важно разделение на «своих» и «чужих» и личная репутация (это мир домохозяйства, а также мафии, криминальных групп); 4) гражданский мир основан на принципе подчинения частных интересов общим, в рамках которого функционируют государство и его учреждения (полиция, суды), важные общественные организации (например, церкви); 5) мир общественного мнения — координация на основе наиболее известных и привлекающих всеобщее внимание людей событий; 6) мир творчества, основная норма поведения — стремление к уникальному результату (искусство); 7) мир экологии — координация согласно природным циклам для поддержания «баланса окружающей среды»29. Особые проблемы возникают на «стыке» «миров», когда одно и то же взаимодействие (например, принятие политических решений) может осуществляться на основе норм разных подсистем. Неблагоприятные последствия может породить «экспансия соглашений», когда взаимодействие происходит на основе норм одного из «миров» там, где прежде использовались иные нормы (например, замена гражданских «соглашений» на рыночные в политической сфере). Нормативный анализ, по мнению неоинституционалистов, должен вестись в сравнительно-институциональной перспективе: действующие институты нужно сравнивать не с воображаемыми конструкциями, а с альтернативами, осуществимыми на практике. Подходы, основанные на рациональном выборе. Новизна «рациональной» версии нового институционализма состоит в анализе эффектов и влияний институтов, особенно в анализе того, чьи интересы или предпочтения преобладают в публичной политике или общественных решениях, и в исследовании отношения между институциональными контекстами или структурами принятия решения и априорным рациональным поведением индивида. Т. Мо назвала такой подход «позитивной теорией институтов»30. Моделируя политику на основе предположений о рациональных действиях, сторонники теории рационального выбора стали включать институты в свой анализ, рассматривая политику как набор дилемм коллективного действия, а политические институты — в качестве инструментов для их решения31. Перспектива рационального выбора — это анализ выборов, сделанных рациональными акторами в условиях взаимозависимости, т.е. это изучение стратегического действия акторов, использующих инструментальные средства. Предполагается, что индивиды — рациональные акторы, а институты — средства разрешения проблемы индивидуальной рациональности. При условии, 117 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ что люди имеют предпочтительное изменение, существует матрица выигрышей, которая может быть изменена. Таким образом, в этой теории изменение сделать легко, тогда как в нормативной версии — трудно. В рамках институционализма рационального выбора выделяется два подхода к пониманию сущности институтов: 1) институты как внешние ограничители или установленные извне «правила игры», определяющие предпочтения и действия акторов; 2) институты как продукт взаимодействия участников «игры» — правила возникают внутри самой игры, и их действенность обеспечивается не столько принуждением, сколько стремлением всех (или большинства) участников следовать этим правилам. Это позволяет, в частности, анализировать те процессы институциональной динамики, в которых изменения инициируются самими акторами. Институционализм рационального выбора достиг успеха в анализе (в том числе сравнительном) устойчивых во времени структурированных институтов, что объясняется, в частности, наличием четких институциональных правил и процедур (например, процедур выбора или назначения должностных лиц), позволяющих выявлять мотивы, цели и определять возможные результаты действий политиков в рамках институтов32. Применительно к политическому действию значительная часть теории рационального выбора сосредоточена на импликациях теоремы невозможности Эрроу33. Поскольку многомерные предпочтения не могут быть упорядочены таким образом, чтобы завершиться устойчивым политическим выбором, правление большинства безусловно слабое. Любое предложение, которое может собрать большинство голосов, может быть побеждено альтернативным предложением альтернативного большинства (если нет очень жестких ограничительных условий)34. Поэтому важны механизмы, с помощью которых стабильные политические выборы и равновесие тем не менее достигаются. Поиск таких механизмов занимает центральное место в теории общественного выбора, в которой политика рассматривается как обмен. Политическая жизнь («политический рынок») полагается аналогом обычного рынка: подобно тому, как продавец и покупатель во время купли-продажи заботятся исключительно о максимизации личных выгод, политические деятели и избиратели также пекутся не об иллюзорном «общем благе», а о повышении своего личного благосостояния. Политический процесс — это рыночная сделка, в которой каждый заботится о себе, только о себе, что логически вытекает из методологического принципа рационального индивидуализма. Избиратели отдают голоса на выборах и налоги в госбюджет, получая за это общественные блага (например, военную защиту), а также некоторые частные блага (например, социальные пособия, бюджетные субсидии и кредиты). Участники политической жизни являются «искателями политической ренты», т.е. стремятся получить личные выгоды за счет политического процесса. Чтобы прийти к единогласию, депутаты широко используют «торгов118 5. Институционализм и неоинституционализм лю голосами» — логроллинг, договариваются друг с другом о взаимной поддержке («я тебе, ты мне»). Такая практика выгодна отдельному участнику, но означает тупик для всех, поскольку ведет к росту государственных расходов, который, однако, не в состоянии удовлетворить все требования. Противоречие между рациональностью и эффективностью разрешается через конституционный выбор — выбор самых общих правил политической жизни35. Один из главных выводов теории общественного выбора заключается именно в том, что в политике выбор «правил игры» многократно важнее, чем выбор конкретных «игроков». Неоинституциональная теория организации. Если теория общественного выбора сосредоточена на объяснении изменений институциональной среды, неоинституциональная версия теории организации пытается ответить на вопрос о причинах возникновения и эволюции институтов-организаций. Истоки этого направления восходят к концепции бюрократизации М. Вебера, который объяснял возникновение организации (и бюрократии) конкуренцией на рынке и расширением самого рынка. Сеть отношений становится чрезвычайно сложной, и бюрократия возникает, чтобы управлять как внутренними, так и внешними взаимодействиями. Организация функционирует в соответствии с установленными нормами, которые рождаются из необходимости координации деятельности. На практике правила часто нарушаются, а решения — не выполняются. Поэтому оказалось востребовано другое объяснение Вебера: причина институционализации (появления формальной структуры) связана с легитимностью рационализированных формальных структур36. Отсюда вывод: формальные организации включают в себя рациональные институциональные правила и пытаются им соответствовать. По мере модернизации общества институциональные структуры в данной области расширяются. На основе идей легитимности и соответствия создатели неоинституциональной версии теории организации П. Димаджио и У. Пауэлл предложили более сложную конструкцию — концепцию организационного изоморфизма37. Организации конкурируют не только за ресурсы и клиентов (конкурентный изоморфизм — соответствие рыночной среде), но и за политическую власть, легитимность и социальное (дополнительно к экономическому) соответствие. Механизмами институционального изоморфизма являются, принудительный изоморфизм, связанный с политическим влиянием и проблемой легитимности, давлением других организаций, со стандартами, процедурами и законами; имитационный изоморфизм, обусловленный стандартными ответами на неопределенность, стремлением заимствовать модели других организаций, плохо понятыми технологиями, неоднозначными целями, неустойчивой средой; наконец, нормативный изоморфизм, связанный с профессионализмом. 119 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Если актор у Вебера думал о важности большей эффективности, то актор у Димаджио и Пауэлла убежден, что эффективность произрастает из законности, а легитимность из соответствия «общим» правилам и нормам и, следовательно, быть конформным рационально во имя эффективности. Отсюда — организационный изоморфизм и гомогенность организационных структур. Эффективность по Веберу может называться в качестве цели, но в реальности соответствие правилам не ведет с необходимостью к этой цели, хотя акторы думают, что ведет. Организационное поле включает те организации, которые конституируют признанную область институциональной жизни. В пределах этого поля структурирование ведет к бюрократизации, если нарастает взаимодействие между организациями, если между ними возникают структуры господства и коалиции, если возрастает информационная нагрузка, с которой организация должна соперничать, если развивается взаимная заинтересованность в каком-то совместном предприятии. В рамках неоинституциональной теории организаций проводится различие между микро- и макроуровнями институционализации. Макроинституционализация рассматривается как тенденция организаций обустраивать свою формальную структуру не в ответ на свои потребности, но в соответствии с определенными распространенными правилами, чтобы не утратить легитимность в отношении важных посредников. Вследствие изоморфизма каждый аспект рационализированной организационной структуры находится под внешним институциональным контролем. Как следствие, институционализированные рутины могут не совпадать с фактической практикой организации. Формальные правила сигнализируют среде, что организация подчиняется институционализированным нормам организационного процесса. Однако строгое следование правилам может вести к несовместимости. Поэтому участники организации свободны выполнять задачи таким образом, какой они считают наиболее эффективным, даже нарушая официальные правила. Микроуровень относится к процессам институционализации в пределах организации, к взглядам и действиям участников организации, связанных с рутинами. Простое знание, что рутины — это объективные организационные действия (т.е. что они представляют «надлежащий способ действий»), достаточно для участников организации, чтобы признать эти рутины без доказательств. Самоочевидность определенных рутин доминирует над познавательной деятельностью участников организации. Эта тенденция становится тем сильнее, чем более ясно просматривается история неизменной рутины. Исторический институционализм. В конце 1970-х годов, реагируя против преобладающего взгляда на демократические правительства как посредников между конкурирующими социальными интересами, исследователи начали «возвращать государство» как совокупность институтов, структури120 5. Институционализм и неоинституционализм рующих политический конфликт. Новая школа была названа «историческим институционализмом». Само понятие появилось позднее, в 1992 г., хотя исследования в духе этого похода проводились много раньше. Изучение институтов с точки зрения исторической перспективы имеет давнюю традицию, — примерами историко-институционального анализа могут служить работы Дж. Локка, А. де Токвиля, М. Вебера, В. Вильсона, М. Дюверже. Описывая, каким образом «институциональный дизайн» трансформируется (или, наоборот, остается без изменений) во времени, исследователь неизбежно сталкивается с проблемой определения того, кто является «автором» этого дизайна и где находится источник его изменений, — исходит ли импульс от внешних социальных сил или от внутренней групповой динамики. В зависимости от ответов выделяются (впрочем, это разделение не является четким) три направления внутри исторического институционализма38. Авторы, рассматривающие возникновение и изменение политических институтов как процесс, направленный «сверху вниз» (С. Сковронек, Д. Карпентер), сосредотачивают внимание на действиях элит, лидеров, «политических предпринимателей», которые не только непосредственно принимают решения и создают управленческие структуры, но и производят идеи, определяющие поведение всех остальных акторов в рамках данного институционального контекста. Альтернативное направление, в котором изменение институтов понимается как процесс, идущий «снизу вверх», сформировано социологами, исследовавшими деятельность социальных движений и их влияние на формирование государственных решений (Т. Скокпол, Э. Клеменс). Наконец, в рамках третьего направления формирование и развитие политических институтов рассматривается как результат взаимонаправленного воздействия институтов государства и социальных агентов. Если сторонники теории рационального выбора рассматривает институты как механизмы координации, которые генерируют или поддерживают равновесие, то исторический институционализм изучает процесс появления институтов и их включенность в конкретный политический процесс39. Его представители пытаются поместить исторические перспективы в центр исследования. Особенно важны три темы, которые уходят корнями к Веберу и подчеркивают пределы человеческой рациональности: альтернативная рациональность, контекстная (сложная конфигурация факторов) причинность, историческая случайность. Разрыв с «эффективностью истории» позволяет рассматривать прошлое как источник альтернатив для будущего. Случайность истории сталкивается, например, с веберовской идеей неизбежной рационализации мира. Эволюционный институционализм продолжил традицию Т. Веблена и Й. Шумпетера40. Представители этого направления отказались от предпосылок оптимизации и методологического индивидуализма, делают акцент на исследовании изменений и биологических аналогиях, стремятся учесть роль 121 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ исторического времени. Необратимость исторического времени, зависимость от прошлой траектории развития важнее неопределенности будущего. Отсюда явления «кумулятивной причинности» (исследованной еще Т. Вебленом), «гистерезис» — зависимость конечных результатов системы от ее предшествующих результатов и «блокировка» — неоптимальное состояние системы, которое является результатом прошлых событий и из которого не существует мгновенного выхода. Концепция институциональной эволюции Д. Норта претендует на объяснение общих закономерностей развития человеческого общества. В составе институтов Норт выделяет три главных составляющих: а) неформальные ограничения (традиции, обычаи, социальные условности), которые складываются спонтанно, без чьего-либо сознательного замысла, как побочный результат взаимодействия множества людей, преследующих собственные интересы (многое в этом процессе прояснила теория игр — Р. Аксельрод41 и др.), и меняются лишь постепенно; б) формальные правила (конституции, законы, судебные прецеденты, административные акты) устанавливаются и поддерживаются сознательно, чаще всего — силой государства, и допускают резкую одномоментную ломку (в периоды революций); в) механизмы принуждения, обеспечивающие соблюдение правил (суды, полиция и т.д.)42. Конструктивистский и сетевой институционализм противопоставляют себя, в частности, институционализму рационального выбора, прежде всего в том, что касается предпосылки о рациональности индивидуальных акторов и значимости институтов для достижения индивидуальными акторами своих целей (например, снижения так называемых трансакционных издержек). В конструктивистском институционализме институты «понимаются не столько как функциональные средства снижения неопределенности, сколько как структуры, функциональность или дисфункциональность которых является — с эмпирической и исторической точек зрения — открытым вопросом. Институционалисты-конструктивисты в большей степени делают акцент на потенциально неэффективной и непродуктивной природе социальных институтов, на институтах как объектах политической борьбы, на непредсказуемом характере этой борьбы, результат которой никаким образом не может быть выведен из самого институционального контекста»43. Поведение же индивидов в институциональном контексте обусловливается не материалистически понимаемыми интересами, а нормативными ориентациями, идеациональными по своей природе. Наибольший интерес, следовательно, представляют те «когнитивные фильтры», через которые акторы воспринимают информацию об окружающей действительности, выстраивая соответствующим образом свое поведение; «их [акторов] представления о том, что является осуществимым, легитимным, возможным или желательным, сформированы и институциональной средой, в которой они находятся, и бы122 5. Институционализм и неоинституционализм тующими в политическом сообществе парадигмами и мировоззрением»44. Фиксация внимания на этих когнитивных феноменах обусловливает как сильные стороны этого подхода, так и слабые, наиболее очевидные из которых — трудность формализации и операционализации параметров объекта исследования. Основным принципом сетевого институционализма является реляционизм, в качестве основных единиц анализа предстают сложные, пересекающиеся отношения между индивидами, группами и организациями. Сети этих отношений (от элементарных диадных до сложных, иерархически организованных структур) продуцируют институты, выступая одновременно в качестве как ограничителей индивидуального поведения, так и ресурсных сетей, обеспечивая участников сетей материальными ресурсами, информацией и поддержкой. Анализ сетей позволяет объяснить, каким образом распределение власти и влияния, а также конкретные результаты политических действий обусловливаются характером отношений (координацией, конкуренцией, кооперацией или торгом) между группами интересов, различными общественными структурами и государственными органами. Влияние на распределение власти и принимаемые решения оказывают межличностные отношения (сети «старых знакомых»), что выводит процесс принятия политических решений за рамки формальных учреждений. Институциональный анализ международных институтов. Новый институционализм стремится выйти за рамки подхода, для которого основным объектом анализа выступает суверенное государство (как продукт Вестфальской системы) и властные отношения внутри него, а международные отношения рассматриваются как анархические по своей сути45. Одна из главных проблем — роль международных институтов как движущих сил (на данный момент гипотетического) «глобального управления». Государство остается главным игроком на поле глобальной политики, а международные отношения по-прежнему являются сферой межгосударственных взаимодействий, характер и направление которых в значительной степени определяются интересами внутригосударственных акторов (влиятельных политических сил, представляющих ведущие, наиболее могущественные государства). Действие норм, формирующихся в рамках негосударственных и надгосударственных организаций (политических, экономических и институтов безопасности), анализируется с точки зрения того, каким образом могут структурироваться, организовываться отношения между государствами. Международные институты и организации рассматриваются как две стороны одной медали, или, иначе, организации понимаются как те структуры, которые разрабатывают определенные нормы и правила46. Проблема заключается в том, способны ли международные организации (ООН, НАТО, ВТО, региональные организации) и режимы международных договоров и конвен123 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ ций (регулирующих, например, торговлю или военно-техническое сотрудничество) создавать институциональный порядок в том смысле, в котором о нем принято говорить во внутренней политике. Проблема «дефицита легитимности» в международных организациях имеет как минимум два измерения — их способность обеспечивать эффективные совместные действия по решению конкретных проблем и возможность поддерживать управляемость, ответственность и определенный уровень представительности внутри самих организаций. Однако для индивидуальных акторов (в данном случае государств, но также, возможно, и конкретных политических деятелей) также существует проблема легитимности, и в этом смысле международные институты могут предоставить им определенные ресурсы. Помимо этого, государства извлекают выгоду из существования институтов, поскольку последние «расширяют возможности для государств, изменяют стимулы выбора того или иного способа действия, тем самым создавая иные действия и результаты, нежели те, которые были бы достигнуты в их отсутствие»47. Иными словами, международные институты могут служить исходным пунктом для координации действий государств, создавать четкие стандарты взаимодействий и снижать уровень неопределенности, а также обеспечивать возможность коммуникации. Специфическое место среди международных институтов отводится неправительственным организациям (НПО), транснациональным общественным движениям и другим объединениям граждан, которые «составляют более аморфный набор политически значимых институтов, определяемых скорее не по тому, чем они являются, а по тому, чем не являются, — правительственными учреждениями и коммерческими структурами»48. Речь могла бы идти о «транснациональном гражданском обществе», если бы не проблема отсутствия его контрагента — «мирового правительства». В этой ситуации, когда отсутствует субъект, четко определяющий роль и правила деятельности международных НПО, их возможности создавать институциональный порядок ограничиваются их собственным неопределенным положением. С. Бир определяет институционализм как «большой зонтик»49, тем самым еще раз подчеркивая разнообразие и общность существующих внутри него течений, а также отмечает, что институционализм не является закрытым для обмена идеями с другими направлениями анализа. Единство институциональной теории придают общие черты: институты имеют значение и лучший способ вхождения в политическую проблему — через структуру института; институты обеспечивают регулярность поведения и ограничения индивидуального выбора; институты созданы людьми, но люди действуют в институциональной среде. Различия продолжают сходство: институты ограничивают, но каждый по-своему; варианты институционализма не только разнятся, но и непостоянны и изменчивы. 124 5. Институционализм и неоинституционализм Таблица 5 Сравнение типов институционализма Вариант институционализма Нормативный Определение интереса Роли институтов в политическом процессе Предпочтения и интересы сформированы эндогенно по отношению к институтам Институты задают «логику соответствия», определяющую предпочтения и интересы акторов; действия определяются скорее гражданской идентичностью, чем ориентированными на себя интересами Рационального Предпочтения и интересы Институты формируют дейвыбора экзогенны по отношению ствия акторов (но не предпок институтам и политическому чтения), через правила и стимулы, обеспечивая акторов процессу знанием возможных выгодных стратегий Теория органи- Акторы не знают своих инте- Институты позволяют струкзаций ресов, ограниченность време- турировать выбор через процедуры, рутины и сценарии ни и информации побуждает их полагаться на упорядочение и процессуальные правила (ограниченная рациональность) Предпочтения и интересы, Исторический Предпочтения и интересы сформированы как эндогенно, которые отстаиваются индитак и экзогенно по отношению видами, находятся под влиянием институтов, к которым к институтам они принадлежат в диалектической взаимосвязи КонструктиИнтересы социально сконстру- Институты как кодифицировистский ированы, отражают норматив- ванные системы идей и пракные ориентации акторов по тик являются предметом отношению к контексту, в ко- и результатом политической тором интересы реализуются борьбы Сетевой Интересы и предпочтения Институты одновременно огмогут быть как экзогенными раничивают действия акторов по отношению к сетям, так и выступают в качестве ресури формироваться внутри них сов действия МеждународПредпочтения и интересы Режимы влияют на поведение ных отношений могут быть сформированы эн- акторов (и, возможно, на их догенно или экзогенно в зави- предпочтения) симости от того, приняли ли вы подход, основанный нормой или актором 125 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Институты и политическое поведение Важный аспект дискуссии об эффективности институционального подхода в политической науке — его способность по-новому проанализировать отношения между индивидами и институтами. В этом вопросе наиболее явные различия проявляются между культурологическим (историческим) и рациональным направлениями институционализма. Важнейшее различие состоит в ответе на вопрос: отличаются ли психологические характеристики индивидов разных обществ, например традиционных и индустриальных. Культурологическое объяснение отмечает социально-психологические черты членов общества, черты, связанные с особенностями культуры и социальных ценностей общества с высоким/низким уровнем экономического и политического развития50. Для «рационалистов» фундаментальная модель человеческого поведения в основе своей одна и та же, т.е. рациональная, и они объясняют различающиеся политические и экономические последствия влиянием на индивидов политических институтов, специфичных для данного общества. Иными словами, в одном случае поведение интерпретируется как результат традиции, формируемой социализацией и обучением, в другом — как следствие рационального выбора. Р. Патнэм также соединяет историческое наблюдение и эмпирические данные с анализом проблем коллективного действия рациональных индивидов. Он показывает значение институциональной среды, в которой действуют индивиды, для результатов коллективных действий51. Граждане, партийные политики и бюрократы рациональны в том смысле, что они пытаются преследовать свои собственные интересы. Но одновременно они не обязательно хорошо информированы из-за ограниченных возможностей и доступного времени (особенно в случае граждан). У них нет однозначной и устойчивой иерархии предпочтений, которая может или должна использоваться для принятия решения относительно конкурирующих политических позиций. Неоднозначность предпочтений и решений политических акторов смещает фокус анализа к политическим институтам, образующим контекст политических решений и поведения. Хотя общая поведенческая модель существует, реальный выбор в одной стране отличен от выбора в другой, хотя бы из-за различия институтов. И исторический институционализм, и институционализм, связанный с теорией рационального выбора, равно значимы для политической науки. Это возвращает нас к вопросу о важности знания того, в каких условиях, в каком контексте имеет место рациональное поведение. Пределы влияния институтов на поведение индивидуальных акторов являются тем вопросом, который вызывает наиболее острые дискуссии в теоретической и эмпирической науке наряду с вопросом об источниках (или субъектах) трансформации институтов. Последняя может рассматриваться как результат деятельности отдельных акторов (индивидов или групп, действующих как единое целое) или конфликта (торга) между несколькими акторами, 126 5. Институционализм и неоинституционализм как процесс научения или отбора конкурирующих норм. Однако на практике институты демонстрируют высокую степень сопротивляемости к потенциальным изменениям, что также воспринимается и как теоретическая, и как практическая проблема. Институциональная теория государства Поиск агента, способного производить юридически обязательные и легитимные нормы и обеспечивать следование этим нормам, возвращает политологов к государству. При этом большинство современных подходов (марксизм, феминистские теории, постструктурализм и проч.) «свергли государство с его доминирующей по отношению к обществу позиции и анализируют его как один из возможных институциональных порядков»52; это, однако, не означает, что исследование государства утрачивает смысл, меняется лишь угол зрения: «...структурные силы и возможности [государства] могут быть поняты только путем помещения его в более широкий стратегически-реляционный контекст. Благодаря структурной селективности и специфическим стратегическим возможностям его властные возможности всегда являются условными и относительными. Их реализация зависит от структурных отношений между государством и включающей его в себя политической системой, от стратегических связей между субъектами государственного управления и другими политическими силами и от сложных социальных сетей взаимозависимости, связывающих государство и политическую систему с более широким социальным окружением»53. В рамках неоинституционализма разработано несколько концепций государства. В частности, Д. Норт предлагает простую модель контракта между правителем и подданными, когда правитель относится к ситуации как собственник, продающий защиту и правосудие; правитель приобретает верховную власть, а ограничения со стороны подданных определяются потенциальными издержками выхода (exit costs) и перемены правителя (replacement costs), а также уровнем внутренней и внешней политической конкуренции и собственными трансакционными издержками правителя, включая агентские издержки мониторинга и контроля за бюрократами и издержки по информации54. Объяснение государства как особого случая властных отношений, возникающих на основе социального контракта как передачи гражданами части своих прав на контроль своей деятельности в ряде сфер, выдвигает проблему принципала и агента. Если гражданин (принципал) конституирует государство (агента), поручая ему выполнение некоторых функций, то одновременно он же подчиняется решениям государства как гаранта исполнения контрактов, становясь агентом. Это «парадокс подчиненного» (Дж. Бьюкенен)55, когда человек воспринимает себя одновременно и участником процесса управления государством, и субъектом, принуждаемым соблюдать нормы поведения, которые он, возможно, и не выбирал. «Государство, которое теоретически является производным от индивидуалистического расчета, совершенно отличается 127 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ от государства, которое возникает как инструмент самого договора, как средство содействия и реализации сложного обмена»56. Соответственно, существует две модели государства — «контрактная» и «эксплуататорская». Контрактное государство использует монополию на насилие только в рамках делегированных ему гражданами правомочий и в их интересах, а граждане рассматривают уплату налогов не как повинность, а как свою обязанность. Цель контрактного государства — достижение такого распределения прав собственности, которое максимизирует совокупный доход общества на основе передачи правомочий в руки экономических субъектов, способных распорядиться ими оптимальным образом. Контрактное государство существует в четких конституционных рамках, опирается на участие граждан, ориентируется на рынок и учитывает наличие альтернативных механизмов защиты прав. В качестве альтернативных гарантов могут выступать другие государства, оппозиция контролирующей государство группе, мафия, социальная группа, третейский судья. Эксплуататорское государство использует монополию на насилие для максимизации собственного дохода, точнее — дохода группы, контролирующей государственный аппарат. Главная цель — достижение такой структуры собственности, которая максимизирует ренту правителя, даже если это достигается в ущерб благосостоянию общества. Государственный аппарат находится в состоянии постоянной экспансии все в новые сферы взаимодействия людей, поборы и перераспределения прав собственности носят систематический и предсказуемый характер. В этом смысле это государство имеет много общего с мафией — оба походят на «оседлого» бандита, который хотя и осуществляет поборы с проживающих на контролируемой им территории, но в то же время «знает меру» и к тому же защищает от «гастролеров», действующих по принципу «украсть — и убежать». Еще одна отличительная черта эксплуататорского государства заключается в важной роли, которую играет распределение потенциала насилия среди граждан. Ведь именно индивид или группа, обладающие наибольшим потенциалом насилия, контролируют государственный аппарат и присваивают монополию на применение насилия. В рамках различных направлений внутри неоинституционализма разрабатывается разнообразная проблематика, связанная с государством. Это, в частности, анализ конституций как «социально сконструированных ограничителей человеческого поведения»57; анализ структурной организации государственной власти — территориальной (национальное государство, федерализм) и функциональной (система разделения властей, соотношение исполнительной и законодательной властей в различных системах, роль бюрократии как субъекта и организационного принципа управления, судебная система и проч.); анализ функций государства и пределов его полномочий (государство всеобщего благосостояния, роль государства в регулировании экономики). Анализируется также связь институтов государства и институтов гражданского общества: рассматривается роль политических партий, партий128 5. Институционализм и неоинституционализм ных и электоральных систем в обеспечении взаимодействия государства и гражданского общества, а также роль институтов прямой демократии в осуществлении представительства интересов и воздействия на принятие решений. Институциональные исследования в России В России использование институционального подхода в политических исследованиях началось в середине 1990-х годов58 и продолжает развиваться по сей день59. С 2006 г. в российской литературе стало использоваться понятие «институциональная политология», что было связано с публикацией одноименного коллективного труда под грифом Института сравнительной политологии РАН60. Отметим, что первые институциональные политические исследования начали разворачиваться в России тогда, когда новый институционализм в мировой политической науке уже прошел значимую часть пути и вступил в новый период. В том числе и поэтому институциональной политологии в России не пришлось бороться за место под солнцем, во всяком случае — не более других направлений. Институциональное преобразование остается одной из фундаментальных проблем современной России, что обусловливает неизменный интерес отечественных политологов к институциональным исследованиям. Стабилизация новой институциональной структуры России создала возможность выявления и изучения институциональных проблем российских реформ, используя различные аналитические методы61. Отчетливо обнаружилась коллизия устойчивости и неэффективности новых политических институтов в разных сферах, обозначилась необходимость их реформирования. Такие выводы делаются, например, исследователями, занимающимися анализом отношений центра и регионов62 или партийного строительства63. Во многих случаях анализ институционального дизайна, политических институтов ведется с позиций самих «дизайнеров» или, в лучшем случае, организованных политических акторов (например, политических партий). Несомненно, политической элите принадлежит решающая роль в институциональном конструировании. Однако только граждане приводят в действие большинство институтов: без избирателей нет выборов и партий, без граждан нет реально действующих законов и т.д. Осознание этого стимулирует неослабевающий интерес российских политологов к изучению того, каким образом институциональный политический порядок формируется и воспроизводится в повседневных практиках российских граждан64. В частности, в ряде исследований65 получила развитие концепция социума клик, предложенная в середине 1990-х годов А. Д. Хлопиным для анализа российской реальности и позволившая по-новому понять социальные и политические процессы в России66. В социуме клик проблематично формирование любых политических образований, 129 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ например партий, движений и идейных течений. Процесс политического согласования заменяется иными, прежде всего силовыми, административными процессами, которые, в свою очередь, затрудняют попытки формирования, структурирования и институционализации политического пространства. Российский порядок в данном контексте не соответствует модели современного политического порядка и может быть охарактеризован как кликократический. Проблемы российского институционального развития не могут оцениваться вне связи с советским прошлым. После преобразований начала 1990-х годов российский социум оказался перед выбором: либо подстраиваться под новые правила, либо «перестраивать» эти правила под себя. «Критическая масса» спонтанного действия оказалась достаточной для того, чтобы новые российские институты начали выстраиваться по второму сценарию. Многочисленные работы посвящены истории провалов и успехов трансформационного периода, а также альтернативным моделям трансформации, существовавшим в разных точках исторического развития67. В процессе российской трансформации возникли институциональные ловушки — неэффективные устойчивые институты. Механизм их устойчивости включает как индивидуальные предпочтения и санкции, так и эффект координации: чем больше людей следует институциональной норме, тем выше издержки неисполнения, тем менее целесообразно отклоняться от нее и тем больше людей ей следует. Закрепление нормы происходит благодаря эффекту обучения, совершенствования ее исполнения, эффекту сопряжения норм и культурной инерции. Эффекты координации, обучения, сопряжения, культурная инерция и лоббирование ответственны за возникновение институциональных блокировок, распространяющихся по всему социальному и политическому полю. Институциональные изменения в 1990–2000-е годы сформировали новую «тропу зависимости» — современную институциональную ловушку российской политии. Эволюция взаимосвязанных институтов может отклоняться от общественного оптимума. К таким отклонениям может приводить отсутствие координирующих ограничений для политиков, которые, сохраняя свободу действий и следуя принципам поведения «рационального» человека, задают направленность институциональных преобразований из соображений индивидуальной политической выгоды, идущей вразрез с интересами общества. Как следствие, исследователями выявляются институты осуществления и воспроизводства власти, являющиеся принципиально недемократическими, однако их легитимность далеко не всегда оспаривается68. Вокруг всякого института, независимо от того, насколько он эффективнее предшествующего, всегда формируется среда, заинтересованная в его существовании и обеспечивающая устойчивое сопротивление селекции. Институциональный анализ российской политики показывает, что рассчитывать на скорые результаты политических реформ трудно. Неформальные нормы и политическая культура меняются гораздо медленнее, чем формаль130 5. Институционализм и неоинституционализм ные институты, однако важно, чтобы определенные изменения все же начали происходить. Отношение властно-бюрократической элиты к институтам демократии и рыночной экономике остается внутренне противоречивым. Не существует также ни политического, ни общественного консенсуса, который зафиксировал бы — в той или иной форме — наличие согласия относительно возможных путей развития России. Не запущен механизм отслеживания собственного опыта, который корректировал бы действия политиков, выполняя функции контроля, осуществляемого гражданским обществом. Некоторые эксперты предлагают уничтожить все возникшие политические институты, что и наивно, поскольку говорит о непонимании природы российского институционального порядка, и опасно, поскольку чревато укреплением кликовой социальной и властной структуры, которая и без того несет в себе мощный деструктивный потенциал. Другие эксперты, причем разных идейных традиций — и консерваторы, и либералы, — ведут себя более взвешенно, предлагая заняться преобразованием существующего порядка: реформировать систему разделения властей, чтобы усилить представительскую составляющую, придать реальные черты парламентаризму, изменить избирательное и партийное законодательство, чтобы граждане могли реализовывать свои конституционные права на выборы, политическую самоорганизацию и представительство интересов. В ситуации исключающего или ограниченного представительства граждане могут перейти к поиску и созданию новых каналов влияния на власть и новых форм представительства и реализации своих интересов, от рутинного квазиполитического участия к реальному политическому действию. В целом институциональные исследования в России используют практически весь спектр имеющихся версий: от классических (исторического и институционализма рационального выбора) до более поздних (социал-конструктивистского и дискурсивного). Исследования осуществляются как на уровне институциональных порядков, так и на уровне отдельных практик, а положения о фрагментированности российской политии, многоукладности порядков, рассогласованности общественных нормативных ожиданий и реальных оснований политического участия стали важным вкладом в понимание развития российского общества. Иными словами, как в профессиональном, так и в общественном пространствах данная теория «институционализировалась», стала приниматься как должная и важная составляющая академических и общественных дискуссий. Проблемы и перспективы институционализма Последние десятилетия ознаменовались ростом не только энтузиазма, но и скептицизма по поводу возможностей применения институционального подхода в политической науке. Дискуссии вокруг институционализма продол131 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ жаются и поныне. Его сторонники полагают, что этот подход позволяет показать новые, ранее не изученные аспекты политики. В то же время как эмпирические и теоретические достижения институционализма, так и сама новизна и самостоятельность институционального анализа по сравнению с другими направлениями анализа политики подвергаются сомнению. С одной стороны, изучение органов законодательной, исполнительной и судебной власти, а также международных отношений невозможно без учета их институциональных характеристик. Подъем «нового институционализма» способствовал расширению и качественному обновлению сравнительных — кросс-региональных и кросс-темпоральных — исследований. Следует также отметить, что «новый институционализм», представляющий собой, как было показано выше, совокупность разнообразных направлений анализа и стремящийся к многофакторному объяснению политического процесса, сыграл в конце XX — начале XXI в. решающую роль в процессе профессиональной интеграции политической науки, преодоления методологической раздробленности69. С другой стороны, некоторые из базовых концепций и понятий, предложенных новыми институционалистами, порождают больше вопросов, чем ответов, а большинство нуждаются в дальнейшем теоретическом развитии и эмпирическом обосновании. Так, принципиальными остаются вопросы о взаимообусловленности институтов и поведения акторов, о разделении эндогенных и экзогенных факторов в функционировании институтов, о причинах, механизмах и последствиях институциональных изменений. Как отмечает Б. Г. Питерс, наиболее существенные проблемы институционального анализа связаны со «способностью недвусмысленно определить среди исследуемых явлений главные и разобраться в отношениях индивидуального и коллективного поведения», а также с необходимостью «отделить воздействие, которое оказывают институты в качестве независимой переменной, отличной от отражения в них текущих социальных сил»70. Трансформация внутренней и внешней политики в начале нового тысячелетия, возникновение новых политических акторов и новых способов взаимодействия между ними ставят перед политологами-институционалистами новые вопросы. Эти вопросы касаются, в частности, соотношения между универсальностью/фрагментарностью социального и политического порядков; типа лидерства, обеспечивающего символы и значения для тех, кто в сети управления и кто вне ее; институциональных последствий формирования «электронных правительств»; устойчивости институциональной культуры и сопряжения стабильности и инновативности институциональных порядков; соотношения политического выбора и ограниченной рациональности; преодоления противоречия между формальными и актуальными процедурами и многого другого. Очевидно, что результаты институциональных исследований, несмотря на неизбежную и подчас очевидную противоречивость, весьма значительны. При всех издержках институционалистам почти всех школ удалось обновить прежние представления о политике, политическом процессе и политических акто132 5. Институционализм и неоинституционализм рах на микро-, макро- и мегауровне. Конечно, институциональный подход не стал и не мог стать универсальной парадигмой, применимой при исследовании любых проблем, — как бы этого ни хотели сторонники монистического взгляда на мир и политику. Поэтому очевидно также, что период «бури и натиска», подчас весьма ощутимых, для нового институционализма позади. На современном этапе развития институциональная политология, очевидно, нуждается в более глубоком объяснении того, каким образом политическое действие производит институциональные изменения, как на это влияет существующий институциональный порядок, что делает институты более или менее устойчивыми к изменениям, до какой степени возможен сознательный контроль над институтами для достижения предсказуемых и желаемых результатов. Тем не менее можно с уверенностью говорить о том, что институцио- нализм останется одним из центральных направлений современной политической науки. Примечания 1 Политическая наука: новые направления / Под ред. Р. Гудина, Х.-Д. Клингеманна; науч. ред. рус. изд. Е. Б. Шестопал. М.: Вече, 1999. С. 43. 2 Во многих языках употребляются слова «институт» и «институция» (institute и institution (англ.), Institut и Institution (нем.), institut и institution (фр.), istituto и istituzione (ит.), institute и instituciőn (исп.)), причем термин «институт» оказывается более подходящим для обозначения установлений, а термин «институция» — учреждений. 3 Immergut E. M. The Normative Roots of the New Institutionalism: HistoricalInstitutionalism and Comparative Policy Studies. Univ. of Konstanz // Beitrage zur Theorieentwicklung in der Politik- und Verwaltungswissenschaft / Ed. by A. Benz and W. Seibel. Baden-Baden: Nomos Verlag, 1996. 4 Политическая наука: новые направления. С. 92. 5 The Oxford Handbook of Political Institutions / Ed. by R. A. W. Rhodes, S. A. Binder and B. A. Rockman. Oxford: Oxford University Press, 2006. P. 95. 6 Ibid. P. 102. 7 Encyclopedia Britanica. Political science. Introduction. 8 См.: Вебер М. Хозяйство и общество: очерки понимающей социологии. Социология. М.: Изд. дом ВШЭ, 2016. С. 105–112; Он же. Хозяйство и общество: очерки понимающей социологии. Общности. М.: Изд. дом ВШЭ, 2017. С. 273–283. 9 См.: March J. G., Olsen J. P. The new institutionalism: Organizational factors in political life // American Political Science Review. Wash., 1984. Vol. 78. No 3. P. 734–749. Джеймс Гарри Марч (р. 1928) — почетный профессор Стэнфордского университета, специалист в области менеджмента, социологии, политической науки и образования. Автор классических работ по теории организации и организационных решений, в том числе выполненных вместе с нобелевским лауреатом по экономике, когнитивным психологом Гербертом Саймоном. Йохан Олсен (р. 1939) — создатель и почетный профессор Центра европейских исследований Университета Осло, специалист в области организации и управления, политической науки. Следует заметить, что этой публикации предшествовали работы Дж. Майера, Б. Рована и Р. Скотта, также формировавшие новый взгляд на институты. 10 См.: The Oxford Handbook of Political Institutions. 11 Theories of Institutional Design. Cambridge: Cambridge University Press, 1994–2017. 133 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ 12 Goodin R. E. The Theory of Institutional Design. Cambridge: Cambridge University Press, 1996. 13 The Oxford Handbook of Political Institutions. P. 16. 14 Слово «институционализм» (англ. institutionalism), этимологически связано со словом «институция» (англ. institution), от которого образованы термины «институционализация», «институциональный» (см.: Быченков В. М. Указ. соч. С. 7–8). 15 Коммонс Дж. Р. Правовые основания капитализма. М.: ГУ ВШЭ, 2011. Такое же понимание разделяет Э. Остром (см.: Остром Э. Управляя общим: эволюция институтов коллективной деятельности. М.: ИРИСЭН; Мысль, 2011). 16 Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации. М.: Академический Проект, 2005. См. также: Панов П. В. Институты, идентичности, практики: теоретическая модель политического порядка. М.: РОССПЭН, 2011. 17 The Oxford Handbook of Political Institutions. P. 738. 18 Immergut E. M. The theoretical core of the new institutionalism // Politics & Society, 1998. Vol. 26. No 1. Р. 8. 19 Человек, писал Т. Веблен, не является «калькулятором, мгновенно вычисляющим удовольствие и боль» (Veblen T. Why Is Economics Not An Evolutionary Science? // Quarterly Journal of Economics. 1898. July. P. 389). 20 Оппортунизм — это «преследование личного интереса с использованием коварства» (self-interest-seeking-with-guile) (Уильямсон О. Экономические институты капитализма. Рынки, фирмы, «отношенческая» контрактация. СПб.: Лениздат, 1996. С. 97). 21 Автор этого понятия, Г. Саймон, использовал термин «ограниченная рациональность» в более формальном и термин «процедурная рациональность» в более описательном анализе. Г. Саймон доказывал, что такая рациональность приводит к ориентации не на оптимальный, а на удовлетворительный результат (см.: Simon H. A. Models of Bounded Rationality: Behavioral Economics and Business Organization. Cambridge: MIT Press, 1982). 22 «Человек считается рациональным, когда он (а) преследует непротиворечивые, согласующиеся между собой цели и (б) использует средства, пригодные для достижения поставленной цели» (Алле М. Поведение рационального человека в условиях риска: критика постулатов американской школы // THESIS. 1994. № 5. С. 227). 23 См.: Ролз Дж. Теория справедливости. Новосибирск: Изд-во Новосибирского ун-та, 1995. 24 Steinmo S. et al (eds). Structuring Politics. Historical Institutionalism in Comparative Analysis. Cambridge: Cambridge University Press, 1992. P. 2. 25 См.: The Oxford Handbook of Political Institutions; Патрушев С. В. Институционализм в политической науке: Этапы, течения, идеи, проблемы // Политическая наука. 2001. № 2; Он же. Институциональная политология: четверть века спустя // Политическая наука. 2009. № 3; Панов П. В. Институционализм(ы): объяснительные модели и причинность // Политические исследования. 2015. № 3. 26 Peters G. Institutional Theory in Political Science: The ‘New Institutionalism’. L.; N.Y.: Pinter, 1999. 27 March J. G., Olsen J. P. The new institutionalism: Organizational factors in political life // American Political Science Review. 1984. Vol. 78; March J. G., Olsen J. P. Rediscovering institutions. N.Y.: Free Press, 1989; Marsh D., Rhodes R. A. W. Policy communities and issue networks: Beyond typology // Marsh D., Rhodes R. A. W. Policy networks in British government. Oxford: Clarendon Press, 1992; March J. G., Olsen J. P. Institutional Perspectives on 134 5. Институционализм и неоинституционализм Political Institutions // Governance: An International Journal of Policy and Administration. 1996. Vol. 9. No 3. 28 Ротстайн Б. Политические институты: общие проблемы // Политическая наука. Новые направления. С. 162. 29 См.: Болтански Л., Тевено Л. Критика и обоснование справедливости. М.: НЛО, 2013. 30 Moe T. M. The Politics of Structural Choice: Toward a Theory of Public Bureaucracy // O. E. Williamson (ed.). Organization Theory: From Chester Barnard to the Present and Beyond. N.Y.: Oxford Univ. Press, 1990. 31 См.: Панов П. В. Институционализм рационального выбора: потенциал и пределы возможностей // Институциональная политология: Современный институционализм и политическая трансформация России / Под ред. С. В. Патрушева. М.: ИСП РАН, 2006. С. 43–92. 32 См.: The Oxford Handbook of Political Institutions. P. 28. 33 Когда предмет общественного выбора — решение, предполагающее ухудшение положения отдельных членов общества (даже если общество в целом от него выигрывает), то не всегда есть возможность сделать выбор одновременно рациональным и недиктаторским (учитывающим все мнения) (см.: Эрроу К. Дж. Коллективный выбор и индивидуальные ценности. М.: ГУ ВШЭ, 2004). 34 Riker W. H. Implications from the Disequilibrium of Majority Rule for the Study of Institutions // American Political Science Review. 1980. Vol. 74. No 2. Р. 432–446. 35 Бьюкенен Дж., Таллок Г. Расчет согласия. Логические основания конституционной демократии // Бьюкенен Дж. М. Сочинения. М.: Таурус Альфа, 1997. 36 См.: Meyer J. W., Rowan В. Institutional organizations: formal structure as myth and ceremony // American Journal of Sociology. 1977. Vol. 83. 37 DiMaggio P., Powell W. W. (eds). The New Institutionalism in Organizational Analysis. Chicago; L.: Universiyu of Chicago Press, 1991. 38 См.: The Oxford Handbook of Political Institutions. P. 40. 39 Thelen K. Historical institutionalism in comparative politics // Annual Review of Political Science. 1999. No 2. 40 Нельсон Р., Уинтер С. Эволюционная теория экономических изменений. М.: Дело, 2000. 41 Axelrod R. The evolution of cooperation. N.Y.: Basic Books, 1984. 42 Норт Д., Уоллис Д., Вайнгаст Б. Насилие и социальные порядки: концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. М.: Изд-во Института Гайдара, 2011. 43 The Oxford Handbook of Political Institutions. P. 64. 44 Ibid. P. 65. 45 Ibid. P. 16. 46 Ibid. P. 611. 47 Ibid. P. 642. 48 Ibid. P. 673. 49 Ibid. P. 714. 50 Bates R. H. Some Contemporary Orthodoxies in the Study of Agrarian Change // A. Kohli (ed.). The State and Development in the Third World. Princeton: Princeton University Press, 1986. 51 Патнэм Р. Чтобы демократия сработала. Гражданские традиции в современной Италии. М.: Ad Marginem, 1996. 135 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ 52 The Oxford Handbook of Political Institutions. P. 164. Ibid. 54 См.: North D. Structure and Change in Economic History. N.Y.: Norton, 1981. 55 Бьюкенен Дж. Границы свободы. Между анархией и Левиафаном // Бьюкенен Дж. М. Сочинения. Т. 1. М.: Таурус Альфа, 1997. 56 Там же. С. 330. 57 The Oxford Handbook of Political Institutions. P. 191. 58 См.: Российская повседневность и политическая культура: возможности, проблемы и пределы трансформации / С. В. Патрушев и др. М.: ИСП РАН, 1996. 59 См.: Панов П. В., Патрушев С. В., Семенов А. В., Филиппова Л. Е. Институциональные политические исследования // Структурные трансформации и развитие отечественных школ политологии. М.: Аспект Пресс, 2015. С. 81–87. 60 Институциональная политология: современный институционализм и политическая трансформация России / Под ред. С. В. Патрушева. М.: ИСП РАН, 2006. 61 См., напр.: Жуков Д. С. Прогностические возможности компьютерной модели институциональной модернизации // Ineternum. 2012. № 1 (6). С. 7–35; Жуков Д. С., Лямин С. К. Подходы к построению фрактальной модели трансформации административно-политических институтов // Fractal Simulation. 2011. № 1. С. 21–25. 62 См.: Ильченко М. С., Фадеичева М. А. Российский федерализм: формальные декларации и неформальные практики // Федерализм и централизация. Екатеринбург, 2007. С. 43–58; Панов П. В. Новые правила формирования региональных органов власти в контексте трансформации отношений «центр–регионы» // Федерализм и российские регионы. М.: ИНИОН РАН, 2006. С. 147–176; Родионова А. К. Институциональная политическая конструкция современного федерализма // Право и политика. 2008. № 8. С. 1882–1885. 63 Богатырева Л. В. Эволюция ролей и функций партий в российской политической системе в 2000-е гг.: кризис легитимности неизбежен? // Вестник Пермского университета. Серия: Политология. 2012. № 4. С. 5–19; Шашкова Я. Ю. Российский партогенез как институциональная ловушка // PolitBook. 2013. № 4. С. 85–98. 64 Айвазова С. Г., Гвоздева Е. А., Кертман Г. Л., Машезерская Л. Я., Павлова Т. В., Патрушев С. В., Хлопин А. Д. Повседневные практики и процессы институциональной трансформации в России. М.: ИСП РАН, 2002; Айвазова С. Г., Гвоздева Е. А., Кертман Г. Л., Патрушев С. В., Машезерская Л. Я., Павлова Т. В., Хлопин А. Д. Власть и народ в России: обновление повседневных практик и варианты универсализации институционального порядка. М.: ИСП РАН, 2003. 65 Граждане и политические практики в современной России: воспроизводство и трансформация институционального порядка / [Ред-колл.: С. В. Патрушев (отв. ред.), С. Г. Айвазова, П. В. Панов.] М.: РАПН; РОССПЭН, 2011. 66 Хлопин А. Д. Самостояние человека: власть и свобода гражданина. Очерки I и II // Рубежи. 1996. № 4, 6. 67 См., напр.: Полтерович В. М. Элементы теории реформ. М.: Экономика, 2007. 68 См., напр.: Панов П. В., Сулимов К. А. «Преемник» vs. «преемничество»: В контексте разнообразия вариантов смены политических лидеров // Власть и элиты / Под ред. А. В. Дуки. СПб., 2013. 69 Политическая наука: новые направления. С. 38. 70 Питерс Б. Г. Политические институты: вчера и сегодня // Политическая наука: новые направления. С. 230. 53 136 5. Институционализм и неоинституционализм Литература Граждане и политические практики в современной России: воспроизводство и трансформация институционального порядка / Редколл.: С. В. Патрушев (отв. ред.), С. Г. Айвазова, П. В. Панов. М.: Российская ассоциация политической науки (РАПН); Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2011. 285 с. Институциональная политология: Современный институционализм и политическая трансформация России / Под ред. С. В. Патрушева. М.: ИСП РАН, 2006. — 586 с. [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://www.isras.ru/files/File/Publication/ IP_2006.pdf. Мельвиль А. Ю., Стукал Д. К., Миронюк М. Г. «Царь горы», или почему в посткоммунистических автократиях плохие институты // Полис. Политические исследования. 2013. № 2. С. 125–143. Панов П. В. Институционализм(ы): объяснительные модели и причинность // Политические исследования. 2015. № 3. С. 39–55. Российская политическая наука. Идеи, концепции, методы / Под ред. Л. В. Сморгунова. М.: Аспект Пресс, 2015. — 375 c. Axelrod R., Keohane R. Achieving cooperation under anarchy: states and institutions // World Politics. 1985. October. No 1. P. 226–254. Crafting cooperation: regional institutions in comparative perspective / Ed. by A. Acharya and A. I. Johnston. N.Y.: Cambridge University Press, 2007. — 301 p. Hall P. A., Taylor R. C. R. Political science and the three new institutionalisms // Political Studies. 1996. Vol. 44. No 5. P. 936–957. Ikenberry G. J. Institutions, strategic restraint, and the persistence of American postwar order // International Security. 1998. Vol. 23. No 3. P. 43–78. Jervis R. Realism, neoliberalism and cooperation // International Security. Summer 1999. Vol. 24. No 1. P. 42–63. Keohane R. O. (ed.). International institutions and state power: Essays in international relations theory. Boulder: Westview Press, 1989. — 270 p. Keohane R. O., Martin L. L. The promise of institutionalist theory // International Security. 1995. Vol. 20. No 1. P. 39–51. Krasner S. D. (ed.). International regimes. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1983. — 372 p. Mearsheimer J. J. The false promise of international institutions // International Security. 1994/95. Vol. 19. No 3. P. 5–49. Peters B. G. Institutional Theory in Political Science: The New Institutionalism. N.Y.: Bloomsbury Publishing USA, 2011. — 232 p. 137 6. ИНСТИТУЦИОНАЛЬНЫЕ ФОРМАТЫ ПОСТСОВЕТСКОЙ ИНТЕГРАЦИИ Ключевые слова Интеграция, интегративные форматы, СНГ, ОДКБ, ЕС, ЕАЭС, постсоветское пространство, Евразия Р азвитие интеграции как инструмента реализации внешнеполитических интересов имеет исключительно важное значение для России, для ее союзников, а с учетом современной международной ситуации — и для всего мирового сообщества. Динамичные интеграционные процессы, в центре которых находится наша страна, могут стать мощным стимулом утверждения полицентричного мира, элементом борьбы с попытками установления одностороннего диктата, гарантировать защиту суверенитета и национальной идентичности участникам интеграционного взаимодействия. В 2016 г. исполнилась четверть века со дня создания СНГ, первого интеграционного объединения на постсоветском пространстве. Идеи многостороннего сотрудничества России и ее партнеров продолжают воплощаться в жизнь, расширился спектр форматов межгосударственного взаимодействия. Интеграционные процессы развиваются в сфере безопасности, экономики, гуманитарных отношений. Они опираются на прочную институциональную основу и совместные планы. Факторами, по-прежнему обеспечивающими общность евразийского пространства, остаются базовые, но все более слабые элементы — совместная история; русский язык как язык межнационального и межгосударственного общения; известная схожесть политических систем. Важнейшую роль играет такой элемент единства, как свободное (или облегченное) передвижение граждан, наличие массированной трудовой миграции, прежде всего миграции «маятникового типа». При всех издержках, которые несут с собой миграционные потоки, именно они являются важнейшим фактором единства евроазиатского пространства, его внутренней транспарентности и востребованности России. Сохраняя многие общие параметры, постсоветское пространство вместе с тем идет по пути дальнейшей субрегиональной диверсификации. Страны бывшего СССР все больше включаются в региональные системы и процессы за пределами некогда общего Союза. 138 6. Институциональные форматы постсоветской интеграции Некогда важные факторы единства для всех советских республик — экономическая и производственная кооперация, транспортная взаимозависимость, набор общих для всех угроз и вызовов безопасности — перестали носить эксклюзивный характер. На настоящий момент можно констатировать, что постсоветское пространство состоит из трех субрегиональных компонентов: 1. Центральноазиатский компонент, который оформляется в целостную систему. Страной, удерживающей этот компонент внутри постсоветского ареала, является Казахстан. Деятельность ОДКБ и ЕАЭС в регионе также играет центростремительную роль. Важнейшими внешними факторами для этой подсистемы являются политика Китая и нестабильность в Афганистане. Смена руководства в Узбекистане, возможно, внесет свои дополнительные коррективы в направлении сближения центральноазиатского компонента с российско-ориентированными интеграционными объединениями. Упрочение российско-узбекских отношений выглядит крайне желательным, в том числе для упрочения взаимодействия России со всем субрегионом. Вместе с тем остается достаточной высокая доля неопределенности относительно позитивной для России «интегрируемости» Туркменистана. 2. Закавказский компонент постсоветского ареала — является географически компактным, с развитыми внутренними, в том числе конфликтными, связями и с уравновешенным внешним влиянием. Закавказье в силу культурно-исторических предпосылок, специфики отношений с Россией несет в себе серьезный центростремительный потенциал. Этот потенциал не раскроется сам по себе — он требует значительных усилий с нашей стороны. Отличительной особенностью закавказской подсистемы является наличие в ней трех частично признанных и непризнанных государственных образований — Абхазии, Южной Осетии и Нагорного Карабаха. Ключевым элементом дестабилизации этого субрегиона остается нагорнокарабахский конфликт и его регулярные рецидивы. Это мешает реализации любых форматов интеграции, осложняет отношения России с Азербайджаном и Арменией. Серьезную роль играет фактор форсированной «проевропейской» политики Грузии. Введение в действие безвизовых отношений между Грузией и странами ЕС создает дополнительные предпосылки к активизации европейского вектора Тбилиси. 3. Восточноевропейский компонент — включает в себя Украину, Белоруссию и Молдавию. Россия также выступает в качестве внутреннего участника этой системы. Принципиальную роль в восточноевропейском компоненте играет Украина. Фактический выход Украины из СНГ резко снизил интеграционный потенциал восточноевропейского компонента. Неустойчивость политических 139 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ процессов и векторов развития Молдовы также не дает возможностей для долгосрочного оптимизма. Российское влияние на Молдову имеет традиционного конкурента — Европейский союз. Приднестровский регион является одной из наиболее сложных сфер конкурентного влияния. Восточноевропейский компонент в большой степени развивается при параллельном значительном воздействии политики России и Европейского союза. В результате воздействия формируется феномен «новой Восточной Европы». Феномен охватывает восточноевропейские страны СНГ, Польшу, страны Балтии, Румынию, Венгрию, Словакию и базируется на географической, этнокультурной, исторической и, все больше, экономической близости. ЕС посредством Восточного партнерства и механизмов Политики соседства пытается обеспечить «новой Восточной Европе» единую институциональную рамку. Можно по-разному относиться к этому феномену, но не замечать его нельзя. При анализе и прогнозировании ситуации пора исходить из того, что деление стран на «постсоветские» и «евросоюзные» на этом фланге становится все менее адекватным. В складывающейся ситуации несомненно, что именно СНГ является структурой, обеспечивающей рамочное, институциональное единство постсоветского пространства. С международно-правовой точки зрения СНГ представляет собой международную региональную организацию в духе Главы VIII Устава ООН. Другими словами, СНГ структурно схож с ОБСЕ, Лигой арабских государств или Организацией американских государств. СНГ на ближайшую перспективу останется центральным механизмом многосторонних консультаций и мягкой региональной координации. В последнее десятилетие стали очевидными институциональные разломы постсоветского пространства. Институциональная эрозия, являющаяся отражением объективных процессов, проявила себя через: — некоторое ослабление механизмов СНГ; — фактическое прекращение деятельности ряда органов СНГ; — отход от концепции общих внешних границ СНГ; — выход Грузии из СНГ и ее так называемый «европейский» вектор развития; — создание новых многосторонних форматов с участием стран, входящих в СНГ, и возможной эвентуальной приоритетностью новых структур над СНГ; — однозначная переориентация руководства Украины на восприятие страны в качестве «периферии Евросоюза», а не одной из ведущих стран постсоветского ареала. Особую роль в деконструкции постсоветского пространства сыграли «цветные революции». Они ускорили процесс смены элит и доминирующих концепций стратегического развития. 140 6. Институциональные форматы постсоветской интеграции Наряду с этими негативными тенденциями налицо и центростремительные процессы. Так, важную роль в контексте российских интересов и интеграции играет ОДКБ. В «Стратегии коллективной безопасности до 2025 года», принятой в октябре 2016 г. в Ереване, выражена общая решимость стран-союзников выстраивать отношения с членами мирового сообщества «на основах равенства и неделимости безопасности, воздерживаться в международных отношениях от угрозы силой или ее применения, при этом в решении возникающих проблем отдавать приоритет политико-дипломатическим методам». Разумеется, для того, чтобы эти принципы могли реализоваться, необходимо отрабатывать многие практические вопросы координации военно-политического сотрудничества России и ее партнеров. Показательными стали, в частности, проведенные в августе 2016 г. учения Коллективных миротворческих сил ОДКБ «Нерушимое братство–2016», во время которых отрабатывалась операция по поддержанию мира по «мандату Совбеза ООН, в условной стране, не входящей в ОДКБ». В условиях, когда мы отмечаем дефицит стабильности во многих регионах мира, расширение географии турбулентности в Европе и Азии, государства и структуры ОДКБ постоянно повышают свою готовность к борьбе против угроз международного терроризма и религиозного экстремизма, особенно на центральноазиатском и афганском направлениях. Повышается и эффективность совместной борьбы с незаконным оборотом наркотиков, нелегальной миграцией, другими современными вызовами и угрозами безопасности. Другими словами, современные интеграционные процессы в сфере безопасности позволяют российской стороне осуществлять оперативный и превентивный контроль в том, что касается противодействия рискам подрывной деятельности, враждебных провокаций и, в конечном итоге, «жестким» угрозам безопасности. Несомненно, что актуальными для ОДКБ остаются задачи взаимодействия с внешними институциональными контрагентами. В частности, в развитии контактов ОДКБ с ОБСЕ важно оперативное сотрудничество с Центром предотвращения конфликтов в Вене, который располагает уникальной базой данных по конфликтам, в том числе на территории СНГ. По инициативе центральноазиатских государств–участников ОДКБ установлено взаимодействие ОДКБ с Организацией исламского сотрудничества (ОИС, ранее — Организация «Исламская конференция»). ОДКБ в перспективе (естественно, в контексте нормализации отношений с ЕС) необходим диалог и с Европейским союзом. ЕС уже фактически включен в посредничество в разрешении конфликта в Молдавии-Приднестровье и кавказских конфликтов. Развернута пограничная наблюдательная операция ЕС на украинско-молдавской границе в регионе Приднестровья. ЕС не только не оставляет идею Пакта стабильности для Южного Кавказа, но и выдвинул новую инициативу принятия Пакта стабильности для Центральной Азии. Сотрудничество с ЕС, конечно же, будет возможно только в случае отказа Евросоюза от антироссийской политики санкций. 141 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Значительными положительными результатами характеризуются интеграционные процессы в сфере экономики. Несколько лет назад (2014) мы явились свидетелями рождения Евразийского экономического союза (ЕАЭС), который, по всеобщему признанию, является интеграционным проектом нового типа. Он стал примером интеграционного сопряжения разновеликих по масштабам экономического потенциала хозяйственных систем, формирует уникальный опыт интеграционного научно-технического сотрудничества, выступает моделью интеграции, открытой для широкого, причем разнообразного и гибкого, международного сотрудничества. Интеграционное взаимодействие стран «евразийской пятерки» — России, Белоруссии, Казахстана, Армении и Киргизии — опирается на прочные экономические связи, во многом определяющие базовые тренды развития не только самих партнеров, но и других сегментов Евразийского региона. В контексте развития интеграционного сближения постепенно углубляется весь комплекс взаимодействия России со своими партнерами в отраслях, которые вносят заметный вклад в формирование общего экспортного потенциала ЕАЭС. Ожидаемое вступление в силу Таможенного кодекса ЕАЭС, который предусматривает информатизацию таможенных операций и более простой алгоритм взаимодействия с госорганами, согласование объединительных шагов на транспортном направлении и меры, предпринимаемые в контексте преодоления последствий стагнации мировой экономики, создает хорошие экономические предпосылки для углубления интеграционного евразийского сотрудничества. Положительным явлением для России является и то, что хотя не так быстро, как хотелось бы, но все более решительно ведется борьба с контрафактом, с «серыми» схемами перемещения товаров и финансовых средств. Однако любая практическая, тем более инновационная деятельность неизменно сталкивается с объективными и субъективными противоречиями. В случае с евразийским трендом экономической интеграции особую роль играют недоверие части элит стран-участниц к перспективам наднационального регулирования экономического сотрудничества, а также их опасения за судьбу широкого многовекторного сотрудничества на международной арене. Характерно, что часто в основе негативных оценок евразийского тренда лежит не столько их фактическое неприятие, сколько желание тех или иных деятелей «застолбить» позицию в общественном дискурсе, усилить личную конкурентоспособность в ходе борьбы за участие в государственной власти. Нельзя также сбрасывать со счетов и факт, что на фоне плотного потока негативных пропагандистских «вбросов» со стороны западных СМИ информационное сопровождение интеграционного движения явно недостаточно. Надо также принять во внимание, что: — на постсоветском пространстве набирает силу процесс смены элит, когда на смену руководителям всех звеньев государственного и регионального управления, а также бизнеса, выросших и сформировавших142 6. Институциональные форматы постсоветской интеграции ся в эпоху СССР, приходит поколение, для которого на первом месте стоит прагматизм, а понятие о дружбе между народами «уходит» с государственного уровня на гуманитарный. Нельзя забывать о том, что этот процесс может протекать как эволюционно, так и революционно; — усиливается дифференциация (государственный, региональный, муниципальный уровни, малый и средний бизнес) и транспарентность экономических связей. При этом акцент сотрудничества неминуемо будет смещаться, особенно при развитии малого и среднего бизнеса, из кабинетов чиновников в реальные секторы экономики и именно они будут определять глубину интеграционных проектов; — экономическая интеграция на постсоветском пространстве становится все более секторальной и избирательной и концентрируется в первую очередь, как правило, в отношениях между соседними государствами; — продвижение экономической интеграции на постсоветском пространстве тормозится различием макроэкономических показателей стран, так же как и стремлением существующего политического руководства некоторых стран ЕАЭС к решению в отдельных случаях внутренних задач вне контекста экономической целесообразности интеграционных процессов; — направления внешней политики практически всех стран СНГ определяются прагматичной многовекторностью и поиском наиболее выгодных с политической и экономической точек зрения партнеров и направлений взаимодействия; — сложился на практике приоритет интересов национальных ведомств, компаний, организаций перед интересами Союзного государства, ЕАЭС, иногда даже перед национальными интересами; проявляется неготовность, а зачастую нежелание и неспособность поиска взаимовыгодного компромисса на ведомственном уровне. Тем не менее, несмотря на «подводные камни», евразийский тренд региональной экономической интеграции отвечает стратегическим и текущим интересам России. Деятельность ЕАЭС сопряжена с последовательным утверждением принципа системного регионального взаимодействия в экономике, способствующего укреплению российского ядра интеграционного проекта. Пошаговое утверждение масштабного евразийского рынка позволяет динамично развивать отечественную номенклатуру отраслевых производственных комплексов, ориентированных на высокотехнологичные продукты, повышать конкурентоспособность несырьевых товаров, в том числе и на трансрегиональном уровне, например в странах АТР, материально подкреплять набирающий силу «восточный вектор» российской внешней политики. Евразийский формат экономического сотрудничества — масштабный инновационный проект. Однако движение по траектории Евразийского союза решающим образом зависит от политической координации усилий России 143 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ и ее партнеров, укрепления институциональной составляющей регулирования объединяющих (центростремительных) тенденций. Отдельно отметим такой важный интеграционный проект, как Союзное государство России и Беларуси (СГРБ). Отношения здесь развиваются по синусоиде — за периодами интеграционного сближения следуют периоды разногласий по конкретным направлениям сотрудничества (газ, с/х продукция и т.п.). Синусоида колебаний имеет тенденцию к нарастанию. Необходим консенсус, куда мы идем и какие взаимные подвижки-уступки готовим вместе. Надо понимать, что от этого в значительной степени зависит судьба и ЕАЭС, и ОДКБ. Развитие интеграционных процессов отмечено и углублением их гуманитарного содержания. Гуманитарное сотрудничество приобретает все более диверсифицированный и адресный характер по линии СНГ и СГРБ. Успешными являются такие направления, как культурное сотрудничество, сотрудничество в сфере молодежной политики и образования. Эти форматы вносят вклад в укрепление дружбы и доверия между народами России и ее ближайших соседей. Только по линии культурного сотрудничества СНГ на период 2016–2020 гг. запланировано проведение более ста крупных мероприятий массового, просветительского и профессионального характера, ориентированных на интересы как широких слоев населения различных стран, так и на творческую интеллигенцию, деятелей литературы, искусства, профессиональных объединений. В контексте проблематики гуманитарного взаимодействия России и ее ближайших соседей необходимо особо отметить функционал публичной дипломатии. В последние годы российским НКО (Горчаковский фонд, РАСООН, РАПН и др.) удалось развернуть эффективную деятельность по установлению/ восстановлению связей между представителями российского общества и общественностью сопредельных государств, повышению привлекательности интеграционных проектов под российским руководством в глазах населения как «внутри» интеграционного пространства, так и на международном уровне. Не секрет, что гуманитарное сотрудничество связано с затратами, большая часть которых ложится на российские плечи (бюджет). Но, несмотря на необходимость предельно рачительного отношения к расходам, мы должны понимать, что они являются инвестициями в будущее. Это инструмент передачи исторической памяти молодому поколению, сдерживания враждебной российским интересам деятельности центров влияния, каналов поддержки соотечественников. Наконец, если принять во внимание открытие специализированных центров русского языка, как это происходит, например, в Таджикистане, возникает возможность снятия части противоречий в связи с трудовыми мигрантами. Гуманитарное сотрудничество, как направление интеграционных процессов, является фактором российской «мягкой силы» в ближнем зарубежье. Эту силу можно и нужно активно развивать. В нашем дискурсе для характеристики отношений России с ее ближайшими международными партнерами обычно используется выражение «ин144 6. Институциональные форматы постсоветской интеграции теграционные процессы». Но при ближайшем рассмотрении мы имеем дело с комплексным, по сути единым, хотя и многоплановым явлением. Успешное сотрудничество в сферах безопасности, экономики и гуманитарных связей взаимообусловлено. Российские интересы заключаются в обеспечении оптимального баланса. Помимо уже состоявшихся интеграционных проектов, хотелось бы упомянуть и о новых начинаниях. Актуальные изменения на международной арене усиливают значимость не только традиционных интеграционных объединений регионального уровня, но и инициатив в области создания крупных трансрегиональных структур как способа регулирования мирового развития. В русле этого тренда находится проект формирования Евразийского всеобъемлющего партнерства (ЕВП), который отражает высокий уровень политического согласия между Россией и Китаем как в сфере двусторонних отношений, так и относительно выстраивания расширенного взаимодействия с привлечением других государств. Мы должны буквально ежедневно стремиться переломить набор неблагоприятных субъективных обстоятельств. Интеграционное пространство, сложившееся по периметру российских границ, не должно быть расколото ни в результате «разморозки» (Карабах, Приднестровье) вооруженных конфликтов или появления новых конфликтных очагов, ни в ходе сценариев по «смене режимов», ни вследствие спекуляций вокруг «многовекторного сотрудничества». Нам необходимо стремиться к обеспечению целостности интеграционного движения под российским руководством. Что целесообразно предпринять в первую очередь? Усилить внимание к задачам строительства единого информационного пространства, расширения сотрудничества между ведущими СМИ России и стран-партнеров. Исключить варианты политизации экономических разногласий, тем более с использованием демонстративных заявлений, нарочитой публичности и других попыток негативного освещения сугубо рабочих аспектов взаимодействия. Развивать практику прямого сотрудничества российских регионов с регионами стран ЕАЭС и СНГ, имея в виду, что экономические и гуманитарные связи регионального уровня способны эффективно дополнять спектр общих государственных интересов партнеров. Систематизировать представления о ресурсах российских партнеров, направляемых на развитие интеграционного сотрудничества в том, что касается материальных (производственных, инвестиционных, организационных) и информационных аспектов их участия. Инициировать регулярные публикации/предоставление грантов по тематике интеграционного сотрудничества на пространстве СНГ/ЕАЭС для совместных исследовательских коллективов в составе российских специалистов и специалистов зарубежных стран. 145 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ На порядок повысить сотрудничество в образовательной сфере в интересах совместной подготовки будущей инженерно-технической, культурной и политико-экономической элиты России и других стран–участников СНГ. Литература Васильева Н. А., Лагутина М. Л. Глобальный Евразийский регион: опыт теоретического осмысления социально-политической интеграции. СПб.: Изд-во Политехнического университета, 2012. — 424 c. Гаман-Голутвина О. В. Мировой опыт реформирования систем государственного управления // Вестник МГИМО-Университета. 2013. № 4. С. 187–194. Европейская интеграция / Под ред. О. В. Буториной; отв. ред. Н. Ю. Кавешников. 2-е изд., испр. и доп. М.: Аспект Пресс, 2016. Михеев В. В. Глобализация, регионализация и региональная интеграция // Восток– Запад: Региональные подсистемы и региональные проблемы международных отношений / Под ред. А. Д. Воскресенского; МГИМО МИД России. М.: РОССПЭН, 2002. — 528 с. Никитина Ю. А. ОДКБ и ШОС: модели регионализма в сфере безопасности. М.: Навона, 2009. — 200 с. Политическая наука перед вызовами глобального и регионального развития / Под ред. О. В. Гаман-Голутвиной. М.: Аспект Пресс, 2016. Россия в современных интеграционных процессах: коллективная монография / Под ред. С. А. Афонцева и М. М. Лебедевой. М.: МГИМО-Университет, 2014. — 312 с. Сравнительная политология: трансформация мирового порядка, региональных режимов и государственности / Под ред. О. В. Гаман-Голутвиной, И. Ю. Окунева. М.: Аспект Пресс, 2013. — 108 c. Фукуяма Ф. Сильное государство: управление и мировой порядок в 21 веке. М.: АСТ; Хранитель, 2007. — 220 с. Keohane R. O., Milner H. V. (eds). Internationalization and Domestic Politics. Cambridge, 1996. Milner H. V. Interests, Institutions, and Information: Domestic Politics and International Relations. Princeton University Press, 1997. 146 7. ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ФАКТОРЫ МИРОВОЙ ПОЛИТИКИ Ключевые слова Геоэкономика, геополитика, модернизация, темпы экономического роста, экономическое неравенство, экономическая модель В о втором десятилетии нынешнего века мир вступил в очевидный кризис миропорядка. Многие геоэкономические тренды, которые сложились в конце ХХ в., сегодня подвергаются тяжелым испытаниям. Мы являемся свидетелями почти 20-летнего застоя японской экономики. В Евросоюзе 10 лет продолжалась вялотекущая рецессия, наблюдается кризис евроинтеграции и низкие темпы экономического роста. В геометрической прогрессии растет число разного рода политических конфликтов. Остро стоит проблема миграции в Европе: конфликты на Ближнем Востоке и в Северной Африке выталкивают туда огромные массы инокультурного населения, и европейцы просто не в состоянии их ассимилировать. Концепция мультикультурализма переживает глубокий кризис. Можно говорить о том, что христианская цивилизация, которая доминировала в мире на протяжении последних 500 лет, сегодня уже не универсальна, из исторической тени вышли другие цивилизации — Китай, Индия, исламский мир. Там совсем иная культура, иная история, иные формы идентичности и принципы социального сцепления между людьми, соответственно, другая институциональная среда: кланы, все еще сильные родо-племенные связи, территориальные землячества имеют в этих обществах большую ценность, чем стандарты и институты европейского социума. Многие экономисты последние 20 лет считали, что экономический рост выше 10% в год в Китае — это норма. Однако КНР завершила этап первоначальной индустриализации и модернизации. Сегодня нужны другие драйверы роста, ориентация на внутреннее потребление, а не только на экспорт, существенные инвестиции в защиту окружающей среды. Но одновременно с внутренним спросом растет стоимость рабочей силы, и Китай теряет привлекательность для иностранных инвесторов. Одновременно произошла так называемая сланцевая революция в сфере энергоресурсов, которая привела к тому, что США претендуют на первое ме147 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ сто в мире по добыче газа и нефти. И это тоже новая реалия, потому что Соединенные Штаты всегда были страной, зависимой от импорта углеводородов. Очевидно, что в современном мире переплетаются и существенно влияют друг на друга тенденции геоэкономического и геополитического развития. Прогнозирование экономических и политических трендов На перспективу ближайшего десятилетия мир изменится под воздействием новых идей, инновационных решений и технологий, беспрестанно рождаемых прогрессом науки и человеческим творением. Это, впрочем, не отменяет действия законов природы, экономики и общества, создающих для развития, с одной стороны, разнообразные возможности, а с другой — ресурсные, социальные и иные ограничители. Методологически важно дать комплексные оценки: — что происходило и происходит в глобальном сообществе в последние десятилетия в экономической, политической, социальной и духовной сферах; — как влияют и как отражаются в этих сферах изменения в развитии науки и технологий; — какие механизмы обратной связи существуют между ними. Такой анализ позволит выявить некоторые общие закономерности и на их основе предвидеть направления и характер будущих изменений. Без элементов предвидения, базирующегося не столько на сценарной интуиции, сколько на методах статистического макропрогнозирования, на анализе имеющихся фактов и тенденций, принятие решений неизбежно будет сопровождаться ошибками и просчетами, ведущими к бессмысленной растрате ресурсов и утрате уникальных возможностей для развития. Серия долгосрочных прогнозов мировой экономики и международных отношений, каждое пятилетие выпускаемых Национальным исследовательским институтом мировой экономики и международных отношений им. Е. М. Примакова (ИМЭМО), отличается достаточно высокой надежностью. Так, реальные темпы прироста мирового ВВП в 2001–2014 гг. (3,7%) в точности совпали с прогнозом исследователей ИМЭМО. Представляется, что это уникальный научный результат при прогнозировании с 15-летним горизонтом. Ученые несколько переоценили темпы прироста показателя для группы развитых стран (прогноз составлял 2,6%, фактический рост — 1,7%) и, соответственно, недооценили скорость развития развивающихся стран (прогноз — 4,7%, реальные темпы прироста — 5,5%). Довольно точным оказался прогноз по экономике России — фактические темпы ежегодного прироста ВВП за этот же период составили 4,2% при прогнозе 5,0%. 148 7. Экономические факторы мировой политики Основные структурные проблемы мирового развития на период до 2035 г. можно попытаться охарактеризовать следующим образом. Мир вступил в длительный этап международной напряженности, экономической и финансовой неустойчивости, неопределенности и перераспределения сил между традиционными и новыми центрами интеграционной гравитации. Несмотря на глобализацию, позволившую достичь известных интеграционных результатов, а может быть, именно в силу глобализации, в мире вырос потенциал конфликтов между ведущими государствами, а также и конфликтов внутри них самих. На смену исчезнувшему четверть века тому назад противостоянию социализма и капитализма пришел конфликт иного типа интересов, ценностей и идентичностей с сильными национальными, религиозными и историко-культурными акцентами. Выработка ответственной политики будет наталкиваться на ресурсные и социальные ограничители, а также на попытки традиционных политических сил сохранить свое влияние посредством воздействия на общественное сознание. Социальная политика будет вынуждена искать рецепты адекватного реагирования на растущее неравенство как в старых, так и в новых его формах. Миру предстоит столкнуться с самым масштабным за последнее столетие переформатированием структуры общества: размыванием среднего класса, уходом в недосягаемый отрыв новой элиты, формирующейся на базе экономики знаний и все более многообразных инноваций. Беспрецедентные технологические сдвиги начала XXI в. резко актуализируют роль новых технологий как фактора, формирующего социальную ткань общества. Они влияют не только на экономическое развитие, но и на индивидуальное и общественное сознание. В среднесрочной перспективе тем самым повышается потенциал социально-политической конфликтности. Мировая экономика будет переживать период повышенной турбулентности, связанной с поисками новых, более действенных инструментов обеспечения устойчивого роста. Масштабные структурные сдвиги произойдут в промышленности, энергетике и финансовой сфере, что неизбежно скажется на будущем соотношении потенциалов отдельных групп стран и регионов мира. Оказавшаяся в последние годы в фокусе ожесточенных дискуссий глобализация в предстоящие два десятилетия существенно поменяет свои формы, в том числе внедрив использование новых моделей и платформ региональной интеграции. В полицентричном мире глобальной интеграции формируются новые гравитационные поля, трансформируются традиционные: Китай и финансируемый им экономический пояс Шелкового пути, ЕС, Великобритания после ее выхода из ЕС, новое прочтение трансатлантической интеграции под эгидой США, будущие формы транстихоокеанской и латиноамериканской интеграции, Евразийский экономический союз. Намечается переход от со149 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ временного кризиса глобализации, вызванного нарастающим стремлением к изоляции национальных или узкорегиональных рынков, к новому варианту взаимодействия глобализации и регионализма. В международных отношениях миру предстоит пройти важную развилку, которая определит направленность мирового развития на десятилетия вперед. Нельзя исключить сценария новой биполярности: на одном полюсе Россия, Китай, Иран, страны ОДКБ и ШОС и др., на другом — США, страны НАТО, Япония и др. В мире сохранятся глубокие противоречия между различными мировоззренческими системами, продолжатся как их сосуществование, так и жесткая конкуренция. И вряд ли одной из этих систем удастся стать доминирующей. В социально-политической сфере рост культурного разнообразия становится вызовом мультикультурализму и предметом острой политической дискуссии. Ее фокус — проблемы поддержания общих норм социального общежития и общих ориентиров развития. Приоритетом становится формирование в рамках государств «согласия на развитие» как фундамента современного общественного договора, способного к постоянному обновлению. В мире начала XXI в. мировое сообщество так и не смогло выработать новую концепцию развития, способную стать альтернативой «безответственному развитию», основанному на неограниченной эксплуатации природных ресурсов и использовании технологий манипулирования общественным сознанием. Идеал продвижения к «желаемому завтра» можно назвать «ответственное развитие». Речь идет, в частности, о выборе в качестве приоритетов использования возобновляемых источников, а также социальных инноваций и нематериальных стимулов жизнедеятельности. Ключевые детерминанты ответственного развития — готовность человека отстаивать демократические принципы политического общежития, способность нравственного суждения о политике, формирование соответствующей ценностной мотивации и идентичности. Сценарии возможного будущего Работая над прогнозами в геоэкономической и геополитической сферах, следует учитывать неоднозначность в понимании главных трендов развития, точек их «перелома» и вариантов наиболее вероятных сценариев будущего. Cоциальные науки тем и отличаются от точных, что здесь очень много факторов, которые никакой алгоритм не способен учесть: человеческие ожидания, ощущения, фобии, опасения, «инстинкт толпы». Это только конспирологи уверены, что где-то есть некая мировая сила, которая всем управляет при помощи алгоритмов, выведенных нобелевскими лауреатами. Это глубокое заблуждение. Есть различные экономические концепции, но и они не 150 7. Экономические факторы мировой политики универсальны и годятся далеко не для всех исторических периодов, регионов и стран. К примеру, «Капитал» Маркса, в свое время изданный в Германии тиражом в тысячу экземпляров, разошелся за три года, а пятитысячный тираж его русского перевода раскупили за год. После успешного послевоенного восстановления Европы были популярны так называемые кейнсианские модели экономики. Потом возникла угроза гиперинфляции, и доминирующей стала концепция Милтона Фридмана, Чикагской экономической школы, согласно которой следовало иметь сбалансированный бюджет и ориентироваться не на стимулирование роста, а на конкурентные силы. Конкуренция считалась основным драйвером роста, и это работало. Но сегодня экономике угрожает не гиперинфляция, а дефляция, поэтому школа Милтона Фридмана неизбежно будет заменена каким-то новым экономическим постулатом. Его еще нет. И это тоже пример поиска «новой нормальности». В мире экономики иерархичность приводит к углублению старых и появлению новых межстрановых дисбалансов. В то же время логика рынка, экономические интересы наиболее сильных акторов, как и их потребность в расширении рынков и, соответственно, распространении рыночных институтов, будут способствовать подтягиванию отстающих стран, аналогично социальным «лифтам» внутри общества. Для России предстоящие два десятилетия будут периодом упрочения своих позиций в меняющемся мире, обеспечения стране весомого голоса при решении общезначимых глобальных проблем. Этот поиск стратегии будет идти на основе осознания собственной идентичности и понимания глобальной ответственности. Альтернативный сценарий — это изоляция России от мировых процессов и создание собственной автаркической модели развития, минимизирующей влияние внешних экономических, инновационных, финансовых, политических тенденций. Реализация такого сценария, несомненно, отбросила бы Россию на многие десятилетия назад и лишила бы ее шансов на модернизацию и усиление своих глобальных позиций. Разрыв между Россией и США как глобальным лидером может и увеличиться, если экономика России останется на инерционном пути. В России в два с лишним раза меньше численность населения, чем в США, в три с лишним раза ниже производительность труда. Перемножая одно на другое, получаем 7-кратный разрыв в экономической мощи двух стран. Текущий транзит от однополярного мироустройства к более плюралистичной, полицентричной архитектуре совпал по времени не только с кризисом отношений Россия–Запад, но и с определенным исчерпанием социального контракта, общественного договора, который сложился в развитой части мира к концу 60-х годов прошлого века. Очевидно, что этот контракт, сложившийся более полувека тому назад в биполярном, доглобальном, доцифровом мире, нуждается в модернизации. 151 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Баланс глобализации и национальных интересов В периоды турбулентности национальные интересы, как правило, выходят на передний план. Это мотив ясно виден в политике Дональда Трампа, Нарендры Моди, Си Цзиньпина, Таипа Эрдогана, Синдзо Абе и других мировых лидеров. В текущем десятилетии мир вступил в период повышенного внимания к национальным интересам. Однако констатация этого факта не отменяет нарастания глобальных угроз и “больших”вызовов развитию человечества. Парирование этих вызовов и угроз невозможно без осознания некоего набора универсальных проблем, вне решения которых невозможна будет реализация национальных интересов. Другими словами, существует ограниченный набор универсальных для всех стран ценностей, позволяющих реализовывать национальные стратегии. Академик Е. М. Примаков предложил называть этот набор ценностей стратегическими. Следование стратегическим ценностям может снизить критические и универсальные риски, такие как мировая термоядерная война, распространение оружия массового поражения, международный терроризм, необратимые климатические изменения. Сюда же можно отнести и кибертерроризм. Другими словами, неизбежный конфликт национальных интересов должен ограничиваться осознанием общности стратегических ценностей. Информационные войны не дают качественных ответов на «большие вызовы» и глобальные угрозы современности. Они опасны тем, что и общество, и элиты часто становятся жертвами собственной пропаганды. Пропаганды мифов и стереотипов в духе прошлого века — из времен холодной войны. «Берлинские стены» воздвигаются сначала в головах. Глава МВФ Кристин Лагард отмечала, что экономический рост слишком долго был слишком низким и обогащал слишком немногих. Это говорит об исчерпании общественного договора, социального контракта, который существовал и в США, и в европейских странах. Он был основан на том, что каждое следующее поколение все-таки жило лучше родителей, а сегодня эта динамика сломалась. В Соединенных Штатах ВВП на одно домохозяйство не растет 20 лет, еще хуже ситуация в Европе. Отсюда — выход Великобритании из ЕС, избрание Дональда Трампа в США. Континентальная Европа на эти вызовы дает другой ответ — не изоляционистский, как предлагают лидеры Великобритании и США Тереза Мэй и Дональд Трамп, а интеграционистский. Следующий глобальный кризис плохо поддается прогнозированию. Если и возможны откуда-то угрозы мировой экономике, то, по-видимому, из Китая. Там есть очевидный перегрев фондового рынка, большое количество «токсичных» долгов не только корпораций, но и регионов, однако при тех централизованных инструментах, которые сохраняются в Китае, представляется, что КНР 152 7. Экономические факторы мировой политики сумеет избежать краха финансовой системы. Так что в ближайшие годы перспективы нового мирового экономического кризиса не просматриваются. США останутся технологическим, военным лидером, лидером по размеру ВВП — измеряемого по текущим обменным курсам, а не по паритету покупательной способности (здесь уже Китай впереди). Но глобальное управление только на основе западных ценностей уже невозможно в мире, где доля развитых стран в мировом ВВП уже заметно меньше 50%, а к 2035 г. упадет до одной трети. Россия в мировой экономической динамике Важно, какое место будет занимать Россия в мировой экономике. Если сохранится инерционная модель развития, то к 2030 г. экономика страны по паритету покупательной способности может опуститься с 6-го на 7-е место, пропустив вперед Бразилию, а по текущему обменному курсу — с 12-го на 15-е, поставив Россию в список после Мексики. Сегодня именно эти две страны — реальные конкуренты России и по институциональному строительству, и по структурным реформам. Темпы роста экономики России, в инерционном сценарии, будут на обозримую перспективу ниже мировых, примерно на уровне ведущих стран Европейского союза. Для ЕС менее 2% роста ВВП в год — это неплохо, но с нашим высоким отложенным спросом домашних хозяйств на здравоохранение, образование, жилье, экономическим спросом на инфраструктуру, технологическую модернизацию надо было бы достичь 3–4%. Модель роста, основанная на экспорте углеводородов, неплохо работала с начала 2000-х годов. Она была неизбежна и необходима, когда после тяжелейшего трансформационного шока 1990-х годов и общество, и экономика должны были немного «прийти в себя». Тем не менее если говорить о причинах рецессии 2014–2016 гг., то наполовину она была связана с неэффективностью экономики, еще на треть — с падением цен на углеводороды, завершением очередного глобального сырьевого цикла, и лишь процентов на 20 — с санкциями. За 14 лет (2000–2013 гг.) Россия поднялась по комплексу базовых экономических показателей с 9-го места в мире на 6-е, Китай сохранил 2-е место, но, как отмечалось, совершили очевидный скачок Индия, Бразилия, Мексика, другие страны. Россия демонстрирует очевидный прогресс, но в последние годы страна столкнулась с необходимостью поиска новой модели экономического роста. Эта модель должна быть связана со структурными и институциональными изменениями, существенным повышением качества трудовых ресурсов, с инновациями, новыми технологиями. И если Россия найдет эту модель, то сможет дальше развиваться темпами выше среднемировых. Все другие, в частности ресурсные, компоненты у России есть. Одно можно сказать определенно: старый мировой 153 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ порядок сломан, и в этих условиях встает непростая, но реализуемая задача — перевести экономику России в инновационную, высокотехнологичную, цифровую модель развития без потрясений и кризисов. Литература Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, ХV–ХVIII вв.: В 3 т. М.: Прогресс, 1986–1992. Мир 2035. Глобальный прогноз / ИМЭМО им. Е. М. Примакова РАН, 2017. М.: Магистр. — 352 с. Мировая экономика: прогноз до 2020 г. / ИМЭМО РАН. М.: Магистр, 2007. — 429 с. Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М.: Фонд экономической книги «Начала», 1997. — 180 с. Нуреев Р. М. Теория общественного выбора. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2005. Россия в полицентричном мире / ИМЭМО РАН. М.: Весь мир, 2011. — 580 с. Стратегический глобальный прогноз 2030 / ИМЭМО РАН. М.: Магистр, 2011. — 480 с. Buchanan J., Brennan G. The Reason of Rules. Cambridge: Cambridge University Press, 1985. Downs A. An Economic Theory of Political Action in a Democracy // The Journal of Political Economy. Chicago: The University of Chicago Press, 1957. Friedman J. The Rational Choice Controversy: Economic Models of Politics. Yale University Press, 1996. Hobson J. M. The State and International Relations. N.Y.: Cambridge University Press, 2000. — 258 p. Liberty, Market and State. Political Economy in the 1980s. N.Y.: New York University Press, 1985. Olson M. Dictatorship, Democracy, and Development // The American Political Science Review. 1993. Vol. 87. No 3. Olson M. Power and Prosperity: Outgrowing Communist and Capitalist Dictatorships. N.Y.: Basic Books, 2000. Tullock G. Creative Maverick of Public Choice // Public Choice. 1991. Vol. 71. Widerquist K. Public Choice and Altruism // The Eastern Economic Journal. 2003. 154 8. МАРКСИЗМ, ПОСТМАРКСИЗМ, НЕОМАРКСИЗМ Ключевые слова Исторический материализм, базис, надстройка, производительные силы, производственные отношения, революция, классовый подход, еврокоммунизм В политической науке есть масса течений, направлений, школ — либеральных, консервативных, социал-демократических, социалистических… Они часто и остро, иногда даже с определенной долей враждебности, спорят между собой, возвышают учителей, классиков своих школ и ниспровергают кумиров школ-соперников. Но есть один политический мыслитель, пользующийся признанием всех по-настоящему серьезных ученых. Имя этого мыслителя — Карл Маркс. Петр Струве: «Универсализм Маркса обострил его социологическое зрение. Так, он дал Марксу гениально схватить тот антагонизм между интересом рода и интересом индивида, который обнаруживается в фактическом и социальном развитии». Николай Бердяев: «В марксизме меня всего более пленил историософский размах, широта мировых перспектив. По сравнению с марксизмом старый русский социализм мне представляется явлением провинциальным… Маркса я считаю гениальным человеком». Хосе Ортега-и-Гассет: «Я страстно с ним (марксизмом) сражался, но это как раз свидетельствует о том, как я высоко его ценю… Какая изумительная иллюминация внезапно озарила сумрак прошлого, когда Маркс и его соратники бросили в эту гигантскую пещеру теней и отголосков факел своей отважной мысли». Макс Вебер: «Каждый, кто когда-либо работал с применением марксистских понятий, хорошо знает, как высоко неповторимое эвристическое значение этих идеальных типов, если пользоваться ими для сравнения с действительностью…» 155 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Карл Ясперс: «В наши дни стало совершенно очевидным, что от характера труда и его разделения зависят структура общества и жизнь людей во всех ее разветвлениях. Это понимал уже Гегель, а Маркс и Энгельс разработали это положение в своей теории, имеющей эпохальное значение». Мартин Хайдеггер: «Поскольку Маркс, осмысливая отчуждение, проникает в сущностное измерение истории, постольку марксистский взгляд на историю превосходит другие исторические теории…» Карл Поппер: «Влияние Маркса на христианство можно, по-видимому, сравнить с влиянием Лютера на Римскую церковь. Если христианство встало сегодня на путь, отличный от того, которым следовало всего тридцать лет назад, то этим оно в немалой степени обязано влиянию Маркса». Джон Гэлбрейт: «Маркс глубоко воздействовал и на тех, кто не принимал его системы. Его влияние распространилось на тех, кто предполагал, что были не подвержены этому влиянию… Одним из следствий отказа от неоклассической модели является возрождение интереса к теории марксизма…» Альбер Камю: «Требуя для труженика подлинных богатств, заключающихся не в деньгах, а в праве на отдых и свободное творчество, Маркс, в сущности, требовал восстановления достоинства человека. Есть у него фраза, на редкость ясная и резкая, которая раз и навсегда отказывает его торжествующим ученикам в величии и гуманизме, свойственных ему самому: “Цель, нуждающуюся в неправедных средствах, нельзя считать праведной целью”». Основная мысль всех этих высказываний: сегодня без Маркса, без основательного знания его идей и концепций невозможно достичь серьезного научного результата в любой сфере политической теории — какого бы направления, какой бы идеологической системы вы ни придерживались. Методологические принципы исторического материализма Согласно Марксу, главным фактором, определяющим общее направление человеческой деятельности, является экономика, экономические отношения, сложившиеся на данный исторический момент. Маркс называет этот «фактор» 156 Powered by TCPDF (www.tcpdf.org) 8. Марксизм, постмарксизм, неомарксизм базисом, т.е. основой, на которой строится вся социальная и политическая деятельность людей. Концепция об определяющей роли базиса в деятельности людей получила у Маркса название «материалистического понимания истории» (или, как ее называют в популярных учебных пособиях, — «исторического материализма»). Карл Маркс (1818–1883) — немецкий мыслитель, экономист, политолог, философ, заложивший основы коммунистического мировоззрения и историко-материалистической методологии истолкования социальнополитических процессов. В 1848–1849 гг. принял активное участие в работе международной организации Союз коммунистов, вместе с Ф. Энгельсом написал ее программу «Манифест Коммунистической партии» (1848). Всемирную известность Марксу принес его труд «Капитал», но основные взгляды мыслителя были очерчены еще в 1850 г. в работе «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.». В данном труде Маркс проанализировал причины и последствия революционных событий во Франции, обозначил собственное видение революции и диктатуры пролетариата, определение этого понятия впервые появляется в данной книге. С точки зрения мыслителя, именно пролетариат призван стать решающей силой революции, которая в свою очередь окажет важное воздействие для экономического развития общества. К.Маркс совместно с Ф.Энгельсом по праву считаются основателями социально-политического направления, приведшего впоследствии в ХХ веке к социалистическим революциям и становлению в ряде стран социалистических обществ. Основные работы: «Экономическо-философские рукописи» (1844) «Немецкая идеология» (1845–1846) (совместно с Ф. Энгельсом) «Нищета философии» (1847) «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.» (1850) «Капитал» (1867–1894) Исторический материализм Маркса дает развернутую характеристику базиса. Базис — это весьма сложное образование. Основу его составляют орудия труда и средства производства, в терминологии Маркса — «производительные силы», т.е. силы (вкупе с профессиональным мастерством работника), создающие материальное богатство общества. Но чтобы задействовать эти силы, т.е. чтобы фабрики и заводы функционировали, люди должны вступить в определенные отношения друг с другом: одни — собственники производи157 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ тельных сил, другие — нанятые ими наемные работники, третьи — научный и инженерный персонал, обслуживающий производство, четвертые — менеджеры… Эти складывающиеся отношения людей в процессе производства Маркс называет «производственными отношениями». Единство «производительных сил» и «производственных отношений» и составляет реальный «базис» общества. Фридрих Энгельс: «Материалистическое понимание истории исходит из того положения, что производство, а вслед за производством обмен его продуктов, составляет основу всякого общественного строя; что в каждом выступающем в истории обществе распределение продуктов, а вместе с ним и разделение общества на классы или сословия, определяется тем, что и как производится, и как эти продукты производства обмениваются. Таким образом, конечных причин всех общественных изменений и политических переворотов надо искать не в головах людей, не в возрастающем понимании ими вечной истины и справедливости, а в изменениях способа производства и обмена; их надо искать не в философии, а в экономике соответствующей эпохи». Ф. Энгельс. О развитии социализма от утопии к науке. 1880 «Базис», как и все явления объективного мира, есть процесс, есть постоянное изменение. А тип и направленность изменений определяется главным противоречием базиса, а именно противоречием производительных сил и производственных отношений. Как возникает это противоречие, как оно разрешается и какова роль людей в его разрешении? Общее правило: производственные отношения должны соответствовать уровню и характеру производительных сил (на основе ручного, ремесленного труда возникали различные типы рабовладельческих и феодальных структур, переход к машинному, механизированному производству диктовал необходимость перехода от феодальных отношений к капиталистическим). Иначе говоря, наиболее подвижная часть базиса — производительные силы — совершенствуясь и развиваясь, перерастают существующие производственные отношения, требуют их изменения, приведения их в соответствие с новым качеством и уровнем развития производительных сил. Вот так, независимо от воли людей, от намерений политических лидеров, возникает потребность в изменении производственных отношений, в формировании нового базиса. Исторический «автор» (т.е. человек, развивший производительные силы) диктует эту задачу. А исторический «актор-автор» (тоже человек, но выступающий в другой ипостаси), почувствовавший противоречие в базисе, наступившее несоответствие новых производительных сил старым производственным отношениям, приступает к решению этой задачи изменения. И вот методы, способы этого решения, как и его результаты, уже во многом зависят от субъективного фактора — от понимания ситуации полити158 8. Марксизм, постмарксизм, неомарксизм ческими лидерами, от их умения выработать эффективную стратегию преобразований, от их умения убедить и организовать народные массы, позвать их на реформирование общества, на преобразование политических, государственных структур. А вся эта активно-преобразовательная система идей, идеологий, партийных организаций, государственных институтов объединяется Марксом в понятие «надстройки» (т.е. системы, «надстроенной» над экономическим базисом). Она порождается базисом, «обслуживает» его, обеспечивая тем самым стабильность общественного развития. Но надстройка — не пассивный институт, стихийно следующий в фарватере базиса. Возникнув, она получает способность воздействия на базис (когда в нем возникают описанные выше противоречия) и совершенствовать его. «Надстройка обладает относительной самостоятельностью» — так характеризует эту ее функцию марксистская теория. А вся эта система единства базиса и надстройки фиксируется Марксом в понятии «общественной формации» (в эпоху капитализма, где экономика является главным мотором социального развития, она выступает как общественно-экономическая формация). Таковы разработанные Марксом и Энгельсом основы общей методологии теории и социальной практики. Но для Маркса, как «философа практики», все эти методы — лишь вступление к конкретному анализу конкретной ситуации своего времени, к разработке стратегии изменения современного ему социального мира. А мир этот был миром капитализма. И Маркс, отработав методологию, переходит к применению этой методологии к анализу буржуазной формации, к ее противоречиям, способам их разрешения, роли активных социальных и политических субъектов в преобразовательной деятельности. Для выполнения этой задачи придется перейти из сферы философии в сферу политической экономии. Маркс: политическая экономия капитализма К анализу капиталистической формации Маркс приступает, вооруженный разработанными им методами диалектического и исторического материализма. Результат этого анализа — главный труд Маркса «Капитал». Капитализм в мировой истории не выступает для Маркса как какое-то абсолютное зло (как подчас представляют дело авторы поверхностных учебных пособий). Было время, когда буржуазные революции прокладывали капитализму дорогу, устраняя тормозивший общественное развитие феодализм. Революционеры, реформаторы, «социальные гении», вдохновленные идеями свободы и энтузиазмом масс, формировали новый общественный строй. И молодой капитализм дал мощный толчок развитию производительных сил, новым, более свободным, политическим формам. Это всемирно-исто159 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ рическое значение капитализма ярко охарактеризовано в знаменитом «Манифесте коммунистической партии», написанном Марксом в содружестве с Энгельсом: «Буржуазия менее чем за сто лет своего классового господства создала более многочисленные и более грандиозные производительные силы, чем все предшествовавшие поколения, вместе взятые. Покорение сил природы, машинное производство, применение химии в промышленности и земледелии, пароходство, железные дороги, электрический телеграф, освоение для земледелия целых частей света, приспособление рек для судоходства, целые, словно вызванные из-под земли, массы населения, — какое из прежних столетий могло подозревать, что такие производительные силы дремлют в недрах общественного труда!»1 Но прогресс этот имел диалектически-противоречивый характер. Прогресс, писал Маркс, был подобен «тому отвратительному языческому идолу, который не желал пить нектар иначе как из черепов убитых». Вот и капитализм: это и «нектар» (бурный рост экономики, материального богатства, производительных сил), и, одновременно, «черепа убитых» (угнетение, нищета «наемных рабов», их обесчеловечивание, превращение их в придаток машин). Маркс следит за развитием этого противоречия, отмечая, как возрастает плата за «нектар» «черепами убитых», как начинает разрушаться экономический базис буржуазного строя, как капиталистические производственные отношения из мотора, двигателя прогресса превращаются в его оковы. А происходит следующее. Рыночная экономика, свободная, демократическая конкуренция частных собственников на рынке поначалу мощно стимулирует энергию производителей, ведет к росту общественного богатства. Но со временем конкуренция ведет к расслоению в стане производителей, частных собственников — на богатеющих и нищающих. И все более разрастающееся крупное производство уже не может регулировать «невидимая рука рынка» (Адам Смит). Слишком велики масштабы для стихийной регуляции. Возникает необходимость какого-то планирования экономической деятельности. К тому же растет взаимозависимость производителей, нарастает потребность в усилении и расширении их кооперирования. Производитель нового поколения машин, например, должен согласовывать свои возможности с производителем металла, химических красителей, добытчиком нефти и угля… Складывается, иначе говоря, кооперированное, взаимосвязанное в масштабе страны общественное производство. Экономика перестает быть суммой частных, самостоятельных экономических субъектов. Она становится крепко внутренне связанным общественным процессом. Здесь-то Маркс и фиксирует разрастание фундаментального противоречия капиталистического базиса: противоречие, как он пишет, между общественным характером производства и сохраняющейся частной собственностью отдельных, разрозненных производителей. Общественный характер производства требует постоянного согласования деятельности его частей, а независимый частный 160 8. Марксизм, постмарксизм, неомарксизм производитель отнюдь не обязан подчинять свои действия какому-либо согласованию, он волен действовать «по своему усмотрению», что чревато серьезными кризисными последствиями. Капитализм перестает справляться с порожденными им и развитыми им производительными силами, его производственные отношения все настойчивее требуют изменений. Вот как эту ситуацию описывают Маркс с Энгельсом: «Современное буржуазное общество, с его буржуазными отношениями производства и обмена, буржуазными отношениями собственности, создавшее как бы по волшебству столь могущественные средства производства и обмена, походит на волшебника, который не в состоянии более справиться с подземными силами, вызванными его заклинаниями. Вот уже несколько десятилетий история промышленности и торговли представляет собой лишь историю возмущения современных производительных сил против современных производственных отношений, против тех отношений собственности, которые являются условием существования буржуазии и ее господства. Достаточно указать на торговые кризисы, которые, возвращаясь периодически, все более и более грозно ставят под вопрос существование всего буржуазного общества… Во время кризисов… общество оказывается вдруг отброшенным назад к состоянию внезапно наступившего варварства… Производительные силы, находящиеся в его распоряжении, не служат более развитию буржуазных отношений собственности; напротив, они стали непомерно велики для этих отношений, буржуазные отношения задерживают их развитие; и когда производительные силы начинают преодолевать эти преграды, они приводят в расстройство все буржуазное общество, ставят под угрозу существование буржуазной собственности. Буржуазные отношения стали слишком узкими, чтобы вместить созданное ими богатство»2. «В кризисах, — подчеркивает Энгельс, — с неудержимой силой прорывается наружу противоречие между общественным производством и капиталистическим присвоением. Обращение товаров на время прекращается; средство обращения — деньги — становится тормозом обращения; все законы производства и обращения товаров действуют навыворот. Экономическая коллизия достигает своей высшей точки: способ производства восстает против способа обмена, производительные силы восстают против способа производства, который они переросли»3. Эта ситуация диктует необходимость замены капиталистических отношений другими, которые сняли бы с производительных сил оковы и обеспечили бы возможность их гармоничного развития. Такими новыми социальными отношениями должны, по убеждению Маркса и Энгельса, стать отношения, базирующиеся на общественной собственности. Как оценить предсказания основоположников марксизма? Поверхностные аналитики отпускают немало ироничных замечаний по поводу «обреченности» капитализма. Прошло уже более полутора веков после этих предсказаний, иронизируют они, а капитализм все еще жив и не собира161 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ ется уступать место новому строю. Ведущие капиталистические страны демонстрируют неплохие показатели экономического роста. Это очень поверхностный взгляд. Карл Маркс, Фридрих Энгельс: «…Коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности... Централизация средств производства и обобществление труда достигают такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она взрывается. Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют». «На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или — что является только юридическим выражением последних — с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции». «Объективные, чуждые силы, господствовавшие до сих пор над историей, поступают под контроль самих людей. И только с этого момента люди начнут вполне сознательно сами творить свою историю, только тогда приводимые ими в движение общественные причины будут иметь в преобладающей и все возрастающей мере и те следствия, которых они желают. Это есть скачок человечества из царства необходимости в царство свободы». К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 20 Более серьезные теоретики отмечают, что Маркс точно уловил и очень убедительно описал главные тенденции развития капитализма. И ведущие страны западного, капиталистического мира шли именно по пути, предсказанному Марксом. За последние полтора века все более взаимосвязанный («общественный») характер обретала экономика западных стран, все шире, все активнее применялись в ней методы регулирования, программирования и планирования, возрастала (и значительно!) роль государственной, национализированной, кооперативной собственности, усиливалось вмешательство государства в экономические процессы. Классическая частная капиталистическая собственность теснилась формами общественной собственности. Великолепна и глубока констатация Хабермаса: «Карла Маркса недаром считают одним из величайших мыслителей всех времен. Он, и только он из всех, кто пытался, сумел предвидеть будущее. Его предсказания были настолько точными, что люди, ими руководствующиеся, сумели изменить будущее». Хабермас фиксирует чрезвычайно важную особенность соотношения предсказаний Маркса и логики мирового развития последних полутора веков: субъекты капиталистического способа производства оценили высокую истинность утверждений Маркса и поспешили заняться самореформированием, не дожидаясь, когда их «рефор162 8. Марксизм, постмарксизм, неомарксизм мируют» антикапиталистические революционные силы. Немалую роль в их реформаторской активности по-своему сыграл и пример некоторых аспектов опыта стран, стремившихся построить социалистическое общество. Реформы, осуществленные правящими кругами Запада, существенно изменили лицо капитализма — настолько, что он уже принимает облик какого-то нового строя с большим удельным весом коллективистских структур — так, что многие теоретики ищут для него новую классификацию, предпочитая именовать его не «капитализмом», а «постиндустриальным», «информационным» обществом, «социал-демократической формацией», «шведским социализмом» и т.п. Расширилось участие государства в экономических процессах, и серьезно возросла роль государственной собственности в экономике, и планированиепрограммирование стало весомым и весьма значимым компонентом хозяйственной деятельности. В Швеции, например, в последней четверти ХХ в. свыше 65% общественного продукта создавалось в государственном секторе. От 30 до 40% составляла доля государства в национальном богатстве страны в Великобритании, Франции, ФРГ, от 10 до 20% — в Японии и США. Повышается удельный вес кооперативной собственности. Особой популярностью пользуется акционерная форма собственности. В США акциями владеет свыше 30% взрослого населения, в Англии — свыше 20%. Во Франции в 1980-е годы в государственном секторе занято 10% населения, в нем производилось 12,7% добавленной стоимости. В Англии в национализированных отраслях более 10% ВВП и занято 10% населения. В Австрии в 1980-е годы доля государственного сектора ВНП — 30%, в Финляндии — 15%. Государственные металлургические предприятия Австрии производят 98%, Финляндии — 70% всего выпускаемого страной металла. Все это, в свою очередь, способствовало более «справедливому» распределению общественного богатства среди граждан (о чем свидетельствуют и децильные коэффициенты и индексы Джини в странах Запада). Самый низкий децильный коэффициент (соотношение доходов 10% самых богатых к доходам 10% самых бедных) в скандинавских странах Дании, Финляндии и Швеции — 3–4. В Германии, Австрии и Франции этот коэффициент варьируется от 5 до 7. Экономисты считают оптимальным соотношение от 5 до 7. В 2007 г. глава Института экономики РАН Руслан Гринберг заявил: «Как только децильный коэффициент достигает 10 — в стране появляются условия для социальных беспорядков». Как видим, в названных странах далеко до «10», и, стало быть, серьезных «социальных беспорядков» ожидать не приходится! Коэффициент Джини используется для иллюстрации распределения доходов внутри государства. В случае полного равенства доходов населения коэффициент равен 0, при абсолютном неравенстве — 1. Значения коэффициента Джини: 0,21 — в Швеции, 0,24 — в Исландии, 0,25 — в Дании, 0,25 — в Норвегии и 0,26 — в Финляндии. В Японии, Великобритании, Германии, Испании, 163 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Франции, Португалии коэффициент Джини составляет в среднем около 0,35. Для сравнения: к странам, у которых индекс Джини имеет высокое значение (от 0,45 до 0,6), относятся Россия, Венесуэла, Бразилия, Гватемала, Намибия, Сальвадор, Боливия, Гаити и Зимбабве. Каким социальным силам и в каких формах, по мнению Маркса, предстоит осуществить этот переход от капиталистического общества с его социальным неравенством и эксплуатацией к обществу социального равенства, основанного на общественной собственности? Маркс полагал, что осуществить этот «всемирно-исторический освободительный подвиг» предстоит рабочему классу, пролетариату. Рабочий класс — главный узник частной собственности и главный ее противник. Производитель всего общественного богатства, от которого ему достаются только жалкие крохи. Самый угнетенный, самый страдающий, но и самый сплоченный класс (чему способствовало само крупное, собирающее трудящихся «под одной крышей», капиталистическое производство). «Из всех классов, которые противостоят теперь буржуазии, — провозглашал «Манифест», — только пролетариат представляет собой действительно революционный класс»4. Особенностью классовой борьбы пролетариата является то, что ее целью является завоевание политической власти и уничтожение частной собственности на орудия и средства производства, уничтожение всякой эксплуатации. Пролетарское движение, в отличие от буржуазного, есть движение большинства общества в интересах этого большинства. Освобождая себя, пролетариат освобождает всех угнетенных. «...пролетариат основывает свое господство посредством насильственного ниспровержения буржуазии»5. Общество без частной собственности, общество социального равенства — таков идеал пролетариата. Важно только, чтобы он осознал этот свой интерес, чтобы его профессиональная сплоченность переросла в сплоченность политическую. И тогда, ведомый своей политической организацией (пролетарской партией), он будет способен дать бой классу буржуазии. И, скорее всего, этот бой будет иметь форму революции, которая ниспровергнет буржуазный строй, капиталистическую частную собственность и создаст бесклассовое общество, общество социального равенства (которое можно будет назвать «социализмом» или «коммунизмом»). «На место старого буржуазного общества с его классами и классовыми противоположностями приходит ассоциация, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех»6. Маркс и Энгельс предсказывают и форму, в которой рабочий класс осуществит этот переход к новому строю, этот скачок в «царство свободы». Форма эта — социальная революция. Они предсказывают ее неизбежность и страстно зовут к ней: «Коммунисты считают презренным делом скрывать свои взгляды и намерения. Они открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь путем насильственного ниспровержения всего существующего общественного строя. Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической 164 8. Марксизм, постмарксизм, неомарксизм Революцией. Пролетариям нечего в ней терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир»7. Пролетариат в ходе революции не только уничтожит старые, капиталистические, производственные отношения, но и разрушит прежнюю государственность. Он создаст государство нового типа — «Диктатуру пролетариата», которое будет «диктаторским по отношению к врагам рабочего класса и демократическим по отношению к рабочему классу и всем слоям трудящихся». Таковы фундаментальные принципы социально-политической теории марксизма. Следует заметить, что, следя за развитием социальной реальности, появлением новых факторов и особенностей в социальном развитии, основоположники марксизма вносили уточнения в свои исходные принципы, следуя своей знаменитой формуле: «Развитие — есть способ существования марксизма»8. Когда к 80–90-м годам XIX в. в развитии капитализма появились некоторые новые черты, Маркс и Энгельс стали вносить поправки и уточнения в положения Манифеста. Прежде всего, произошел отказ от абсолютизации насильственной революции. Было признано, что в изменившихся условиях конца века — роста силы и влияния рабочего движения, заставившего буржуазию отступать на экономических и политических рубежах, — увеличиваются возможности прихода пролетариата к власти мирным, парламентским путем. Было признано, что в 1840-е годы была переоценена степень зрелости капитализма, степень исчерпанности его исторических возможностей. История показала, что у капитализма еще есть потенциал развития и что кризисы 1850–1870-х годов хотя и свидетельствовали о проблемах буржуазного способа производства, но не были катастрофичны для капитализма, они смягчались и разрешались через своевременно осуществляемые реформы. Они не вели с необходимостью к революции. Усложнялись и представления о субъекте, способном преодолеть капитализм. Подчеркивалась важность союза рабочего класса с другими социальными слоями, заинтересованными в изменении буржуазных отношений, — с частью революционно настроенных слоев крестьянства (дополнить борьбу рабочего класса «вторым изданием крестьянской войны»), национально-освободительным движением на мировой периферии, пролетаризирующейся интеллигенцией. Вносились весьма важные новые моменты и в теорию государства. Если прежде главный акцент Марксом и Энгельсом делался на тезисе о том, что государство есть орган господствующего класса, машина для угнетения одного класса другим, то позднее появились важные новые констатации. Вот что, например, написал Энгельс в 1884 г.: «Государство есть продукт общества на известной ступени развития; государство есть признание, что это общество запуталось в неразрешимое противоречие с самим собой, раскололось на 165 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ непримиримые противоположности, избавиться от которых оно бессильно. А чтобы эти противоположности, классы с противоречивыми экономическими интересами, не пожрали друг друга и общество в бесплодной борьбе, для этого стала необходимой сила, стоящая, по-видимому, над обществом, сила, которая бы умеряла столкновение, держала его в границах “порядка”. И эта сила, происшедшая из общества, но ставящая себя над ним, все более и более отчуждающая себя от него, есть государство»9. И еще одна констатация: «Государство возникло из потребности держать в узде противоположность классов»10. Здесь Энгельсом обращено внимание на то, что в институте государства есть элементы надклассовости, что в государстве отражаются не только интересы господствующего класса, но интересы общества в целом, что одно из важнейших назначений государства — «умерять» классовое противостояние, не позволять классам (всем классам, включая господствующий!) в своей борьбе выходить за некие рамки, выход за которые может привести не к победе одного класса над другим, а к их взаимному «пожиранию», к их «взаимоуничтожению», т.е. к социальной катастрофе, к гибели социума. И этот аспект сущности государства будет играть все возрастающую роль по мере развития общества и его демократических институтов. И в связи с этим во многом по-новому ставится вопрос об исторических перспективах государства в обществе будущего. «Государство, — пишет Энгельс, — не будет существовать вечно». И продолжает: «На определенной ступени экономического развития, которая связана была с расколом общества на классы, государство стало в силу этого раскола необходимостью. Мы приближаемся теперь быстрыми шагами к такой ступени развития производства, на которой существование этих классов не только перестало быть необходимостью, но становится прямой помехой производству. Классы исчезнут так же неизбежно, как неизбежно они в прошлом возникли. С исчезновением классов исчезнет неизбежно и государство. Общество, которое по-новому организует производство на основе свободной и равной ассоциации производителей, отправит всю государственную машину туда, где ей будет тогда настоящее место: в музей древности, рядом с прялкой и бронзовым топором»11. Так обозначались отправные точки для дальнейшего развития марксистской теории. А острая потребность в таком развитии стала особенно насущной на рубеже веков, когда произошла серьезная смена экономических и политических вех в развитии капиталистического общества. И нужно было новому поколению марксистов (после смерти Маркса в 1883 г. и Энгельса — в 1895 г.) самостоятельно решать новые задачи, отвечать на новые, очень серьезные вызовы. Сложность этой задачи породила острейшую полемику в марксистских рядах. 166 8. Марксизм, постмарксизм, неомарксизм После Маркса Дискуссионный бум вокруг теоретического наследия марксизма начался с появления во второй половине 1890-х годов сенсационных работ Эдуарда Бернштейна: серия статей «Проблемы социализма» в журнале Neue Zeit («Новое время»), письмо к Штутгартскому съезду СДПГ (1898), книга «Условия возможности социализма и задачи социал-демократии» (1899). Близкий личный друг Энгельса, завещавшего ему и Августу Бебелю бумаги, свои и Маркса, считавшийся одним из наиболее радикальных революционных марксистов и верным учеником основоположников, вдруг подверг суровой критике как философское, так и экономическое учение Маркса. Поставил вопрос о пересмотре основных положений Марксовой теории и даже об отказе от большинства из них. Он заявил, что учение Маркса перестает работать, перестает верно описывать ту реальность, которая возникла на рубеже веков. Оно отражает лишь ситуацию XIX в. Вот на какие черты новой реальности, заставляющие пересмотреть фундаментальные положения Марксова учения, обращает внимание Бернштейн. Существенно изменилось положение наемных работников. Маркс писал об их постоянно растущем обнищании и из этого делал вывод о том, что им суждено стать субъектами грядущей антикапиталистической революции. Это было верно по отношению к ситуации XIX в. В XX же век рабочий класс вступает как класс, материальное и социальное положение которого существенно улучшается. Снижается уровень эксплуатации работников, расширяются их социальные и политические права: у них появились свои сильные политические партии и влиятельные профсоюзы, способные эффективно защищать их интересы. И потому знаменитый Марксов образ, что рабочим «нечего терять, кроме своих цепей», в современных условиях уже не работает, теперь им есть что терять, им есть чем дорожить, им есть что сохранять в условиях современного, гуманизированного капитализма. Да, и отношение буржуазии к рабочим изменилось: «Считаю своим долгом заявить, — не без пафоса провозглашает Бернштейн, — что я считаю буржуазию — не исключая и немецкой — в общем еще довольно здоровой и не только экономически, но и нравственно»12. Из всего этого им делается вывод, что пролетариат перестает быть революционным классом, и необходимость революции снимается с повестки дня. Лозунгом политических действий должен стать Реформизм. И вторая новация Бернштейна. Укрупнение, монополизация производства резко уменьшает стихийность экономического процесса, вносит в него методы регулирования, планирования. И потому смягчается острота кризисов, ныне они преодолеваются методами мирных изменений и корректировок. И потому не ведут, как полагал Маркс, к разрушению экономической системы капитализма. Таким образом, зафиксированные Марксом противоречия капитализма ослабевают и перестают быть предпосылкой революции, перед которой 167 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ когда-то, по слову Маркса, господствующие классы должны «содрогаться». Никаких революций и никаких «содроганий»! Буржуазное общество вступило в эпоху эффективного, мирного развития, все проблемы в котором будут решаться методом мирных реформ. Эта концепция пересмотра основных принципов марксизма получила название «ревизионизм», а ее политическая составляющая — имя «реформизм». С критикой ревизионистской концепции Бернштейна выступили представители так называемого «ортодоксального» марксизма. И главными среди них были Георгий Плеханов, Роза Люксембург и Владимир Ульянов (Ленин). Они доказывали, что марксизм продолжает быть действующим учением, на базе которого только и можно понять проблемы социально-экономического и социально-политического развития ХХ столетия. Ортодоксальные марксисты не только признавали наличие изменений, но и считали их очень существенными. Только, в отличие от Бернштейна, считали, что осознать существо этих изменений можно и нужно, не отбрасывая фундаментальные положения марксизма, а развивая их (в чем-то, как того требует диалектический метод, продолжая и в чем-то отрицая их). Подобно тому, как новая социальная реальность вырастает из прежней, «продолжая» ее, и, одновременно, своей новизной ее, в определенной степени, «отрицая». Для выполнения этих новых теоретических задач потребовался разработанный Марксом метод диалектики, чуждый сознанию бернштейнианцев. Методологией бернштейнианского ревизионизма выступал некий «здравый смысл»: без предубеждения видеть то, что у вас перед глазами. Ну, очевидно же, восклицали бернштейнианцы, что положение рабочего класса улучшается, ну очевидно же, что развитие капитализма идет менее кризисно, более мирно и спокойно, ну очевидно же, что политические и профессиональные организации рабочего класса повышают свою роль во всех аспектах жизни общества. А прибегать в оценке всех этих очевидных изменений к мудрствованиям гегельянщины (как это практиковал Маркс) — только запутывать дело и сбивать с толку сознание трудящихся. «Взаимные переходы противоположностей и превращение количества в качество и другие диалектические красоты, — с претензией на иронию писал Бернштейн, — всегда стояли препятствием ясному представлению о значении признанных изменений»13. Диалектический метод (с его акцентом на принципы развития и системности) и противопоставили ортодоксальные марксисты бернштейнианскому методу «здравого смысла» (читай, его «метафизике»). И если следовать этому методу, то картина реальности и содержание отражающей ее теории будут выглядеть существенно иначе, чем у бернштейнианцев. Ну, во-первых, подчеркивали критики ревизионистской идеологии, основоположники марксизма отнюдь не рассматривали свои положения и концепции как вечные и неизменные законы на все времена и для любых обсто168 8. Марксизм, постмарксизм, неомарксизм ятельств. «Развитие есть способ существования марксизма» — вот их кредо, сформулированное Энгельсом. Марксизм не догма, неоднократно повторяли они, а постоянно развивающееся (в контексте с развитием действительности) учение. И так же, как новая реальность вырастает из старой, так и новые теоретические положения должны вырастать из старых. Старые законы не отбрасываются, а из них выводятся новые — так же, как из старой действительности вырастает новая теория. В науке и должен адекватно быть отражен этот рост. И вот тут-то в полной мере и понадобится диалектический метод. Именно он дает понимание того, что новые законы, вырастая из старых, одновременно и продолжают и отрицают их. И в этом контексте — о будто бы «устаревшем» законе обнищания. Для Бернштейна «очевидно»: рабочий класс ведущих капиталистических стран не «нищает», улучшается его материальное и социальное положение. Стало быть, закон Маркса о тенденции «обнищания» рабочего класса был неверен, он опровергнут развитием жизни. Нет, верен, — возражают ортодоксальные марксисты. Просто надо ясно понимать суть этих «законов». Законы эти действуют внутри сложной системы социума. Внутри этой системы существуют и другие законы, которые могут дополнять друг друга и друг с другом сталкиваться. Законы эти выступают как тенденции развития разных частей системы. И, следовательно, надо «видеть» не просто сами эти законы, но и их взаимодействие и взаимовлияние. Тенденция «обнищания» — неискоренимая тенденция капитала. Капиталистический предприниматель постоянно нацелен на получение максимально возможной прибыли, он нацелен на то, чтобы платить рабочему как можно меньше. Но этому стремлению, этой тенденции в буржуазном обществе противостоят ряд других, противоположных тенденций — сужающих, ограничивающих тенденцию «обнищания». Среди этих тенденций, противостоящих закону обнищания, особенно важны две. Во-первых, — борьба (экономическая и политическая) рабочего класса за повышение заработной платы, за расширение своих социальных прав и возможностей — с опорой на растущее влияние политических организаций рабочего класса и профсоюзов. Классовая борьба рабочих ограничивает таким образом действие закона обнищания. И когда английские рабочие, работавшие по 12–14 часов в сутки, ведомые чартистской партией, добились закона о 10-часовом рабочем дне, Маркс с Энгельсом зафиксировали это событие в формуле высочайшей теоретической значимости: «Это — первая победа политэкономии труда над политэкономией капитала». То есть, оказывается, в рамках капитализма «политэкономия труда» (прообраз будущего строя) может теснить «политэкономию капитала», сужая действия законов капитализма (и среди них — закона обнищания). И довольно странно, из первых успехов борьбы рабочего класса делать вывод (как то делают ревизионисты), что угне169 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ тенным следует свертывать классовую борьбу, заменяя ее неким «сотрудничеством классов». Как раз наоборот. Опыт первых побед рабочего движения должен свидетельствовать, что только путем активизации борьбы трудящиеся могут ограничивать действие «закона обнищания». То же и относительно утверждений Бернштейна о том, что буржуазия становится все более «здоровой», «гуманной» и «нравственной». Да, несомненно, в начале ХХ в., подчеркивали оппоненты ревизионистов, в ведущих западных странах отношение буржуазии к своему рабочему классу несколько смягчилось, и ее эксплуататорский пыл поубавился. Но, добавляли они, происходило это не в силу какого-то роста их совестливости, а в результате усилившегося давления на них рабочего класса. Поэтому и не надо уговаривать его (на манер Бернштейна) снижать градус своей борьбы, напротив, поднимать его, и тогда буржуазия станет еще более «здоровой» и еще более «моральной». И вторая тенденция общественного развития, противостоящая закону обнищания в развитых капиталистических странах, на которую указывали ортодоксальные марксисты. Это — превращение капитала из национального в мировое явление. Тематика особенно масштабно разрабатывалась Розой Люксембург в работах «Накопление капитала» (1913) и «Кризис социал-демократии» (1916). Уже нельзя, подчеркивала она, понять сущность буржуазных отношений и их противоречий, ограничивая свой анализ национально-государственными рамками. Да, уровень жизни английских и немецких рабочих повысился. И не только вследствие борьбы рабочего класса. Но и вследствие того, что капитал, выйдя за национальные рамки на мировую арену, приступил к нещадной эксплуатации мировой «периферии». «Капиталистическое накопление — писала она — для своего движения нуждается в некапиталистических общественных формациях, как в окружающей его среде: оно прогрессирует в постоянном обмене веществ с этими формациями и может существовать лишь до тех пор, пока оно находит эту среду»14. Эксплуатация трудящихся в этих «некапиталистических общественных формациях» значительно превышает уровень эксплуатации рабочих европейских стран даже в период первоначального капиталистического накопления, а громадная прибавочная стоимость, получаемая в этих формациях, позволяет капиталистам развитых капиталистических стран «подкармливать» (и иногда — очень прилично) свой национальный рабочий класс. И эта новизна ситуации начала ХХ в., подчеркивала Люксембург, совсем не требует отказа от классического марксизма. Напротив, она в развернутом виде, отражающем новую реальность, выражает то, что в зародышевой форме содержалось уже в теории Маркса–Энгельса. Новый тип противоречий капитала, противоречий, развертывающихся уже на мировом пространстве, совсем не предвещает мирного и спокойного развития (как в том пытается уверить Бернштейн). Во-первых, против хищничества капитализма угнетающих стран поднимается угнетаемая «периферия» — ши170 8. Марксизм, постмарксизм, неомарксизм рятся национально-освободительные движения. А во-вторых, усиливается конкуренция капиталов на мировой арене, поддерживаемых своими национальными правительствами, за природные ресурсы, дешевую рабочую силу, рынки сбыта. Конкуренция, приобретающая очертания уже не только экономических, но вооруженных конфликтов. Капитализм не только не перерастает в какую-то мирную стадию, как о том возвещает Бернштейн, но выходит на новый уровень противоречий, перерастая в формацию монополистического капитализма, особенно основательно проанализированную Лениным в работе «Империализм как высшая стадия капитализма». И еще одна важная черта пагубности новой социальной реальности, зафиксированная ортодоксальными марксистами: капитализм на монополистической стадии с необходимостью становится милитаристским капитализмом. Милитаризацию буржуазной экономики и всей общественной жизни Роза Люксембург связывает с тем обстоятельством, что рост материального производства в развитых странах и чудовищная эксплуатация народов «периферии» обусловливают стремительное возрастание совокупной прибавочной стоимости, которую уже невозможно прибыльно инвестировать в перенасыщенное производство и которую нельзя пускать на улучшение благосостояния народа (ибо тогда капиталом будет утрачена власть над трудящимися; капиталу требуется работник, живущий от зарплаты до зарплаты; только тогда работник останется зависимым от капитала и подвластным капиталу). И тогда находится «выход»: инвестировать значительную часть прибавочной стоимости в военное производство, у которого нет границ и которое не может быть средством улучшения благополучия народных масс. А милитаризированный социум, развивает эту тему Люксембург, в условиях жесткой конкуренции монополий на мировой арене (поддерживаемых национальными правительствами), неминуемо должен срываться в локальные, региональные и мировые войны. Так «здоровый», «мирный», «нравственный» (по характеристике Бернштейна) капитализм породил в 1914 г. мировую войну — бойню, стоившую человечеству более 10 млн человеческих жизней и уничтожения громадного количества производительных сил. Впрочем, тут надо избежать упрощений. Ортодоксальные марксисты отнюдь не были абсолютными апологетами революции. Они не отрицали принципиальной возможности мирным, реформистским путем преодолевать капиталистические отношения. При одном условии — если будет создано мощное антикапиталистическое движение, способное заставить буржуазию проводить действительно серьезные реформы. И эта их позиция, подчеркивали они, тоже не противоречила той позиции, которую формулировали основоположники марксизма в 70–80-е годы, осмысливая новые факты и внося поправки в свои ультрареволюционные взгляды эпохи Манифеста. И еще один важный аспект развития марксистской теории в ХХ столетии. В массовом сознании последователей Маркса была установка, что революци171 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ онные мотивы и действия порождаются, в первую очередь и главным образом, бедностью, материальной нищетой, непосильным трудом масс. Так, на ранних этапах существования капитализма, и было. Но в ХХ в. все большее значение начал приобретать другой мотив антикапиталистического протеста — духовная нищета. У Маркса этот мотив присутствовал, но не выступал в качестве главного. Маркс писал об «обесчеловечивании» капиталом наемных работников. В ХХ столетии именно протест против «обесчеловечивания» будет все решительнее выходить на первый план. «Идеал хорошо откормленного скота — это идеал гуманнейших из буржуа», — заметил однажды Плеханов. Вот против этой перспективы — превратиться в скот (пусть даже «хорошо откормленный») — и все активнее выступают в ХХ в. трудящиеся и стремящиеся выражать их интересы ученики Маркса. Протест против «обесчеловечивания» тесно связан с проблемой Отчуждения. Концепция Отчуждения и связанная с ней новая мотивация антикапиталистического противостояния будет в центре теорий, которые в середине ХХ в. получат имя Неомарксизм. Неомарксизм Неомарксизм — наименование весьма широкого спектра политико-философских теорий ХХ в., исходящих из фундаментальных принципов марксизма и одновременно их — в каких-то аспектах — критикующих. Новые реалии ХХ столетия требовали, по мнению неомарксистов, существенной корректировки марксистской теории, ее «обновления». Наиболее влиятельным течением неомарксизма считается «Критическая теория» так называемой Франкфуртской школы. Франкфуртская школа возникла в конце 20-х годов в Германии во Франкфурте-на-Майне на базе Института социальных иследований, который возглавлял Макс Хоркхаймер (1895–1973). Наиболее известные ее представители — философы Теодор Адорно, Герберт Маркузе, экономист Фридрих Поллак, политические философы Вальтер Беньямин, Юрген Хабермас, психолог Эрих Фромм. Особую популярность и общественный резонанс идеи Франкфуртской школы получили в движении «новых левых» в 60–70-е годы ХХ в. Разговор о содержании идей неомарксизма часто начинают с изложения концепций Георга Лукача и Антонио Грамши. Некоторые авторы относят их даже к «родоначальникам неомарксизма». Но вряд ли оправданно называть (без ряда существенных оговорок) Лукача и Грамши «неомарксистами». Дело в том, что, в отличие от неомарксистов, они не ставят перед собой задачу «обновления» и «критики» марксизма. Их цель менее амбициозная и более скромная: дать критику упрощенных, вульгарных толкований марксистских положений и представить «правильную» их интерпретацию, восстановить «истинный», «аутентичный» марксизм. 172 8. Марксизм, постмарксизм, неомарксизм И все же, несмотря на это различие, начать разговор о неомарксизме целесообразно именно с Лукача и Грамши. Их можно назвать предтечами идей неомарксизма. Георг Лукач (1885–1971). Концепция Лукача открывается его знаменитой работой «История и классовое сознание» (1923). Начинается она критикой вульгарных марксистов, упрощенно интерпретирующих «теорию отражения», взаимоотношение «субъекта» и «объекта» в познании и деятельности. Вульгаризаторы выдвигают кажущийся им несомненно марксистским тезис: существует объективная реальность («объект») и отдельно от нее — отражающий ее «субъект» («зеркало» объективной реальности). Вот против этого разделения объекта и субъекта и выступает Лукач. Он подчеркивает, что объективно существующий социальный мир («объект») есть результат деятельности человека («субъекта»). В объекте, таким образом, реализован, «растворен» субъект. Следовательно, то, что мы называем «объектом», есть, по сути, диалектическое единство «объект–субъект». И с другой стороны, если присмотреться к субъекту (познающему и действующему человеку), то он сам порождение объективного мира («объекта»), и не только физически, но и духовно, социально. Поэтому то, что мы называем «субъектом», есть, по сути, тоже диалектическое единство «субъект–объект». И все это не какие-то вычурные диалектические формулы, это точное фиксирование сути — неразделенность, взаимопроникновение объективного и субъективного. И эта концепция рождает целые ряды важных следствий, касающихся законов и логики социальной деятельности субъекта (человека). Действующий человек, его сознание, воля, стремления — не второстепенный, порождаемый «объектом» фактор, но — субъект, творящий новую реальность. «Субъект–объект» — это единая, саморазвивающаяся система, в которой в равной степени значимы и «объективная», и «субъективная» стороны. Острием своим эти рассуждения Лукача направлены против вульгарного представления об «определяющей роли» объекта (экономики), сводящегося к экономическому механицизму, где экономика — все, а человек — пассивный ее элемент. Сталкиваясь с подобными интерпретациями своего учения, Маркс говорил: «Если это — марксизм, то я — не марксист». Лукач и стремится показать, что значит быть подлинным, «аутентичным» марксистом. Он подчеркивает, что «экономический механицизм» не столь уж безобиден в плане возможных политических последствий. Он порождает и оправдывает тоталитарные общественные системы, которые отводят человеку место пассивного, целиком подчиненного внешней среде существа. Так гносеологическая формула о господстве объекта над субъектом перерастает в политике в систему безраздельного господства руководящих политических структур над индивидом. Концепция же Лукача о диалектическом единстве объекта и субъекта, о значимости активности, сознательности субъекта в историческом процессе была политико-философской основой демо173 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ кратической, гуманистической деятельности. Эти идеи стали центральными в многотомной «Онтологии человеческого бытия», над которой Лукач работал до конца жизни. Большим вкладом Лукача в политическую теорию стала и его интерпретация такого феномена, как «Отчуждение». В своих экономических произведениях — в «Капитале» (и подготовительных работах к нему) Маркс, естественно, делал акцент на анализе содержания «отчуждения» в экономической сфере, где «отчуждение» связывалось с частной капиталистической собственностью, а его преодоление — с уничтожением частной собственности. Лукач предлагает более широкую трактовку «отчуждения» — связывая его не только с особенностями экономики буржуазного общества. Он показывает наличие «отчуждения» во всех сферах общественного бытия — в культуре, политике, науке, образовании. И потому борьба с «отчуждением» у Лукача обретает характер антибуржуазной деятельности не только в сфере отношений собственности, но и в сфере культуры, политики, образования... Следует, однако, заметить, что такая, широкая, трактовка «отчуждения» была дана Марксом в его «Философско-экономических рукописях» 1844 г. Но в период работы Лукача над «Историей классового сознания» эта рукопись Маркса не была опубликована. И Лукач самостоятельно пришел к тем же выводам, что и Маркс, дав по многим аспектам теории отчуждения собственную, оригинальную и глубокую трактовку. В сходном с Лукачем ключе развивал идеи политической философии и методологии Антонио Грамши (1891–1937). Для Грамши, как и для Лукача, концепция «экономического детерминизма», отводящая деятельности человека, его сознанию и воли второстепенную, подчиненную роль, была упрощением, вульгаризацией основополагающих идей марксизма. Она искажала логику развития социального бытия. Философия марксизма, постоянно подчеркивал Грамши, есть философия практики, в центре которой находится действующий субъект, вплетенный в логику объективной реальности. Человеческая активность, опирающаяся на знание, развитую политическую культуру, получает в теории деятельности у Грамши первостепенное значение. Именно эта теоретическая позиция привела Грамши к формулировке одного из центральных тезисов всей его политико-философской концепции — что господствующие в обществе классы утверждают свою руководящую роль вследствие доминирования не только в сфере экономики, но и в сферах культуры, идеологии, нравственности. Он приходит к выводу, что «господство» того или другого класса обеспечивается не только средствами насилия, но и механизмами общественно-политического и культурного «согласия». Господство руководящего класса упрочивается, благодаря «согласию» гражданского общества принять и легитимировать «правила игры», предлагаемые доминирующим классом. 174 8. Марксизм, постмарксизм, неомарксизм Антонио Грамши (1891—1937) — итальянский философ и политический деятель, один из основоположников неомарксизма. Знаменитый труд политика — «Тюремные тетради» (1928–1937), в которой политик анализировал феномены фашизма и тоталитаризма, которые, с его точки зрения, явились следствием непопулярности правящих режимов и нарастающего политического и социального кризиса. Антонио Грамши много времени уделял вопросам политического, экономического, социального, культурного и философского развития общества. В отличие от марксистов, после проведения собственных исследований А. Грамши заключил, что жизнестойкость буржуазной системы основана не только на материальных факторах, но также и на идеологических (культурных, интеллектуальных) — государство должно обладать интеллектуальным, моральным и идеологическим лидерством. Именно идеологическое лидерство мыслитель связывал с гегемонией власти, которая сохраняется за счет деятельности институтов гражданского общества (церковь, профсоюзы, культурные учреждения, СМИ, партии). Из этого следовало, что рабочий класс и коммунистическая партия должны вести борьбу не только ради политической власти, но также и ради идеологического превосходства (т.е. гегемонии). Отметим классификацию интеллигенции, которой пользовался политик: интеллигенция органическая и традиционная. В отличие от традиционной интеллигенции, органическая интеллигенция проявляет активность в общественной и политической жизни общества, а также способствует созданию здорового интеллектуального климата. В свою очередь, традиционная интеллигенция воспринимает себя как отдельный класс, тесно связанный с правящей элитой. С точки зрения мыслителя, в задачу интеллигенции входит повышение интеллектуального уровня масс за счет популяризации искусства, в связи с чем искусство в концепции А. Грамши приобретает значимую роль, обогащая массы и становясь связующим звеном между интеллигенцией и простыми людьми. Основные работы: «Ненавижу равнодушных» (1917) «Некоторые аспекты южного вопроса» (1926) «Тюремные тетради» (1928–1937) Отсюда у Грамши рождается и новая трактовка сущности государства и его институтов: они не только инструменты классового насилия, но и структуры, стремящиеся обеспечить общественное согласие. «Государство, — пишет Грамши, — это вся совокупность практической и теоретической деятельности, посредством которой господствующий класс оправдывает и удерживает свое 175 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Антонио Грамши: «По своему мировоззрению человек всегда принадлежит к определенной группировке, и именно к той, в которую входят все социальные элементы, разделяющие тот же, что и он, образ мысли и действий. Люди являются конформистами, им свойственен тот или иной конформизм; это всегда люди-масска, или люди-коллективы. Вопрос в следующем: к какому историческому типу относится данный конформизм, данные люди-масса, элементом которых человек является? Когда мировоззрение не критично и последовательно, а случайно и бессвязно, человек принадлежит одновременно ко множеству людеймасс, его собственная индивидуальность причудливо пестра: в ней уживаются элементы, роднящие его с пещерным человеком, вместе с принципами новейшей и передовой науки, пережитками всех ушедших в прошлое локальных исторических фаз и интуитивными зародышами будущей философии всемирно объединенного человечества». «Противоречие между мыслью и делом, то есть сосуществование в человеке двух мировоззрений — одного, утверждаемого на словах, и другого, проявляющегося в реальных делах, — не всегда является результатом неискренности. Неискренность может быть удовлетворительным объяснением для некоторых отдельных личностей или даже более или менее многочисленных групп, однако такое объяснение неудовлетворительно, когда противоречие обнаруживается в жизненных проявлениях широких масс: тогда оно является выражением более глубоких противоречий социально-исторического порядка». А. Грамши. Тюремные тетради. 1928–1937 «Равнодушие — могучая сила, действующая в истории... То, что происходит, совершается не столько потому, что этого хотят немногие, сколько потому, что масса людей отказывается проявить свою волю, предоставляет свободу действий властям, позволяет завязываться таким узлам, которые позднее можно будет разрубить только мечом, допускает принятие таких законов, которые впоследствии заставит отменить лишь восстание…» А. Грамши. Ненавижу равнодушных. 1917 господство, добиваясь при этом активного согласия руководимых». Стабильность господства и обеспечивается, по мысли Грамши, двумя факторами: «насилием» и «согласием». Это единство насилия и согласия и есть то, что Грамши обозначает термином «гегемония». Вот почему борьба за новое общество, которое должно сменить буржуазную систему, будет более сложным процессом, чем это представляли представители вульгарного, упрощенного марксизма. Недостаточно уничтожить частную собственность (экономическую основу господства буржуазного класса), недостаточно разрушить политические институты насилия (буржуазную полицию, буржуазные суды, буржуазную армию). Надо еще разрушить «гегемонию» господствующего класса в других, не менее важных социальных сферах, разрушить то «согласие», которое сложилось на 176 8. Марксизм, постмарксизм, неомарксизм основе принципов буржуазного класса. Для победы нового общества нужна активная деятельность прогрессивных сил в сфере культуры, нравственности, общественного сознания. Нужно формировать новую политическую культуру, новое нравственное сознание — создавать, иначе говоря, новый тип «гегемонии», гегемонии революционного класса. Без этого преодоление буржуазного общества невозможно. С этим связаны еще две важные новации Грамши. Первая: изменение роли и места государства в общественном развитии. Оно, по Грамши, не просто отражение и воплощение императивов экономики (по известному принципу: «политика есть концентрированное выражение экономики»), но оно обладает высокой степенью самостоятельности по отношению к экономике. И в социально-преобразовательных процессах, в ходе создания нового общества, оно становится самостоятельным полем противостояния классовых сил — за гегемонию в государственных (и шире — в надстроечных) структурах. Надстройка приобретает ряд черт, которые можно квалифицировать как «базисные» для социальной деятельности людей. И вторая новация Грамши. Она касается оценки нового положения интеллигенции в социально-преобразовательных процессах. Интеллигенция, по мнению Грамши, перестает быть некой «межклассовой прослойкой», назначение которой — выражать интересы того или другого класса. Она все больше становится самостоятельной социальной силой, стремящейся представлять интересы общественного развития в целом. Интеллигенция самим историческим процессом постепенно выдвигается на роль ведущей преобразовательной силы. И возникает новый фронт социальной борьбы — уже внутри интеллигенции: между «органической» интеллигенцией (выдвигающей программы коренного преобразования общества) и «традиционной» (продолжающей отстаивать сложившиеся при гегемонии буржуазного класса ценности). Идеи Лукача и Грамши были, по сути, предтечами того идейного поиска, который вели неомарксисты. Одно только существенное различие. Неомарксисты, в отличие от Лукача и Грамши, делали акцент на «критике» — критике ряда важных положений марксистской теории, которые, по их мнению, уже не были адекватны новой реальности, а также — «критике» социальных отношений буржуазного общества ХХ в. (где «критика» для неомарксистов заменяла провозглашаемые классическим марксизмом революционные действия). Образно говоря, Маркс и Энгельс в свое время призывали деятелей антибуржуазного движения (чересчур увлекавшихся теоретическими изысками) «сменить оружие критики на критику оружием». Неомарксисты же, наоборот, призывали, по сути, заменить прежнюю марксистскую идею «критики оружием» новой идеей — «оружием критики». Эта двойная критическая направленность и дала идеологии Франкфуртской школы название — «Критическая теория». 177 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Карл Корш (1886–1961) — немецкий политический деятель, философ, неомарксист. В процессе своей деятельности систематически опровергал идеологические постулаты марксизма-ленинизма, а также критиковал методологию К. Маркса. Не разделял взглядов В. И. Ленина в области диалектики, логики и теории познания, а также в вопросах формирования классового сознания. Еще в начале XX в., ознакомившись с лозунгами марксистов о диктатуре пролетариата, К. Корш заключил, что данный феномен в итоге может привести к диктатуре партийной элиты над пролетариатом, что в итоге было подтверждено историческим опытом. Наиболее известным трудом философа является «Марксизм и философия» (1923), в котором автор представляет три основных этапа марксизма: марксизм как философская система (1843–1848), распад марксизма на политэкономию, политику и идеологию (1848–1900) и марксизм как «научный социализм» (после 1900). В данной работе автор предлагает применить материалистическое понимание истории К. Маркса к марксизму и в итоге приходит к выводу о том, что философско-социологическая концепция Маркса может быть использована лишь в рамках капиталистического общества. После 1920-х годов Карл Корш активно критиковал сталинский режим в СССР и выпустил ряд публикаций на эту тему. Вторую мировую войну по своей природе считал империалистической, а в 1950-х годах в статье «Десять тезисов о марксизме сегодня» (1950) отрицал любые попытки восстановить первоначальную функцию марксистской доктрины в качестве теории социальной революции. Идеи Карла Корша повлияли на представителей Франкфуртской научной школы, а также на неомарксистов следующих поколений. Основные работы: «Квинтэссенция марксизма» (1922) «Марксистская диалектика» (1923) «Марксизм и философия» (1923) «Ленин и Коминтерн» (1924) «К истории марксистской идеологии в России» (1932) «Карл Маркс» (1938) «Десять тезисов о марксизме сегодня» (1950) 178 8. Марксизм, постмарксизм, неомарксизм Неомарксизм: критическая теория Исходные идеи франкфуртских мыслителей во многом совпадали с теоретическими подходами Георга Лукача. Так, один из лидеров Франкфуртской школы Макс Хоркхаймер в работе «Затмение разума» (1947), подобно Лукачу, критиковал тех «позитивистов», кто дробит целостность («тотальность») человеческой практики, кто противопоставляет «объект» (отражаемое бытие) «субъекту» (отражаемому «зеркалу»). Он — за «единство теории и практики», которое преодолевает «объект-субъектное» разделение. И потому теория у Хоркхаймера играет не пассивно-отражательную, а созидательно-креативную роль в общественном процессе. Другой представитель Франкфуртской школы Юрген Хабермас посвятил немало страниц критике «экономического детерминизма» («экономического механицизма»). Он не отрицает серьезное влияние экономики на все сферы общественной жизни, но отмечает, что не меньшую, чем экономика, роль в общественном развитии играет Культура. «Экономический механицизм», по мнению Хабермаса, сводит роль «субъекта» человеческой деятельности к роли пассивного отражателя логики экономического развития. По Хабермасу же, именно деятельность субъекта, оснащенного всеми достижениями Культуры, в единстве с логикой «объекта», и творит новую реальность. Ситуацию господства буржуазного класса Хабермас (подобно Грамши) связывает не только с господством в сфере экономики, но и с его гегемонией в сфере культуры и нравственности. Отсюда у франкфуртцев возникают идеи о новых «мотивациях» субъекта в деле борьбы с капиталистическим строем. Так, если прежде основная масса марксистов связывала ожидания благотворных перемен с развитием производительных сил, техники, то франкфуртцы очень осторожно оценивают значение технических успехов в деле «освобождения человека». Герберт Маркузе в «Одномерном человеке» (1964) отмечает наивность представлений о том, что техника, технологические «прорывы» решат все проблемы социального бытия. В современных условиях, отмечает Маркузе, техника, как правило, выступает формой и средством подавления личности. Бездушные технологические процессы низводят роль человека до роли машины среди других машин, до роли механической детали, безропотно выполняющей все предписания технологического процесса. Человеческая индивидуальность сужается: и вместо ожидаемого «всесторонне развитого» человека появляется «одномерный человек» («профессиональный кретин», по слову Маркса). Такая технократизация человеческого общества с неизбежностью ведет к формированию антигуманного тоталитарного общества. При этом Маркузе вовсе не выступает в качестве какого-то ретрограда на манер луддистских персонажей, стремившихся крушить машинную технику, дабы остановить калечащий человека технический прогресс. Маркузе — со всей определенностью за техническое развитие. Он только призывает к созданию такой 179 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Карл Корш: «Подлинная противоположность научного социализма Маркса всем буржуазным философиям и наукам основана исключительно на том, что он есть теоретическое выражение некоторого революционного процесса, который окончится полным упразднением этих буржуазных философий и наук, когда будут упразднены все материальные отношения, нашедшие в них свое идеологическое выражение». К. Корш. Марксизм и философия. 1923 «Маркс сегодня является лишь одним из многочисленных предшественников, основателей и идеологов социалистического движения рабочего класса. Не менее важен так называемый утопический социализм — от Томаса Мора до наших дней. Не менее важны великие соперники Маркса — такие, как Бланки, равно как и его заклятые враги — такие, как Прудон и Бакунин. Не менее важно, в конечном счете, и недавнее развитие — немецкий ревизионизм, французский синдикализм и русский большевизм». «Следующие аспекты марксизма должны быть подвергнуты особой критике: его применимость лишь в слаборазвитых экономических и политических условиях в Германии и других странах Центральной и Восточной Европы, где он имел политическое значение; его безусловная приверженность политическим формам буржуазной революции; безусловное принятие передовых экономических условий Англии как модели для будущего развития всех стран и как объективных предпосылок перехода к социализму». К. Корш. Десять тезисов о марксизме сегодня 1950 культурной и социальной «инфраструктуры», где «техника» будет испытывать облагораживающее влияние культуры, образования, науки, нравственности и в этом контексте сможет стать средством действительного «освобождения человека», его превращения из «одномерного» в «многомерное» существо. Ибо тогда не человек будет «средством» для развития техники, а техника выступит одним из «средств», одним из инструментов деятельности человека. К этому следует еще добавить, что, когда Маркузе говорит о необходимости сочетания «техники» и «культуры», он имеет в виду культуру особого рода. Такую, которая имеет свое, самостоятельное и самодостаточное основание, а не является порождением техники, придатком к ней. «Техника» стремится к формированию «своей культуры», культуры, обслуживающей бездушный технологический процесс. «Техника» и ее апологеты стремятся создать некую «массовую культуру», некую «культурную индустрию» — средство еще больше закрепляющее роль человека в качестве «одномерного» существа. «Комфортная, прилизанная, рассудочная, демократическая несвобода, — пишет Маркузе, — доминирует в разросшейся индустриальной цивилизации». Маркузе — 180 8. Марксизм, постмарксизм, неомарксизм за другой тип Культуры. За Культуру, которая была бы не служанкой техники, а самостоятельным явлением, со своими специфическими целями, средствами и задачами, назначение которых — формирование всесторонне развитой личности. Не «техника» должна подчинять «культуру», «культура» — «технику». Особенно подробно такого рода идеи развиваются в работе Адорно и Хоркхаймера «Диалектика просвещения» (1944). Наука и технология в условиях буржуазного общества, отмечают авторы, будут толкать человечество к «новому типу варварства». Важное место в теориях Франкфуртской школы занимает так называемая «критика идеологии». Речь идет об «идеологии» как системе ценностей и императивов, которые навязывает гражданскому обществу господствующий класс, создавая ложную картину мира. Такую систему идей, созданную для поддержки и укрепления существующего строя, Юрген Хабермас называет «Легитимацией». Он призывает к критике и разрушению этой легитимации. Одним из важных средств решения этой задачи является, по мнению Хабермаса, так называемое «коммуникативное действие». «Наибольший интерес для Хабермаса, — пишет проф. Т. А. Алексеева, комментируя идеи этого мыслителя, — представляет коммуникативное действие, т.е. действия людей, которые координируются не с помощью эгоцентрических калькуляций успеха, а через акты достижения понимания. Участники коммуникативного действия не просто прежде всего ориентированы на свой собственный успех; они реализуют индивидуальные цели при условии, что они могут гармонизировать свои планы действий на основе общего определения ситуации. Иными словами, индивидуальная цель недостижима без коммуникативного взаимопонимания... Основное отличие Хабермаса от Маркса заключается в утверждении, что именно коммуникативное действие, а отнюдь не целерациональное действие (работа) является отличительной особенностью феномена человека». И еще один важный аспект «Критической теории» — концепция, касающаяся изменения мотиваций социально-преобразовательной деятельности людей в современных условиях. Теоретики Франкфуртской школы зафиксировали смещение акцентов борьбы — с борьбы за удовлетворение материальных, экономических потребностей на борьбу за удовлетворение потребностей духовных, культурных, социальных, за то, чтобы человеку быть Человеком, а не звеном технологического конвейера. А рост этих новых потребностей и мотиваций означает, что эстафета социального лидерства в борьбе за новое общество будет переходить от традиционного рабочего класса к деятелям культуры, науки, менеджмента, т.е. к людям интеллектуального труда. Не случайно деятели Франкфуртской школы признали «своим» движение «новых левых» 60–70-х годов, студенческое движение в Европе и революционный бунт студентов и интеллигенции во Франции 1968 г. Эти движения и бунты были детерминированы не материальной нуждой, а духовным и социальным порабощением человека — что подтверждало разработанную неомарксистами 181 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Сантьяго Каррильо (1915–2012) — представитель испанского коммунистического движения, теоретик еврокоммунизма; сыграл одну из ключевых ролей при переходе Испании к демократическому режиму. Во время Национально-освободительной войны в Испании против фашистов, а также итало-германских интервентов участвовал в обороне Мадрида, однако после поражения прожил в эмиграции свыше 35 лет. После исключения из Коммунистической партии Испании в 1985 г.за ревизионистские взгляды создал собственную партию под названием Рабочая партия Испании — Коммунистическое единство, которая впоследствии слилась с Испанской социалистической рабочей партией (ИСРП), хотя сам С. Каррильо членом социалистической партии так и не стал. Основные работы: «Еврокоммунизм и государство» (1977) «Год конституции» (1978) «Проблемы переходного периода: условия социалистической революции» (1985) «Проблемы Партии: демократический централизм» (1988) концепцию «отчуждения», в которой главный упор делался не на отчуждение в труде и материальной деятельности (как о том писалось в прежних марксистских теориях), а в деятельности духовной, интеллектуальной и социальной. Важнейшим этапом в развитии неомарксизма стало формирование так называемого еврокоммунизма — течения, представленного прежде всего лидерами западноевропейских коммунистических партий второй половины ХХ — начала XXI в. К их числу относятся лидер Испанской компартии Сантьяго Каррильо, руководитель коммунистов Франции Жорж Марше, лидер Итальянской компартии Энрико Берлингуэр и др. Сантьяго Каррильо: «У вас в Советском Союзе, по-моему, просто не отдают себе отчета в том, что Октябрьская революция дала гораздо больше народам за пределами СССР, чем народам вашей страны. Из страха, что она вызовет цепную реакцию, капитализм был вынужден сделать столько уступок, что капиталистическая система модифицировалась. Наши рабочие имеют сегодня такие права, что в годы моей молодости никто бы не сомневался: социализм победил во всей Европе! Увы, кроме вашей страны». 182 8. Марксизм, постмарксизм, неомарксизм Жорж Марше (1920–1997) — политик-практик, лидер Французской компартии, одновременно один из теоретиков неомарксизма и так называемого еврокоммунизма — версии коммунистических идей, «смягченных» для условий богатых стран развитого капитализма. Занимая с 1972 г.пост лидера Французской коммунистической партии, Марше разрабатывал программу партии, в частности был ответственен за сотрудничество с социалистической партией Франции. В конце его председательства в партии ФКП произошел раскол, что в итоге сказалось на падении популярности французского коммунистического движения. Основные работы: «Что такое Французская коммунистическая партия?» (1970) «Демократический вызов» (1973) «Политика ФКП» (1974) «Демократия» (1990) Основной задачей еврокоммунизма его создатели видели адаптацию коммунистических идей и лозунгов к ситуации богатого, развитого и сильного капитализма второй половины ХХ в. Они понимали, что старые трактовки пролетарской революции вряд ли сработают в мире, где современная постиндустриальная цивилизация обеспечила относительно высокий уровень жизни, где распространилась политическая и производственная демократия, появились массовая культура и общество потребления. Деятельность еврокоммунистов вызвала критику со стороны руководства Советского Союза, в 1980-х годах наметился раскол в международном коммунистическом движении. А распад СССР и мировой системы социализма в начале 1990-х годов кардинально изменил идеологическую и политическую ситуацию, оттеснив марксизм из области оснований практической политики относительно большой группы стран вновь в область политической теории и идейной борьбы. В заключение следует сказать, что неомарксизм в его разных проявлениях занял важное место в развитии социально-политической философии и методологии ХХ в. Его представители очень чутко реагировали на новизну социально-политической ситуации своей эпохи, содержательно и глубоко отвечали на важные вызовы ХХ столетия. Ими на повестку дня были выдвинуты важнейшие проблемы социального развития, разрабо183 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ таны методы их осмысления, предложены содержательные концепции их решения. Вместе с тем неомарксизм не стал теоретической и идеологической основой массовых движений, массовой борьбы с миром капитала, с миром отчуждения. Он остался, в большей степени, теоретической, научной школой. Но содержание идей этой школы может стать (вместе с другими концепциями «освобождения человека») частью будущей теории массовой борьбы с миром отчуждения, миром духовного обнищания и дегуманизации. Примечания 1 Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. М.: Государственное издательство политической литературы, 1955–1981. 2-е изд. Т. 4. С. 429. 2 Там же. С. 28. 3 Энгельс Ф. Анти-Дюринг. Отдел теории. С. 288. 4 Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. М.: Государственное издательство политической литературы, 1955–1981. 2-е изд. Т. 4. С. 434. 5 Там же. С. 435. 6 Там же. С. 447. 7 Там же. С. 459. 8 Там же. Т. 39. С. 352. 9 Там же. Т. 21. С. 170. 10 Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства. М., 1989. С. 178. 11 Там же. С. 180. 12 Бернштейн Э. Исторический материализм. СПб., 1901. С. 231. 13 Там же. С. 44. 14 Люксембург Р. Сочинения. М.: Государственное издательство политической литературы, 1934. С. 258. Литература Арон Р. Мнимый марксизм. URL: http://www.gumer.info/bogoslov_Buks/Philos/ aronmm/index.php. Ленин В. И. Полное собрание сочинений. URL: http://leninism.su/works.html. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. М.: Государственное издательство политической литературы, 1955–1981. 2-е изд. Т. 1–50. Теория и практика марксизма: история, современность, перспективы. М.: Ин-т философии РАН, 2002. — 277 с. Bernstein J. M. The Frankfurt School: critical assessments. Oxfordshire: Taylor & Francis, 1994. — 319 p. Kompridis N. Critique and disclosure: critical theory between past and future. Boston: MIT Press, 2011. — 337 p. Roemer J. Analytical Marxism. N.Y.: Cambridge University Press, 1986. — 313 p. Scheuerman W. E. Frankfurt School Perspectives on Globalization, Democracy, and the Law. N.Y.: Routledge, 2008. — 222 p. 184 8. Марксизм, постмарксизм, неомарксизм Wallerstein I. The modern world system. Vol. 1. Capitalist agriculture and the origin of the European World-Economy in the Sixteenth century. Oakland: University of California Press, 2011. — 440 p. Wallerstein I. The modern world system. Vol. 2. Mercantilism and the consolidation of the European World-Economy, 1600–1750. Oakland: University of California Press, 2011. — 397 p. Wallerstein I. The modern world system. Vol. 3. The second era of great expansion of the capitalist World-Economy. Oakland: University of California Press, 2011. — 390 p. Wiggershaus R. The Frankfurt School: its history, theories, and political significance. Boston: MIT Press, 1995. — 787 p. 185 9. ПОЗИТИВИЗМ КАК ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКАЯ СТРАТЕГИЯ Ключевые слова Социальная философия, логика науки, эмпиризм, разум, структура общества, социальная статика, социальная динамика, позитивная наука, элита, сциентизм, неопозитивизм И стоки позитивизма как методологического направления восходят к XIX в. Это столетие ознаменовано возникновением ряда неизвестных прежде и связанных между собой социальных явлений: установлением беспрепятственного обмена товарами (режима «свободной торговли») и формированием всемирного рынка, индустриальным применением достижений естествознания и чрезвычайным подъемом производства, вводом в строй коммуникаций, основанных на действии силы пара и электрических импульсов, и резко ускорившимся общественно-политическим развитием, вырвавшим огромные человеческие массы из круга традиционного существования. Однако весьма быстро обнаружилось и то, что эти цивилизационные сдвиги ведут не только к масштабному высвобождению человеческих сил, но сопряжены также с ростом нестабильности, с периодически повторяющимися кризисами перепроизводства, с социальной и политической поляризацией общества и взрывоопасным обострением его противоречий, наконец, — с иррациональной неопределенностью стремительно приближающегося будущего. Вместе с тем прогрессивная сторона изменений и, в частности, успехи естествознания, определившие невиданный технико-экономический прогресс, побуждали искать пути модернизации гуманитарного знания (его переориентации на эмпирическую основу и применение строго научных методов) с целью открытия «универсальных законов» общественной жизни и прогресса. На этой выверенной основе предполагалось создание новой науки, призванной служить орудием построения разумно организованного общества. Одним из вариантов ответа на данный «запрос времени» стала позитивная социальная наука, или позитивизм. 186 9. Позитивизм как исследовательская стратегия Общий замысел позитивного синтеза наук Позитивизм (транслитерация фр. positivisme, от лат. positivus, положительный) — наименование, данное своей теории французским мыслителем Огюстом Контом, учение которого стало отправным пунктом возникшего в середине XIX в. одноименного направления мысли1. Программно-сциентистский пафос этого направления, ставшего интернациональным, заключался в отрицании познавательной ценности «метафизики», в строгой методологической ориентации построения наук об обществе по образцу естественных наук и не исчерпал себя полностью по настоящее время2. Задача создания новой науки последовательно выполнялась О. Контом в течение всей его творческой деятельности. Позитивная наука вытесняет метафизические спекуляции, отказываясь от претензий на абсолютную истину и рассматривая рациональное предвидение в качестве своей единственной цели. Позитивной науке свойственна специфическая установка на имманентность бытия (т.е. рассмотрение только того, что дано непосредственно, в потоке явлений — вне связи с трансцендентными, внешними по отношению к явлениям метафизическими сущностями и мифическими ипостасями), сосредоточение на задаче описания и упорядочения действительных фактов. Наблюдение, согласно Конту, очищает любое событие от налета фантазии, вычленяя его подлинный объективный смысл и превращая в научный факт. К факту неприменим вопрос «почему»; но в связи с его наблюдением может быть поставлен вопрос «как нечто произошло». Соответственно, только предложение, которое просто фиксирует факты, может быть научным; и наоборот, предложение, которое недоступно превращению в точное изъяснение частного или общего факта, не представляет никакого реального и понятного смысла. Из этого Конт делал вывод о необходимости терапии языка, лечения его от антропоморфизма, очищения от абстрактных понятий, представляющих собой плод человеческой фантазии. Накопив достаточное количество фактов, исследователь может выявить регулярности и корреляции. Повторяемость фактов, выраженная математически, становится законом позитивной науки. Согласно такому пониманию научного факта и закона, причинно-следственные связи не являются предметом научного усмотрения, а понятия «причина» и «следствие» представляют собой антропоморфный аналог отношений между родителями и детьми: причины порождают следствия. С каждой формой развития духа у Конта коррелирует определенная модель социальной организации. Фетишизму соответствует примитивная организация, которая ограничена пределами семьи, кровно-родственного объединения и господствует приблизительно до конца XII в. Теологическая форма зиждется на господстве жречества, которое сначала подчиняет племенных вождей, образуя теократию, а затем обеспечивает слияние духовной и светской власти, 187 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Исидор Мари Огюст Франсуа Ксавье Конт (1798–1857) — французский мыслитель, основатель позитивизма и социологии. Его шеститомный труд «Курс позитивной философии» вышел в 1830–1842 гг. Серьезное влияние на мировоззрение О. Конта оказали идеи А. Сен-Симона, которые он совершенствовал и систематизировал в своих работах. Создал собственную теорию, которая была направлена на описание и систематизацию данных, полученных в процессе научного наблюдения, а также на обобщение этих данных на основе объективных законов бытия. Для проведения исследований в сфере социологии О. Конт предложил использовать метод наблюдения, эксперимент, а также сравнительный и исторический методы. Сама социология была разделена О. Контом на социальную статику и социальную динамику. Социальная статика направлена на изучение законов функционирования социальных систем в зависимости от достигнутой ступени цивилизации, социальная динамика направлена на изучение общества исходя из стадий его развития. В качестве основы позитивизма Огюст Конт рассматривал порядок и прогресс. Порядок связан с единством взглядов, царящих в обществе, в то время как прогресс заключается в умственном и духовном развитии. Современное течение жизни, полагал О. Конт, связано с эгоизмом каждого отдельного индивида, и этот эгоизм обуздывается государством, пропагандирующим альтруистические ценности. Решение современных проблем мыслитель видел в моральном преобразовании общества, его духовном объединении, идее всеобщей любви и братства. Для преобразования общества Огюст Конт создал собственную систему, в которую был включен предложенный им институт позитивистской церкви, устанавливающий и регулирующий новые законы, контролирующий рождение, бракосочетание и другие общественные явления. При этом духовная сторона жизни общества в предложенной системе контролировалась позитивистскими философами, учеными и интеллигентами, а светская власть опиралась на предпринимателей. Повиновение государству Огюст Конт считал священным долгом каждого гражданина. Упорядоченность, устойчивость и единство существования отдельного общества и жизни всего человечества достижимы исключительно на основе практического применения социальной науки: только она, согласно Конту, может быть источником рациональных принципов, имеющих универсальное значение. Основные работы: «Курс позитивной философии» (1830–1842) «Трактат о позитивном духе» (1844) «Система позитивной политики» (1851–1854) «Общий взгляд на позитивизм» (1865) «Позитивный катехизис» (1851) 188 9. Позитивизм как исследовательская стратегия что одновременно ведет к доминированию военной деятельности в общественной жизни; этот период охватывает примерно XIII–XVII вв. В результате Реформации, Просвещения и Революции возникает нынешняя позитивная стадия. Ей соответствует индустриальное общество, в котором в наиважнейшие элементы его организации и существования превращаются наука и искусство. Именно их творцы и носители обладают теперь наивысшим духовным авторитетом (это проявляется в чрезвычайной значимости для данного типа общества образования и прессы) и образуют группу, представляющую теперь новый интеллектуальный и моральный стержень общества; именно они теперь продуцируют и культивируют идеи, служащие основой социального порядка и господствующего образа мысли. Если интеллектуалы заменяют в обществе нового типа жрецов-теологов, то все, кто связан с индустрией (предприниматели, управляющие, финансисты), — военных. Тотальная победа научного мышления будет означать обессмысливание войны, превращение ее в анахронизм; сфера противоборства ограничится взаимодействием с природой в рамках рационального извлечения естественных ресурсов. В эволюционной перспективе все это необходимо приведет к тому, что и основать, и возглавить (силой своего авторитета) такое общество в его универсально-образцовом варианте должны будут позитивные философы и люди искусства, которые станут в нем новыми священниками, культивирующими позитивную религию. Контовский план преобразования общества — план интеллектуальной реформы. В основе такого видения исторической перспективы, как и у многих его современников, как уже говорилось, лежит констатация кризисного характера времени. Социология как всеобщая история прогресса разума Весьма существенной чертой социологии Конта является то, что она обосновывает принцип закономерной упорядоченности истории, единого внешнего порядка, которому человек подчинен (и обязан подчиниться) и которому он не способен (и не должен) искать окончательного (метафизического) объяснения. В процессе социальных изменений источником необходимости перехода от одного этапа развития общества к другому, деконструкции одной системы и замены ее другой выявляется противоречие между разными сферами жизни общества. В зависимости от конкретных условий непосредственным источником могут быть политика, экономика или разум. Для выявления функциональной структуры общества и уяснения характера социальных изменений Конту необходимо подразделить социологию, или «социальную физику» по образцу членения физики на статику и динамику. Социальная статика исследует то, что Конт называл общественным консенсусом, — равновесное состояние общественного организма, взятого в син189 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ хроническом срезе. Иными словами, статика изучает функциональную согласованность, связность элементов социального организма как целого, т.е. его структуру. Конт рассматривал функционирование основных социальных институтов, обеспечивающих интеграцию общества, — семьи, государства, религии; разделение труда и его кооперацию он считал фактором утверждения «всеобщего согласия». Социальная статика выявляет, с одной стороны, структуру общества в конкретный исторический момент, а с другой — производит анализ элементов, превращающих совокупность индивидов в общность и образующих из множества институтов социальное единство. В конечном счете она занимается поисками главных (структурных) органов любого общества, исследуя основания порядка любого общественного строя. Социальная динамика («социальная кинетика») изучает различные изменения в общественных организмах, их эволюцию, поступательное развитие, проходящее через определенные этапы, и должна быть общей теорией естественного прогресса человечества. Динамика не просто описывает эти этапы, но обозревает последовательные и необходимые моменты становления разума человека и обществ, рассматривает общие законы социальных изменений. В этом социальная динамика отличается от истории, которую описывают историки, просто собирающие разнообразные детали и факты или наблюдающие за преемственностью и изменениями учреждений и порядков. Статика и динамика соотносятся с понятиями порядка и прогресса соответственно, что может быть выражено краткой формулой: прогресс — это развитие порядка. Институциональная структура общественного организма Религия — это духовный интегратор общественного организма, ее функция — обеспечение признания принципа единства всеми индивидами. Религия создает и обеспечивает общественный порядок: догма упорядочивает разум, культ — чувства, уклад — поведение, и тем самым, апеллируя ко всем трем сторонам человека, восстанавливает гармоническое единство его природы. Религия, таким образом, характеризуется состоянием полной гармонии в индивидуальной и коллективной жизни человека. Собственность и язык характеризуются Контом как проекции на общество деятельного и разумного начал природы человека соответственно. Общим для собственности и языка является их роль в накоплении материальных (собственность) и интеллектуальных (язык) богатств. С уходом предыдущих поколений достижения человечества аккумулируются в этих «хранилищах», обеспечивая прогресс общества. Поэтому традиция — основа прогресса, а «мертвые все чаще управляют живыми», как говорит Конт. 190 9. Позитивизм как исследовательская стратегия Разделение труда имеет две стороны и подразумевает дифференциацию деятельности и кооперацию, или, говоря точнее, разделение обязанностей и координацию усилий. Здесь мы имеем дело с двумя условиями связности общественного организма. Но еще более значимым в деле практического устроения целостности общества является принцип силы (силой обладает количество или богатство). Только «материальная сила» количества и/или богатства может учредить и поддерживать прочный порядок общественной жизни. Родоначальник позитивизма вполне согласен с концентрацией богатства и его властью не только по прагматическим соображениям, но еще и потому, что значимость человека, как он полагает, не определяется исключительно его положением в социально-экономической иерархии. Высшую социально-организующую значимость и ценность имеет не мирской порядок, но порядок духовный, опирающийся не на силу и могущество, а на добродетель. Это не порядок вечной жизни в царстве «не от мира сего», но порядок посюсторонних моральных достоинств человека, надстраиваемый над светской иерархией. Высшая цель человека в рамках такого порядка — достичь первенства в добродетели, — и это преображает весь остальной порядок человеческого общежития и целедостижения. Индустриальное общество сможет стабильно функционировать только в том случае, если его развитие будет руководиться силой духа. Поэтому итоговый реформаторский замысел Конта направлен не на экономическую или политическую область, а на «созидание силы духа» (Р. Арон), на основание позитивной религии. Последователем Конта был Джон Стюарт Милль (1806–1873) — основоположник английского позитивизма. Главными пунктами модификации контовского учения у Милля стали опирающийся на психологию индуктивизм и либеральный индивидуализм. В целом же Милль исходил, вслед за Контом, из принципа единства естественных и социальных наук, выстраиваемых в иерархическую систему, наследуя Конту в понимании содержания позитивного метода, в убеждении относительно возможности и необходимости формулирования в обществознании — как наивысшей по сложности изучаемых явлений сфере — законов высшей степени общности. Социология в системе нравственных наук Позитивистская методология служат Миллю фундаментом построения системы нравственных наук. В эту систему входят психология, экономика и социология. Идея необходимости связывания исторических обобщений с законами человеческой природы роднит социологию Милля с контовским образцом: постулат единства и стабильности этой природы позволял в обоих случаях 191 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ обнаруживать закономерную устойчивость общества в изменяющихся исторических обстоятельствах и формах. Вместе с тем Милля отличает от Конта психологическая трактовка природы человека, а следовательно, и психологизация социологии. Причем Милль выводит социальные законы из свойств индивидуальной человеческой природы; общество, с его точки зрения, — сумма отдельных личностей, которыми всегда и везде движут одни и те же страсти. В совместной жизни люди обладают лишь такими свойствами, которые вытекают из законов природы отдельного человека и могут быть к ним сведены. Люди и в общественном состоянии остаются людьми. Из вышеозначенной позиции Милля вытекает его решительная оппозиция контовской социократии как концепции, основанной, с его точки зрения, на поглощении отдельной личности общностью и отрицании индивидуальной свободы, — тогда как именно от самостоятельно мыслящих отдельных личностей исходят импульсы, побуждающие стремиться ко всему великому. Милль поэтому был убежденным сторонником либерального индивидуализма. Вместе с тем для Милля было также очевидно, что социологические объяснения весьма затруднительны, в силу частных особенностей характеров различных людей, проявляющихся в конкретных ситуациях. Он видел выход в достаточном числе эмпирических наблюдений, которые могли бы отделить общее от частного, закономерное от случайного. При больших по объему выборках случайные отклонения взаимно нейтрализуются и может быть определена (вычислена) общая тенденция. Разумеется, при этом выявляется лишь статистически-вероятностные закономерности, что не дает возможности точного предвидения, но зато вырисовывается тенденция социального изменения. Статистически-вероятное суждение относительно поведения случайно выбранного индивида приобретает достоверность закона в отношении характера и коллективного поведения больших массивов людей. Специфический объект социологии — состояние общества. Состояние общества Милль понимал как совокупность свойств всех значимых социальных фактов (принимая в расчет в том числе уровень знаний, умственной и нравственной культуры всего общества и отдельных классов; состояние промышленности, богатство и его распределение и т.д.). Состояния общества можно уподобить различным возрастам живого организма. Для характеристики состояний общества Милль использует контовские понятия социальной статики и социальной динамики. Первая, согласно Миллю, выявляет условия устойчивости общественного союза; она представляет собой теорию взаимодействий между одновременными социальными явлениями. Социальная динамика исследует «единообразия последовательности», будучи теорией прогрессивного движения общества. Согласно Миллю, человечество исторически выявило способность к продвижению от варварства к цивилизации; это движение имеет различные формы и различную скорость в разных типах общества, хотя одновременно ему присущ определенный порядок. В отношении менее успешных недоцивили192 9. Позитивизм как исследовательская стратегия зованных обществ легко определить, какие ступени развития предстоит им пройти, так как образцом для них будут общества более цивилизованные. Милль с абсолютной уверенностью полагал, что современные ему общества Западной Европы и США являются наиболее цивилизованными и по отношению к их уровню развития можно говорить о менее цивилизованных и совсем нецивилизованных обществах. Критерием же цивилизованности для любого общества является наличие ответственного правительства и высокий уровень развития науки, и особенно науки социальной. Однако весьма трудно сказать, что необходимо последним для перехода на более высокий уровень, ибо для них образца не существует. За этот горизонт нашего знания дня сегодняшнего на основании изучения дней минувших можно заглянуть только за счет идеала, полученного путем дедуктивного вывода из сущности человеческой природы. Определение идеала — дело этики. Милль полагал, что экономические законы делятся на два вида: законы производства и законы распределения. Первые относятся к социальной статике и имеют характер истин, утверждаемых естествознанием (они не зависят от воли человека), вторые — к социальной динамике (где есть свобода человеческого усмотрения и учреждения). Во втором случае речь идет о свободе собственности, которая совершенно не противоречит установлению более справедливого социального порядка. Иными словами, частная собственность отнюдь не помеха социальной справедливости. Необходимы лишь реформы на основе государственного вмешательства в сферу распределения (здесь государству могут помочь кооперативы и профессиональные союзы с их пропагандой «справедливости и самоограничения»); сфера же производства должна регулироваться естественным путем. Вот почему Милль был категорическим противником «классового подхода» в решении социального вопроса: классовые интересы как буржуазии, так и пролетариев он считал глубоко эгоистическими и аморальными. Этика Милля составляет основу его социально-политических взглядов. Милль считал, что критерии добра и зла и, соответственно, моральной оценки поступков отнюдь не самоочевидны; напротив, добро и зло, равно как истина и ложь, суть вопросы наблюдения и опыта. Нравственность он определял как совокупность правил «для руководства человеку в его поступках, через соблюдение которых доставляется всему человечеству существование, наивозможно свободное от страданий и наивозможно богатое наслаждениями»3. Следуя за утилитаристской доктриной Бентама, он утверждал, что принцип пользы или счастья всегда играл решающую роль в образовании этических концепций. Однако счастье — это не только жизнь в удовольствии без боли, но жизнь в удовольствии высшего порядка, достигаемого, если необходимо, ценой перенесенных физических страданий и альтруистических жертв. Прогресс культуры и воспитание формируют в человеке солидарность, чувство единства своих интересов с интересами других людей. Нравственная оценка действий поэтому подразумевает, что моральны те поступки, которые дают счастье наибольшему числу людей. 193 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Этот утилитаристский критерий Милль полагает в основу своей политической теории и социально-реформаторской программы, формулируя следующие максимы. Во-первых, наиболее прогрессивны общества, в которых господствует стремление к удовольствиям высшего порядка. Во-вторых, удовлетворение потребности в удовольствиях высшего порядка возможно только в условиях социальной свободы; и только свободное общество может быть истинно цивилизованным. В-третьих, люди, стремящиеся к высшим наслаждениям, развивают в себе такие черты характера, которые способствуют наилучшей форме политической организации. Поэтому моральное обучение, осуществляется ли оно правительством или частными лицами, является обязанностью хорошего общества. И нравственно, и политически индивид главенствует над государством, — но речь здесь идет не о естественном индивиде, а о хорошо обученной личности в правильно организованном обществе. По мнению Милля, именно модель представительной демократии способствует «высокому и гармоничному» развитию индивидуальных способностей, причем представительное правление — не просто лучший, а идеальный образец осуществления власти, и эта форма правления может и должна быть установлена во всем современном мире. Вместе с тем Милль был сторонником правительства специалистов и не считал, что представительное правление — это правление представителей из народа: осуществление функций исполнительной, законодательной и юридической властей требует наивысшей квалификации. Но народ может контролировать политику правительства в своих интересах через периодически избираемых им депутатов. Представительство — это не принцип народоправства, а способ активного контроля за правительством и институт профессиональной демократии; бесконтрольная же демократия граничит с тиранией или абсолютной монархией и содержит в себе опасности для свободы. Позитивизм в России В России идеи позитивизма развивал прежде всего Александр Иванович Стронин (1826–1889) — русский мыслитель и публицист, создатель социальной теории, образцом для которой послужила философия О. Конта. Стронин полагал, что социальные знания должны развиваться по образцу точных наук и занимать верхний этаж всей пирамиды научного знания (в основании всего здания лежит математика — наука пространства и времени). Соответственно, он распространял на общество законы и положения естествознания («История и метод», 1869). Правомерность этой процедуры, по его мнению, вытекает из признания принципа единства мира и основывается на том, что каждая отдельная наука со своими более простыми законами входит в более общую науку (заимствования из одной науки для другой дают ценные результаты и ведут 194 9. Позитивизм как исследовательская стратегия к величайшим открытиям, освещая и объясняя сразу целые ряды явлений или фактов, связь которых между собой или с этими законами и ранее не подозревалась). Чтобы стать наукой, обществознание должно перенять методы естествознания, что возможно на основе применения принципа аналогии. Полагая, что в обществе невозможно полностью отделить тот или иной элемент от социальной среды, Стронин предлагает при исследовании социальных явлений применять диалектическое изолирование. Суть данного приема заключается в абсолютизации тех или иных сторон действительности и их последующем анализе. То есть речь идет о некоем подобии веберовского метода создания идеально-типических конструкций. Единство природного и социального миров можно увидеть из подобия общества и организма. Вывод об их схожести делался Строниным на основе констатации однопорядковости их строения и функционирования. Понятие здорового и патологического, эмбрионального и развитого состояний в равной степени приложимы и к малому телу отдельного человека и к не менее реальному большому социальному телу. Отдельный организм подлежит действию законов эволюции и биологического отбора, аналогично — общество, рассматриваемое в его динамике, развивается и прогрессирует. В рамках биологической трактовки развития общества могут быть определены условия его жизни и смерти. В этом контексте Стронин выделяет три главных периода истории общества: 1) прогресс (рост и усложнение организма); 2) застой (усложнение и разложение уравновешиваются); 3) регресс (превосходство получает разложение). Переход от прогресса к застою вызывается отсутствием новых идеалов. В постановке проблемы нахождения общественного идеала наблюдается эволюция Стронина к психологизму. Стремясь представить статику общества, Стронин вырабатывает механикогеометрическое понятие о его строении, опираясь одновременно на принцип органицизма (целое всегда качественно отлично от суммы свойств составляющих его частей и поэтому более значимо, чем последние)4. Строение общества, полагал Стронин, может быть представлено графически, в виде конуса или пирамиды. Без широкого и неподвижного основания внизу нет, по законам физики, устойчивости предмета. Полагая, что в горизонтальном срезе такое строение — круговое, Стронин чертил схему, согласно которой один и тот же индивид может одновременно входить в состав нескольких общественных союзов; малые союзы — семьи — группировались в большие круги — роды, общины, а эти круги в еще более крупные — области, страны. Вертикальный срез конуса образует треугольник, который рассекается двумя линиями, параллельными его основанию на три яруса, или класса. Верхний из них — аристократия, средний — тимократия и третий, нижний класс — демократия. Две наклонные линии, проведенные от вершины треугольника к его основанию, пересекают все три класса, образуя по три части в каждом; в господствующем верхнем — законодательство, суд, администрация; в среднем — аренда195 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ торы, промышленники и банкиры; в нижнем — земледельцы, ремесленники и торговцы. Интеллигенция представляет нервную сеть, пронизывающую все клетки общества. Клеточки разрезанного таким образом на девять частей треугольника изображали сумму главных компонентов общества. В целом в органицизме Стронина можно достаточно определенно увидеть зачатки современных подходов, в частности структурно-функционального анализа, прообраз теории социальной стратификации. Евгений Валентинович де Роберти (1843–1915) — еще один из основателей позитивной социологической науки в России. Де Роберти считал, что его взгляды сформировались под влиянием идей европейских позитивистов, среди которых он первыми по значимости считал О. Конта и Г. Спенсера. Как полагает де Роберти, согласно накопленному позитивной наукой знанию, мы можем считать, что мир состоит из трех сфер бытия с присущими каждой из них особыми формами энергии: физико-химическая, или неорганическая, сфера, витальная, или органическая, сфера и надорганическая (термин заимствован у Спенсера), или социальная, сфера. Каждая последующая область представляет собой специфическое усложнение предыдущей и включает его в свой состав, что свидетельствует о единстве мира. Феномен неорганического мира образуют молекулярные взаимодействия, тогда как органический мир — результат клеточных взаимодействий; надорганический мир — продукт психофизических (социальных) взаимодействий людей, совершаемых благодаря работе головного мозга, мышлению и речи. Жизненная, или органическая, энергия является объектом изучения биологической науки, важнейшая часть которой — психофизика исследует поведение животных. Человечество прошло два больших этапа эволюции, из которых первый был близким к органическому, животному состоянию и характеризовался крайне низким уровнем мышления, случайным использованием орудий, начальной аккумуляцией коллективного опыта, тогда как второй представлял собой создание цивилизации, основанной на очень высокой степени специфической спаянности, согласованности человеческой деятельности и всех ее продуктов. Сознание радикально отличается от явлений органического мира, и тем более мира неорганического не только по типам строения и функционирования, но и по характеру происходящих в этих областях изменений. В неорганической сфере происходит пространственное перемещение (например, круговорот воды в природе), в органической к нему добавляется эволюция (рождение, рост, дифференциация, интеграция и дезинтеграция, смерть организмов), а в надорганической сфере появляется прогресс (количественный и качественный рост как физико-химических и биологических, так и надорганических, или социологических, знаний), что поступательно увеличивает ту «власть, которую знание дает нам над природой и над нами самими»5. Происхождение и развитие суперорганической сферы бытия, мысли и знания, согласно де Роберти, имело два источника: длительная эволюция нервной 196 9. Позитивизм как исследовательская стратегия системы в органической сфере и взаимодействие между особями в рамках согласованных действий, потребовавшее возникновения речи, символов, норм, ритуалов для сохранения и развития навыков выживания групп сородичей, — что привело к появлению человека как биосоциального существа, социального животного. Специфика возникшего таким образом человеческого сообщества заключается в том, что люди, взаимодействуя, способны аккумулировать социальный опыт, передавая его от поколения к поколению, верифицируя, исправляя и обогащая в ходе наследования. Условие интенсивного протекания этого процесса — действие разнообразных и изменчивых стимулов социальных действий. Если таких стимулов мало и реакция на них механически-рутинна, то это ведет к обеднению духовной жизни, ее застою и даже вырождению. Поэтому, как считает де Роберти, коль скоро человеческая психика является результатом, а не причиной социальных взаимодействий, то и метод психологического редукционизма, используемый во многих случаях современной ему социологией, ошибочен. Конт был абсолютно прав, поместив социологию в классификации наук непосредственно за биологией и поставив психологию ступенью ниже. Социология, считает де Роберти, представляет собой фундаментальную науку, изучающую суперорганические явления, их корреляции друг с другом, их функционирование и развитие, исходя из данных биологии и «физиологической психологии» (в духе И. Мечникова и И. Павлова), которая представляет собой часть биологических, а не психологических наук6. Другими методологическими дефектами современной социологии он считал прагматизм (которым, по его мнению, особенно «грешит» марксизм), редукционизм (свойственный биологической и психологической школам) и игнорирование разработок «биосоциальной» теории7. Де Роберти вносит в позитивизм еще одну важную коррективу. Он определяет социологию не только как «абстрактную» науку, занятую поиском законов социальной статики и динамики, что было еще у Конта, но и как «конкретную» науку, занятую применением этих законов для эмпирико-аналитического описания реальности. Познание системности, организации, функциональности, а вместе с тем и законосообразности надорганического позволяет уйти от простой адаптации человека к природной и социальной среде и рационально предвидеть будущее, заранее определяясь с проведением необходимых социальных реформ. Основным социологическим законом де Роберти считал эволюционно-функциональную взаимозависимость четырех видов социальной практики: позитивного научного знания как исходной формы; мировоззрения (философии и религии) как функции предыдущего знания; искусства как функции мировоззрения; практической деятельности (хозяйственной, политической, бытовой и т.д.) в качестве функции всех перечисленных видов социальной деятельности, образующих цивилизационное единство. Ключевое место в цивилизации, по мне197 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ нию де Роберти, занимает научное знание, играющее функциональную роль «первотолчка». Любое серьезное изменение в сфере науки вызывает подвижки и в других формах выражения социального опыта — в философии, религии, искусстве, прикладной мысли, человеческом поведении и в истории в целом. Вместе с тем теневой стороной истории может быть процесс «обратного превращения» надорганической множественности (которой свойственны альтруизм, кооперация, солидарность и т.п.) в органическое единство (индикаторы и факторы такого превращения — эгоизм и паразитизм). Отсюда — упование на моральную реконструкцию общества на базе тотального распространения в нем альтруизма и солидарности, в ходе которой задачи общей социологии и этики сольются. Социологический анализ и синтез — методы В. Парето Дальнейшее развитие позитивистская методология получила в трудах Вильфредо Парето (1848–1923) — итальянского инженера, экономиста и социолога. Образцом научного знания Парето считал естественные дисциплины, поскольку они весьма близки к идеалу логико-экспериментальной науки8. Достаточно близка к этому идеалу, полагал он, и экономическая наука, хотя ее еще необходимо дотягивать до уровня наук естественных — химии, физики, астрономии. Еще менее совершенна в данном отношении социология, которая для него стала точкой приложения усилий по преобразованию ее в позитивную дисциплину. Целью своей социологической работы («Трактат по общей социологии», 1916; сокращенный вариант — «Компендиум по общей социологии»), на написание которой ушло пять лет, итальянский мыслитель считал именно такое преобразование. Предметом общественной науки должно быть исследование единообразия социальных явлений, установление между ними функциональной взаимозависимости. Социология, по замыслу Парето, синтезирует для этого данные, предоставленные другими общественными науками: правоведением, политической экономией, политической историей, религиоведением и т.д. Науку Парето отделял от идеологии, разграничивая теоретико-познавательную и ценностную направленность мышления. Отправным моментом социальной теории Парето является анализ человеческих действий, который строится на противоположении логичных и нелогичных действий. Эти два класса действий различаются в зависимости от того, рассматриваем ли мы их в объективном или субъективном аспекте. Почти все человеческие поступки субъективно (т.е. в понимании их самим субъектом действия) выступают как логичные. Так, для античных моряков и жертвоприношения Посейдону, и гребля вместе с управлением парусом были одинаково логичными средствами мореплавания. Но нам (с высоты нашего освобожденного от религиозно-мифологических пут сознания) понятно, что в приведен198 9. Позитивизм как исследовательская стратегия ном примере — объективно — только гребля и работа с парусом являются логичным средством достижения цели, передвижения по водной поверхности. Следовательно, главное значение имеют критерии объективные, а логичными действиями следует называть только те операции, которые соответствуют данным критериям: «разумно» связаны со своей целью не только для самого субъекта действия, но и для тех, кто обладает более широкими познаниями. Другие действия будут называться нелогичными (это, однако, не означает, что они являются противоречащими определенной логике). Область (объективно) логичных действий находится преимущественно в естественных науках, технологиях и включает в себя также некоторые формы военной, политической, юридической и экономической активности. К нелогичным действиям относятся действия в соответствии с обычаями, традициями, этикетом, если они не были рационально обоснованны, а также инстинктоподобными действиями. Источник логичных действий находится в рациональной сфере. В основе действий нелогичных, как полагал Парето, лежат иррациональные импульсы — мощные чувственные побуждения, инстинкты. Эти импульсы непрозрачны, недоступны для рациональной рефлексии; хотя они и явлены в человеческих поступках. Деривации — представление людьми своих нелогичных действий как логичных, обоснования, маскирующие интересы9. Парето выделил четыре класса дериваций. 1. Утверждения — простые утверждения, представляющие собой выражение чувств, описания действительных или вымышленных фактов и смесь фактов и чувств. Такие деривации высказываются, как пишет Парето, «в абсолютной форме, аксиоматично, доктринально» (например, в форме императива: «делай так, потому что так должно делать (или — все делают так)». 2. Власть (авторитет) — апелляция к авторитету и слепое следование ему, отношения к исходящим от него императивам как к непререкаемым догмам. Например, согласно Парето, очень немногие немецкие социалисты читали «Капитал» Маркса, а среди последних те, кто понял его, и вовсе редки «как белые мухи», но в этой среде общепринято восхищаться этим текстом и ссылаться на него как на высшую инстанцию. 3. Соответствие чувствам или принципам — апелляции к чувствам, индивидуальным или коллективным интересам, юридическим, метафизическим или сверхъестественным сущностям — «разуму», «добру», «справедливости», «истине», «прогрессу», «демократии», «гуманизму», «богу» и т.д. 4. Словесные доказательства — разного рода квазидоказательства, софизмы, логические диверсии, которые призваны проявить убеждающую силу посредством логических и риторических приемов. В эту категорию входят неопределенные термины, метафоры, аллегории, аналогии и пр. 199 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ При определении общественных слоев необходимо отвлечься от ценностности и содержания различных видов деятельности и учитывать только степень ее успеха. Мерой определения успеха может служить условный индекс. Индивиды с наиболее высокими способностями — независимо от того, о какого рода этой деятельности идет речь, — образуют элиту общества. Поэтому существуют не только позитивные элиты (поэты, шахматисты, предприниматели и т.д.), но и элиты негативные (мошенники, преступники и т.д.). Неравенство, по Парето, обусловлено неустранимыми естественными различиями способностей. Поэтому, например, неравенство в распределении является непреодолимым, и все попытки преодоления социального неравенства и переустройства общества являются утопиями. В многообразных элитных слоях можно выделить властную элиту (синонимы: аристократия, правящий класс, власти и др.). Ее образуют те, кто максимально воздействует на политическое управление обществом. В элиты входят не только обладатели официальных должностей, но и лица, не имеющие такого статуса, но располагающие реальным влиянием на власть. Преобладание «спекулянтов» повсюду — от античных полисных образований до европейских государств начала XX в. — приводит к созданию демократических государств («демагогических плутократий»); преобладание «рантье» — к возникновению государств авторитарных. Правящая элита для сохранения своего господствующего положения должна качественно и количественно воспроизводиться, что предполагает необходимость избавления от своих деградировавших членов и включение в свой корпус наиболее выдающихся представителей низов. Узурпация власти элитой одного типа приводит к нарушению равновесия в правящем слое и в обществе в целом, что ведет к смене ее элитой другого типа, вызывает циркуляцию элит. Если циркуляции элит не происходит или она осуществляется неудовлетворительно (замедленно и не полностью), то происходят революции, и старые элиты уничтожаются новыми элитами, контрэлитами. Так это было во время Реформации или Великой французской революции. В противном случае общество находится в состоянии стагнации, что было характерно, например, для истории Китая. Свергнутые элиты бесследно исчезают, поэтому история — это кладбище аристократий. Оптимальным можно считать равновесное сочетание «спекулянтов» и «рантье», что, однако, встречается редко и может длиться недолго. Позитивизм в Америке Позитивизм во второй половине XIX и в начале XX в. оказал многостороннее влияние на возникновение и развитие политической науки и в странах Нового Света, особенно в США. Здесь в 1920–1930-е годы позитивизм стал активно вытеснять в политических исследованиях теоретико-философское направле200 9. Позитивизм как исследовательская стратегия ние. Основными объектами изучения американских политологов стали избирательный процесс, общественное мнение, процесс принятия политических решений, правила политической игры. Особенно значимым и перспективным в научнопрактическом отношении они считали исследование политического поведения (в процессе голосования, общения с политическими лидерами и т.д.). Существенный вклад в развитие позитивистской методологии на американской почве внес Чарльз Мерриам (1874–1953) — профессор Чикагского университета (1923–1940), один из создателей современной политической науки, основатель Чикагской школы политических исследований. В середине 1920-х годов Мерриам заявил о необходимости изучения политического поведения людей как одной из важнейших задач политической науки, сделав таким образом первые шаги на пути создания бихевиористского направления в изучении политических процессов. Подытоживая опыт развития политических исследований примерно за сто лет в работе «Новые аспекты политики» (1926), он одним из достижений считает все более широкое использование количественных измерений. Это, по его мнению, приняло форму статистики и на этой основе — математического анализа политических процессов. Важнейший инструмент в этом отношении — перепись, давшая аналитику «огромную массу материала». Можно назвать две дисциплины, говорит Мерриам, в которых количественные методы применялись с особым успехом: антропология и психология. С помощью количественных методов Ч. Мерриам надеялся изучить специфику политического поведения различных политических агентов и таким образом обеспечить возможность практического использования результатов эмпирических исследований представителями политических и деловых кругов США. Более того, как полагал Ч. Мерриам, американские политологи должны быть не только в некоторой степени связаны с политической практикой, но и активно в нее вовлечены10. Основные трудности в продвижении по пути научного изучения управления состоят, по мнению американского исследователя, в следующем: 1) недостаток исчерпывающего набора данных о политических явлениях с соответствующей их классификацией и анализом; 2) склонность к расовому, классовому, националистическому уклону в интерпретации доступных данных; 3) нехватка достаточно четких стандартов измерения и точного знания о последовательности процессов. Перспективные задачи, стоящие перед новой наукой, соответственно, заключаются в преодолении этих трудностей. Прежде всего надо преодолеть затруднения при отделении личности наблюдателя от социальной ситуации, частью которой он является, т.е. в решении задачи достижения объективного отношения исследователя к рассматриваемым явлениям. Политическое теоретизирование в значительной степени является, как выясняется, завуалированной пропагандой определенных интересов классов, рас и прочих сообществ11. 201 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Следует также преодолеть трудности в освоении механизма четкого измерения политических феноменов. Только с развитием современной статистики появились определенная четкость и точность в политическом фактологическом материале, но полноценная разработка адекватного механизма обзора политических сил еще впереди. Наконец, необходимо преодолеть сложности, вызванные отсутствием в общественных науках того, что в естествознании называется контролируемым экспериментом. Если физик выдвигает гипотезу, то он затем старается, по возможности, экспериментально проверить ее, повторяя проверку до тех пор, пока не удостоверится в истинности или ложности своей гипотезы. Однако эксперименты недоступны тем, кто изучает политологию. Вместе с тем политические процессы постепенно воспроизводятся в различных точках мира и на разных стадиях. В случае повторения этих процессов можно возобновить наблюдения и тем самым проверить сделанные заключения. Для этого, однако, необходимо отработать более точный механизм. Он, возможно, будет получен в результате развития современной психологии или социальной психологии, которые, видимо, обладают нужными средствами изучения типов общения и поведения. Или же этот механизм появится в ходе статистического измерения процессов, которые постоянно повторяются почти в неизменном виде и практически в той же последовательности. Главными средствами преодоления этих преград на пути развития политического знания Мерриам считает интенсификацию исследований и усиление интеграции научных изысканий в сфере политических отношений. В реализации данного пункта, как он полагает, значимо то, что будут постоянно поддерживаться контакты между различными отраслями социального знания, не будет преданных забвению зон исследования и свертывания действий социальных наблюдателей и аналитиков после частичной обработки данных. Еще важнее для него перспектива интеграции социальной науки с достижениями науки естественной, поскольку становится ясно, что последнее слово в исследовании поведения человека и установлении социального контроля за ним принадлежит науке и что социальные и политические последствия применения естествознания чрезвычайно важны. В наши дни, замечает Мерриам, методы правления и их «логическое обоснование» определяются, с одной стороны, людьми такого типа, как Ленин, Муссолини, Ганди, с другой — такими, как Эйнштейн, Эдисон. Поэтому важно, чтобы политическая ткань следующей эпохи была соткана из более интеллектуального, научного понимания и оценки процессов социального и политического контроля. «В любом случае совершенно ясно, что надо пересмотреть основные проблемы политической организации и поведения в свете новых открытий и тенденций; вновь проанализировать природу народного правления, характер и сферу общего интереса в управлении и методы его использования…»12 202 9. Позитивизм как исследовательская стратегия Разумеется, речь не идет, по словам Мерриама, о создании «воображаемых воздушных миров», как у Конта. Однако неудержимое стремление к постижению тайн биологической и физической природы сможет, по-видимому, обеспечить более глубокое понимание политического поведения. Огромные возможности технологий, повышение результативности исследований в решении важнейших проблем, тесные контакты с другими общественными и естественными науками — все это позволит сделать политическое исследование «важнейшим средством интеллектуального влияния на прогресс человечества, обеспечит сознательный контроль над его эволюцией». Еще одной заметной фигурой из числа сторонников сциентизма в политической науке США был англо-американский ученый Дж. Кэтлин. Джордж Кэтлин (1896–1978) — англо-американский политолог и педагог, значительная часть наследия которого была посвящена обоснованию политологии как науки. По мнению Кэтлина, в политической науке вполне возможно сформулировать принципы, на основе которых эта область знания может трансформироваться в «предсказывающую» науку. Для этого Кэтлин в работе «Наука и метод политики» (1927) попытался предложить обоснование свободной от любых ценностных установок «чистой науки» о политике. Если Мерриам с аналогичной целью прибегал к опыту более развитых психологии и статистики, то Кэтлин обратился к экономике (где, как и в статистике, уже применялись математические методы). Он полагал, что политологи должны перейти от традиционного анализа государства к абстрактной конструкции «политический человек», которым в конечном счете движет воля к господству. Поэтому, по мнению Кэтлина, предметом рассмотрения политологии должна стать власть, а «политическую арену» следует понимать как своеобразный рынок для нее. Если экономический рынок — рынок товаров, то рынок политический — это рынок власти. Властью торгуют, учитывая изменения спроса и предложения, ценностных ориентаций и психологического настроя потребителя. «Сбыту» политического кандидата, политической программы или идеи способствует успешная реклама, а «прибавочный продукт» — приобретенные властные полномочия — либо снова пускается в оборот в качестве инвестиции в политическую карьеру, либо используется на личные цели. Политический рынок, как и экономический, не может существовать без механизма регуляции в виде норм права и государства, обеспечивающих нормальное функционирование всей системы. Поэтому специализация политической науки США (вплоть до окончания Второй мировой войны) предполагала проведение обширных исследований в области публичной администрации, публичного права, политических партий и групп давления. Утверждение позитивизма в политической науке США сопровождалось во все возрастающей степени ее математизацией и квантификацией. Многие исследователи отказались от политической теории на том основании, что многие теоретические принципы являются преградой на пути непредвзятого 203 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ научного анализа. Вместе с тем политическая наука США не могла оставаться нейтральной перед лицом роста авторитарных и тоталитарных угроз в самой политике. Методологические слабости сциентизма привели к критике позитивистского подхода, отстаиваемого Мерриамом, Кэтлином и др. В этом критическом русле лежит, например, работа Уильяма Эллиота «Прагматический мятеж в политике» (1928). Эллиот обосновывал несостоятельность попыток превращения политологии в точную науку. По его словам, политическая наука не имеет никакого постоянного измерителя, которому поддаются измеряемые величины. Она имеет дело с уникальными по своей сущности явлениями, не поддающимися экспериментированию, не укладывающимися в рамки «жестких детерминистских законов». По мнению Эллиота, независимо от того, что еще предстоит совершить политической науке, она не должна разрывать свою традиционную связь с практической политикой, а также с идеальными целями управления. Критика позитивизма Предпринятая позитивизмом попытка сциентизации обществознания (ради рационализации понимания общественно-политической жизни, определения ее законов и путей создания безопасного будущего для человека), несомненно, способствовала прогрессу в изучении общества. Принципы позитивизма гласят, что науки об обществе, надстраиваясь над науками о природе, должны составлять с последними единое целое и что первые, как и последние, могут стремиться к объективному знанию, руководствоваться научным методом и, отправляясь от фактов, обязаны попытаться построить теории, позволяющие понимать, объяснять и предсказывать изучаемые явления. На этом пути позитивизм заложил фундамент новых наук — социологии, социальной психологии, политологии; кроме того, в рамках данного процесса были созданы основы применения эффективных инструментов исследования — системного и структурно-функционального анализа, институционального (исследование функционирования политических партий и циркуляции властных элит) и квантификационного подходов, применения математических методов. Но одновременно позитивистское отрицание теоретической традиции вскрыло ряд фундаментальных проблем в понимании целей и возможностей как социальных, так и естественных дисциплин и поставило под вопрос оправданность сциентистской эпистемологии и методологии. Изъяны позитивизма наиболее рельефно проявились в 20–40-е годы прошлого века в связи с неопозитивистской попыткой создания универсального основания научной методологии за счет применения математической логики и были подвергнуты постпозитивистской критике, что привело в 60–70-е годы XX столетия к распаду неопозитивистской парадигмы. 204 9. Позитивизм как исследовательская стратегия Попробуем теперь суммарно, т.е. по возможности кратко и без адресации к отдельным концепциям изложить содержание претензий современной политологии и методологии науки к позитивизму по поводу его принципиально значимых изъянов. Одной из центральных установок позитивизма (и неопозитивизма) было требование свободы социального знания от ценностей. Оценки и нормы являются, однако, необходимыми элементами социальных и политических теорий. Дело в том, что социальная теория неизбежно рассматривает общество под углом зрения возможности улучшения условий существования человека. Намечая историческую перспективу для общества в целом и говоря о возможности улучшений в тех или иных сферах социальной жизни, социальная теория подвергает критике существующее положение вещей и альтернативные «рецепты» совершенствования социальных отношений. Осуществление всех этих функций теорией невозможно без употребления оценочных суждений. Поэтому требование исключать любые оценки (и соответственно нормы), вызванное стремлением форматировать социальную теорию строго по образцу естественных наук, неосуществимо. На самом же деле не только общественные науки, но даже и науки естественные не могут быть полностью очищены от утверждений оценочного характера. Принципиальная причина невозможности избавиться в науке от оценок коренится в одной из свойственных теории процедур (функций) — понимании. Причем речь идет не только о гуманитарных и социальных дисциплинах, но и о дисциплинах естественно-научных13. Позитивизм, отрицательно относившийся к традиционному гуманитарному знанию, пренебрегал, как правило, понятием понимания или сужал его значение. Позитивисты зачастую ставили знак равенства между пониманием и умением заранее рассчитать траекторию социальных изменений. Умение рассчитать — это способность сделать точное количественное предсказание. Предсказание есть объяснение, направленное в будущее, на новые, еще неизвестные объекты. Таким образом, сведение понимания к «умению рассчитать» является редукцией понимания к объяснению. Понимание, как таковое, неразрывно связано с ценностями и выражающими их оценками и представляет собой «подведение под ценность», и поэтому понимание, как и всякая оценка, «указывает» на то, что должно быть. Тогда как объяснение — это подведение под истину (объяснить — значит вывести из имеющихся общих истин или из истинного каузального утверждения), которое «говорит» нам о том, что есть14. Особую значимость из-за их достоверности и точности имеют объяснения и предсказания на основе научных законов, — что, собственно, и стало одним из мотивов позитивистской попытки сциентизации гуманитарного знания. Номологическое объяснение связывает объясняемое событие с другими событиями и указывает на закономерный и необходимый характер этой связи. Если используемые в объяснении законы являются истинными и условия их дейст205 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ вия реально существуют, то объясняемое событие должно иметь место и является в этом смысле необходимым. Понимание, как и объяснение, — универсальная операция. Оно присутствует во всех науках — и естественных, и гуманитарных, — и, таким образом, в своей основе науки об обществе и науки о природе действительно едины: они, отправляясь от фактов, конструируют теории, позволяющие объяснять, понимать и предсказывать. Еще один серьезный методологический изъян позитивизма — в квазиэсхатологическом понимании истории, в рамках которого будущее мотивирует настоящее — подобно теистической схеме, где средоточие смысла исторического существования заключено в будущем и является результатом не столько рационального познания, сколько исполненного надежд утопического ожидания, «иллюзии», в том специфическом значении, в котором употреблял данное понятие З. Фрейд в работе «Будущее одной иллюзии». Речь идет о концепциях прогресса, выдвигавшихся позитивистами XIX в. С другой стороны, позитивизм был непоследователен в данном отношении, поскольку он синтезирует с прогрессизмом историцизм, или точку зрения, согласно которой настоящее определяется прошлым посредством неукоснительного действия законов истории. Между тем уже в XX в. представление о предопределенности настоящего будущим и идея действующих с «железной» необходимостью законов истории утрачивают остатки прежнего влияния. Позитивисты считали, что наука развивается путем постепенного обобщения результатов наблюдений и накопления подобного рода обобщений, а сами обобщения обоснованы тем лучше, чем больше имеется подтверждающих их фактов. Поэтому в рамках позитивистского, а затем и неопозитивистского подхода верифицируемость (эмпирическая подтверждаемость) и вместе с ней индукция оказывались критериями разграничения строгой эмпирической науки от ненаучных спекуляций, от квази- и псевдонауки и превращались в некий методологический кодекс, свод неукоснительных «правил обоснованной индукции». Этот позитивистский методологизм подвергся разрушительной критике постпозитивистов — К. Поппера, Т. Куна и П. Фейерабенда. Карл Поппер (1902–1994) в противоположность жесткому методологизму занял позицию, согласно которой критерием обоснованности теории должна быть фальсифицируемость (эмпирическая опровержимость). Проверка гипотезы должна заключаться не в отыскании подтверждающих ее данных, а в попытках опровергнуть ее. «Ни одно наблюдение, — утверждает Поппер, — никогда не может гарантировать, что обобщение, выведенное из истинных — и даже часто повторяющихся — наблюдений, будет истинно... Успехи науки обусловлены не правилами индукции, а зависят от счастья, изобретательности и от чисто дедуктивных правил критического рассуждения»15. Только не допускающая фальсификации — и в этом смысле «закрытая» — теория не налагает 206 9. Позитивизм как исследовательская стратегия никаких ограничений на описываемую ею область явлений и поэтому обладает неограниченным квазиобъяснительным потенциалом. «Я обнаружил, — пишет Поппер, — что те из моих друзей, которые были поклонниками Маркса, Фрейда и Адлера, находились под впечатлением некоторых моментов, общих для этих теорий, в частности под впечатлением их явной объяснительной силы. Казалось, эти теории способны объяснить практически все, что происходило в той области, которую они описывали. …Поэтому истинность теории кажется очевидной, и сомневающиеся в ней выглядят людьми, отказывающимися признать очевидную истину либо потому, что она несовместима с их классовыми интересами, либо в силу присущей им подавленности, непонятой до сих пор и нуждающейся в лечении»16. Еще одним существенным моментом попперовского методологизма является положение о логической невыводимости оценочных утверждений из дескриптивных (описательных) суждений о фактах. «Наши решения, — писал он, — никогда не выводятся из фактов (или утверждений о фактах), хотя они и имеют некоторое отношение к фактам»17. Действительно, то, что большинство людей следует норме «не укради», есть социологический факт. Однако данная норма (как и все другие нормы) — это не факт, и она не может быть выведена из утверждений, описывающих факты. По отношению к определенному факту всегда возможны различные и даже противоположные решения. Невозможно вывести нормы, решения, социальные и политические проекты или рекомендации из фактов. Как полагает Поппер, «философия, представляющая собой попытку преодоления дуализма фактов и норм и построения некоторой монистической системы, создающей мир из одних только фактов, ведет к отождествлению норм или с властвующей ныне, или с будущей силой. Эта философия неизбежно приводит к моральному позитивизму или моральному историзму». Учение о «дуализме фактов и норм» Поппер связывает с концепцией автономии морали и с либеральной традицией: «…либерализм основывается на дуализме фактов и норм в том смысле, что его сторонники всегда стремятся к поиску все лучших норм, особенно в сфере политики и законодательства»18. Поппер разграничивает закрытое (племенное, или коллективистское) общество и общество открытое (в котором индивиды должны принимать личные решения). Закрытое общество характеризуется как магическое, открытое — как рационально-критическое, — с оговоркой: элементы «магии» (например, идеологии) полностью никогда не исчезают, присутствуя в той или иной мере и в открытом обществе. Закрытое общество может иметь различные модификации, и у каждой его разновидности — своя судьба, тогда как открытое общество однотипно, и единственной его траекторией может быть только продвижение вперед по пути постоянного усложнения. Переход от закрытого к открытому обществу можно считать одной из самых глубоких революций в истории человечества. 207 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Еще одна характеристика открытого общества состоит в том, что оно свободно выбирает перспективу своего развития на основе беспрепятственного обсуждения альтернативных возможностей. Закрытое же общество направлено на достижение жестко определенной глобальной цели и связано принудительным следованием заранее определенному плану. Оно не выбирает свой путь, а реализует некую миссию, предначертанную божественной волей или законами общественного развития. Нормальная наука и научные революции Понятия нормальной науки и научной революции были введены американским науковедом Томасом Куном (1922–1996) в 60-е годы XX в. в рамках разработанной им модели развития науки, которую по праву можно назвать позитивистской. В этой модели центральным является понятие парадигмы — теоретического образца, который определяет деятельность научного сообщества. «Термин “нормальная наука” означает исследование, прочно опирающееся на одно или несколько прошлых научных достижений — достижений, которые в течение некоторого времени признаются определенным научным сообществом как основа для развития его дальнейшей практической деятельности»19. Кроме того, нормальная наука неразрывно связана с сообществом ученых, занимающихся последующей разработкой уже получившей признание теории и выполняющих задачу применения господствующего в ней образца и отслеживания на разнообразном материале следствий такого применения. Опирающиеся на одну и ту же парадигму ученые согласованно используют в своей работе единые правила и стандарты, что создает предпосылки для генезиса и воспроизводства традиций в тех или иных направлениях исследований (например, астрономия птолемеева или коперникова астрономия, корпускулярная или волновая оптика и т.д.). Достижения, полученные нормальной наукой, должны быть, с одной стороны, совершенно неординарными, чтобы устойчиво отвлекать внимание научного сообщества от конкурирующих моделей научных исследований, с другой — достаточно открытыми для того, чтобы новые поколения исследователей могли найти для себя в их проблемном поле нерешенные задачи. Кун полагает, что развитие научных теорий идет по схеме, согласно которой каждая успешная теория проходит этап нормальной науки; последняя является необходимой предпосылкой научной революции; революция же ведет к установлению новой нормальной науки и т.д. Нормальная наука, укорененная в сообществе ученых, обладает коллективистскими характеристиками, Кун подчеркивает догматический, авторитарный и ограниченный характер «нормальной» науки20. Он констатирует, что она 208 9. Позитивизм как исследовательская стратегия приводит к временному «ограничению мысли»21, что ученые в этот период «в значительной мере перестают быть исследователями... или, по крайней мере, исследователями нового. Вместо этого они стараются разрабатывать и конкретизировать уже известное»22. С точки зрения Пауля Фейерабенда (1924–1994), описанная Куном нормальная наука весьма близка по своим характеристикам к тому, что можно обнаружить при описании организованной преступности: «Каждое утверждение Куна о “нормальной” науке останется истинным, если слова “нормальная наука” заменить словами “организованная преступность”, а любое его утверждение об “индивидуальном ученом” в равной мере применимо к отдельному взломщику сейфов»23. Причину подобия принципов функционирования нормальной науки и организованной преступности Фейерабенд видит в том, что Кун забывает о цели науки, и не ставит вопрос: позволяет ли «нормальная» наука достигнуть этой цели? Однако нормальная наука — только один из полюсов, к которому могут тяготеть научные теории (хотя они при этом совершенно не обязательно приобретают всю совокупность соответствующих свойств). Другим полюсом притяжения научных теорий является описываемая Фейерабендом анархическая наука с ее принципом пролиферации24 и максимой «допустимо все»25. Принцип пролиферации (разрастания, умножения) теорий подразумевает, что ученые должны стремиться к созданию новых теорий, несовместимых с существующими и признанными теориями. Создание альтернативных теорий, их методологический плюрализм, по Фейерабенду, генерируют взаимную критику концепций и ускоряют развитие науки. Нет принципов, всегда ведущих к успеху в научном исследовании, так же как нет принципов, в любых условиях приводящих к неудаче. Большая часть научных теорий обретается между этими двумя полюсами. Фейерабанд, таким образом, занимает еще более жесткую антиметодологическую позицию — «методологический анархизм» — по сравнению с Поппером и Куном. Фейерабенд утверждает, что «научный метод», всегда считавшийся наиболее эффективным средством получения нового знания и его обоснования, есть не более чем фикция. Он пишет по этому поводу: «Наука не выделяется в положительную сторону своим методом, ибо такого метода не существует, она не выделяется и своими результатами: нам известно, чего добилась наука, однако у нас нет ни малейшего представления о том, чего могли бы добиться другие традиции»26. Авторитет науки Фейерабенд склонен объяснять внешними для нее обстоятельствами: сегодняшняя наука господствует не в силу ее достоинств, а благодаря организованным для нее пропагандистским и рекламным акциям. Наука мало чем отличается от мифа. Не существует абсолютных, значимых всегда и везде правил и образцов научного исследования, и поиски их являются пустым делом. 209 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Пауль Фейерабенд: «Наука гораздо ближе к мифу, чем это готова допустить философия науки. Наука — одна из многих форм мышления, разработанная людьми и необязательно самая лучшая. Она ослепляет только тех, кто уже принял решение в пользу определенной идеологии или вообще не задумывается о преимуществах и ограничениях науки. Поскольку принятие или непринятие той или иной идеологии следует предоставлять самому индивиду, постольку отсюда следует, что отделение государства от церкви должно быть дополнено отделением государства от науки — этого наиболее агрессивного и наиболее догматического религиозного института. Такое отделение — наш единственный шанс достичь того гуманизма, на который мы способны, но которого никогда не достигали». П. Фейерабенд. Избранные труды по методологии науки Таким образом, позитивизм претерпел эволюцию от скромной концепции в европейской социологии до мощного методологического направления, получившего широкое распространение в современной западной, прежде всего американской научной мысли. Однако, в то же время, сложилась и серьезная критика методологических принципов позитивизма, препятствующая тому, чтобы «воспеваемый» позитивизмом эмпиризм вытеснил классическую научную и политическую теорию. Примечания Еще ранее А. де Сен-Симон («Очерки науки о человеке», 1813), секретарем у которого служил Конт (в 1817–1824 гг.), выступил с требованием «придать науке о человеке позитивный характер, основывая ее на наблюдении и разрабатывая методы, используемые в новых отраслях физики». — См.: Арон Р. А. Этапы развития социологической мысли. М., 1992. С. 28, 131. 2 См.: Лозовой В. Н., Семеренко Л. М. Демченко В. И. Политическая наука в США: История и современность. 2003. 3 Милль Дж. Ст. Утилитарианизм. О свободе. СПб., 1900. С. 29. 4 Термин ввел английский физиолог Холдейн в 1918 г., хотя концептуально «органицизм» (теория, кладущая в основу объяснения широкого круга явлений понятия организации и организма) возникла раньше своей терминологической фиксации (см.: Старостин Б. А. Органицизм // Новая философская энциклопедия. М., 2001. Т. 3. С. 162). В социологии основателем школы органической аналогии, или органицизма считают Г. Спенсера. Работы Стронина появились одновременно с первыми трудами Герберта Спенсера; первый, следовательно, «собственным мышлением дошел до той же органической теории» (Гуревич П. Стронин // Русский биографический словарь Т. 19. СПб., 1909. С. 555–556). 5 Де Роберти Е. В. Идея прогресса // Новые идеи в социологии. 1914. Сб. 3. С. 11–12. 6 Голосенко И. А. Евгений Де Роберти. Интеллектуальный профиль // Социологические исследования. 2001. № 2. С. 104. 210 9. Позитивизм как исследовательская стратегия 7 См.: Де Роберти Е. В. Новая постановка основных вопросов социологии. М., 1909. С. 12–39. 8 Парето различал логико-экспериментальные теории и теории, не отвечающие строгим научным требованиям. Первые построены на прочном эмпирическом фундаменте, опираются на опыт и наблюдение фактов и делают из них логически правильные выводы; вторые исходят из априорно принимаемых религиозных или чисто умозрительных положений. Одним из наиболее удручающих примеров в области спекулятивного мышления Парето считал гегелевское теоретизирование, особенно «Философию природы». 9 Согласно Парето, интерес — вызванное инстинктом и разумом стремление индивидов и групп присвоить полезные или только приятные блага, а также стремление к уважению и почестям. 10 Сам Мерриам, будучи преподавателем, успешно сочетал это занятие с деятельностью в Американской ассоциации политической науки, а также в местных и федеральных органах Соединенных Штатов. 11 Исключая нормативно-ценностный компонент изучения политических феноменов, Мерриам хотел оставаться абсолютно объективным в своем анализе и претендовал на беспристрастное осмысление политических реалий. Но вместе с тем свято верил в американскую демократию, считая ее формой политического правления наиболее соответствующей природе человека и, в конечном счете, — через демократическое развитие и установление нового типа политических отношений — приводящей к максимальному раскрытию творческого потенциала человека. 12 Антология мировой политической мысли: В 5 т. Т. II: Зарубежная политическая мысль XX в. М., 1997. С. 182. 13 Долгое время они противопоставлялись одна другой. Так, неопозитивизм считал объяснение если не единственной, то главной функцией науки, а философская герменевтика ограничивала сферу объяснения естественными науками и выдвигала понимание в качестве основной задачи гуманитарных наук. 14 Объяснение — рассуждение, посылки которого являются описательными утверждениями и содержат информацию, достаточную для выведения из нее описания объясняемого явления. Объяснение представляет собой ответ на вопрос: «Почему данное явление происходит?» (См.: Ивин А. А. Современная философия науки. М., 2005. С. 368). 15 Поппер К. Логика и рост научного знания. С. 271. 16 Там же. С. 242. 17 Поппер К. Открытое общество и его враги. М., 1992. Т. 1. С. 96. 18 Поппер К. Логика и рост научного знания. М.: Прогресс, 1983. С. 410. 19 Кун Т. Структура научных революций. М., 1975. С. 27–28. 20 Там же. С. 349, 393, 350. 21 Там же. С. 393. 22 Там же. С. 363. 23 Фейерабенд П. Объяснение, редукция и эмпиризм // Избранные труды по методологии науки. М. 1986. С. 113. 24 См.: Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986. С. 153. 25 Там же. С. 518. 26 Там же. С. 146. 211 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Литература Арон Р. Этапы развития социологической мысли. М.: Прогресс — Политика, 1992. Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М.: АСТ, 2010. Ивин А. А. Современная философия науки. М.: Высшая школа, 2005. История социологии: Учебник. Книга 1: История социологии (XIX — первая половина XX в.) / Под ред. В. И. Добренькова. М., 2004. Конт О. Дух позитивной философии. М.: URSS, 2016. Кукушкина Е. М. Русская социология XIX — начала XX века. М., 1993. Кун Т. Структура научных революций. М.: Прогресс, 1977. Милль Дж. Ст. Утилитарианизм. О свободе. СПб., 1900. Парето В. Компендиум по общей социологии. М.: Издательский дом ГУ ВШЭ, 2008. Поппер К. Логика и рост научного знания. М.: Прогресс, 1983. Поппер К. Открытое общество и его враги. М., 1992. Де Роберти Е. В. Идея прогресса // Новые идеи в социологии. СПб., 1914. Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М.: Прогресс, 1986. Charles M. New Aspects of Politics. Chicago: University of Chicago Press, 1925. 212 10. СИСТЕМНЫЙ ПОДХОД В ПОЛИТИЧЕСКОЙ НАУКЕ Ключевые слова Понятие системы, системная парадигма, системный подход, целостность системы, критерии системы, принципы системы, политическая система Генезис системного подхода П онятие системы используется с давних времен для описания явлений различной природы — от неживой материи до сложных социальных объектов. Его применение вызвано потребностью рассмотреть исследуемый объект как целое, в противоположность специализированному исследованию отдельных явлений, из которых это целое складывается. «Термин “система”, — писал советский физиолог, создатель теории функциональных систем П. К. Анохин, — имеет весьма древнее происхождение, и едва ли есть какое-либо научное направление, которое его не употребляло… Большей частью термин “система” употребляется там, где речь идет о чем-то собранном вместе, упорядоченном, организованном… Наиболее характерной чертой системного подхода является то, что в исследовательской работе не может быть аналитического изучения какого-то частичного объекта без точной идентификации этого частного в большой системе»1. Одна из центральных исследовательских проблем, решение которых операционализируется понятием системы и, соответственно, системным подходом, является проблема соотношения части и целого. Всплеск интереса к решению этой проблемы пришелся на первую половину XX столетия. Стимулом к развитию идей системности стали прежде всего достижения научной мысли в области социальной организации, кибернетики и физиологии. И во всех этих случаях соответствующие подходы претендовали на роль общенаучных. Первое отечественное фундаментальное исследование в области создания теории системности было предпринято российским ученым-энциклопедистом и политическим деятелем А. А. Богдановым. Результаты изложены им в трехтомной работе «Тектология», изданной в 1910–1920-х годах. Ее базовым положением является необходимость подхода к изучению любого явления 213 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ с точки зрения его организации, взаимосвязи всех его составляющих между собой и со всеми внешними системами. На основе анализа многообразных явлений в природе, в живых организмах и в обществе А. А. Богданов заключает: «Научно возможный вывод один: действительное единство организационных методов, единство их повсюду — в психических и физических комплексах, в живой и мертвой природе, в работе стихийных сил и сознательной деятельности людей. До сих пор оно точно не устанавливалось, не исследовалось, не изучалось: не было всеобщей организационной науки. Теперь настало ее время»2. Труд этот, не получивший широкой известности, содержит идеи и выводы, во многом предвосхитившие базовые положения не только системного подхода, но и кибернетики, структурализма, теории катастроф, синергетики и других современных общенаучных направлений. В середине прошлого столетия идеи системного подхода формируются в бурно развивавшейся физиологии, где стала остро осознаваться потребность в изучении целостного организма, функционирующего во взаимодействии с окружающей его средой. В 1930-е годы австрийский биолог Л. Берталанфи предложил, а после Второй мировой войны сформулировал общую теорию систем3, основанную на идее изоморфизма законов, которым подчиняются системные объекты. Как и А. А. Богданов, Л. Берталанфи претендовал на формулирование «науки наук». Наконец, известный американский математик Н. Винер положил в основу теории управления представление о кибернетической системе как взаимосвязанной со средой совокупности перерабатывающих информацию и находящихся в информационном взаимодействии объектов4. Высокий уровень абстракции кибернетики делает ее применимой к объектам самой различной природы и позволяет ей также претендовать на роль общего подхода к изучению систем. Если учесть господствовавшую в «досинергетическую эпоху» абсолютизацию управленческих отношений, кибернетическое наполнение системного взгляда на мир делало этот системный взгляд5 универсальным подходом к исследованию, по крайней мере, самоуправляемых объектов. Таким образом, дошедшее до нас понятие системы генетически восходит к целому ряду научных направлений — прежде всего, теории организации, физиологии, кибернетики, — что, с одной стороны, дает основание говорить об универсальном характере теории систем, а с другой — служит одной из причин неоднозначности подходов к трактовке самого понятия системы. Претензия теории систем на роль «науки наук», а системного видения мира на универсальную значимость находит отражение в современных исследованиях по самым разнообразным научным направлениям и выражается в использовании термина «системная парадигма»6. Вместе с тем понятие системности используется и в иных сочетаниях — прежде всего, «системный метод» и «системный подход», — занимающих более низкое место в иерархии исследовательских инструментов. К какому из них отнести использование представлений о системах? 214 10. Системный подход в политической науке Карл Людвиг фон Берталанфи (1901–1972) — австрийский ученый-биолог, основатель общей теории систем. Основным достижением ученого было создание общей теории систем, основанной на общих принципах и законах поведения систем, независимо от их вида и природы. Благодаря данной теории стало возможным строить модели в различных научных сферах. Ученый пришел к выводу, что в определенных случаях система может саморегулироваться. Понятие системы у К. Л. фон Берталанфи отличается от классической интерпретации: система в понимании ученого является категорией, за счет которой между объектами и явлениями устанавливаются устойчивые связи. Таким образом, с одной стороны, система сконструирована из подсистем, состоящих из более мелких элементов, с другой стороны, особенностью конструкции системы является ее способность к восстановлению после какихлибо нарушений, происходящих в среде. Основным методологическим подходом в общей теории систем служит кибернетический принцип обратной связи, однако в отличие от кибернетической теории, где элементы кибернетических систем взаимодействуют по установленным правилам и законам, в концепции К. Л. фон Берталанфи рассматривается свободное взаимодействие системообразующих факторов. Концепция австрийского ученого оказала влияние на последующие современные теории систем, связанные с изучением подвижных структур и динамики сложных систем, что в конечном итоге привело к созданию новых научных дисциплин (системотехника, инженерная психология, кибернетика). Ученый также сформулировал «закон Берталанфи», связанный с деятельностью открытых систем: конечное состояние открытой системы определяется протекающими процессами внутри системы в процессе взаимодействия со средой, а не ее начальным состоянием. Основные работы: «Общая теория систем. Основания, развитие, применение» (1968) «Общая теория систем — обзор проблем и результатов» (1969) «Общая теория систем — критический обзор» (1969) Что касается парадигмы, то она — согласно американскому историку и философу науки Т. Куну, которому следует, по-видимому, отдать приоритет в трактовке этого понятия7, — предстает как совокупность взаимосвязанных установок, принятых в качестве образца решения научных задач и разделяемых членами научного сообщества. Можно было бы распространить это понимание на системные представления, если бы не одно существенное обстоятельство: общепринятого 215 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ понятия системы не существует, а значит, не существует и совокупности соответствующих установок, которые можно было бы принять в качестве образца. Более 30 лет назад известный советский и российский философ В. Н. Садовский проанализировал более тридцати точек зрения на понятие системы. К наиболее авторитетным в научном плане и актуальным следует отнести следующие из проанализированных им представлений о системах8. Существует два противоположных взгляда на систему: как на объективную реальность и как на исследовательский инструментарий, в той или иной степени эту реальность отображающий. Представители первого направления — Л. Берталанфи и польский экономист О. Ланге — рассматривали систему как совокупность реально существующих взаимодействующих элементов. В противоположность им английский психиатр, специалист по кибернетике и сложным системам У. Эшби определяет систему как «любую совокупность переменных, которую наблюдатель выбирает из числа переменных, свойственных любой “машине”». Иными словами, компонентами системы в представлении У. Эшби являются математические переменные, отобранные к тому же по произволу исследователя. Существенные ограничения на понятие системы накладывает П. К. Анохин, полагающий, что системой можно назвать только такую совокупность компонентов, взаимодействие между которыми нацелено на получение фокусированного полезного результата. Иными словами, понятие системы распространяется в этом случае только на живые системы, которые, собственно, и были объектом его научного интереса. Нет необходимости излагать все определения системы, рассмотренные В. Н. Садовским, для того, чтобы сделать однозначный вывод об отсутствии обязательного признака, необходимого, согласно Т. С. Куну, для приложения к системности статуса парадигмы: наличия более или менее единого, принятого научным сообществом образца решения научных задач. Это не снижает, однако, ценности системного взгляда на исследуемый объект в качестве пусть не универсального, но эффективного подхода для решения исследовательских задач в различных научных областях, включая политическую науку, обращение к которому диктуется целью и предполагает использование определенных методов исследования. В иерархии научных понятий «парадигма», «подход», «метод», «техника» исследования мы поместим системный взгляд на мир между парадигмой и методом, понимаемым как способ достижения научной или практической цели. Определив таким образом понятие подхода как совокупности методов исследования в рамках определенной парадигмы, вернемся к понятию системы, чтобы на пересечении предметной области двух этих понятий найти значение понятия «системный подход». Это необходимо, поскольку представляется достаточно очевидным, что в самом общем виде системный подход можно определить как подход к объекту исследования как к системе. 216 10. Системный подход в политической науке Система и системный подход Не вдаваясь глубоко в дискуссию о дефинициях, определимся только в одном: присоединимся к Л. Берталанфи и О. Ланге и признаем систему объективно существующей реальностью, отображаемой в системной исследовательской модели. А понятие будем конструировать, следуя обычной формальной логике: на основе признаков, необходимых и достаточных для того, чтобы отделить все объекты, принадлежащие классу систем, от объектов, этому классу не принадлежащих. При этом по возможности постараемся не вступать в противоречие с определениями авторитетных авторов и с утвердившимися представлениями. В качестве исходного можно использовать классическое определение Л. Берталанфи: система может быть определена как комплекс взаимодействующих, или взаимосвязанных, элементов. Здесь сразу обнаруживаем два компонента системы: элементы и взаимосвязи между ними. Уже на этом уровне понимания системного подхода становится, например, очевидным, что понятие «однопартийная система», используемое для обозначения партийной системы, состоящей из одной партии, не имеет ничего общего с системным подходом. Совокупность, состоящая из одного элемента, системой не является. В этом случае можно говорить разве что о вырожденной системе. Скорректируем, однако, первый из полученных признаков. Использование понятия «элемент», в принципе вполне корректное, содержит, однако, некоторое неудобство, связанное с нашим представлением об элементарном как о неделимом. Составные же части системы сами, как известно, могут иметь сложную структуру, будучи ее подсистемами. С этой точки зрения представляется более удобным говорить не об элементах, а о компонентах системы, которые становятся элементами только на последнем, нижнем уровне ее декомпозиции. Итак, мы обнаружили два признака системы: наличие в исследуемом объекте элементов и взаимосвязей между ними. Можно утверждать, что эти критерии необходимы. Но их явно недостаточно, хотя Л. Берталанфи ими в своем определении ограничивался. Все в этом мире взаимосвязано. При таком определении, если бы им пользовались в реальном исследовании, понятие любой системы было бы применимым к чему угодно, а стало быть, пустым. Где, к примеру, границы политической системы? Правомерно ли географические условия, с которыми, безусловно, взаимосвязаны политические явления, поместить внутри границ политической системы, — как это делает, к примеру, индийский политолог П. Шаран9? Можно идти еще дальше, рассматривая и планеты как часть политической системы: ведь если политик верит звездочету или астрологу (а такое бывает и в современной политике), то через него и звезды влияют на принятие политических решений, вне зависимости от того, верит ли звездам политик. 217 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Если ограничиться двумя названными критериями, то в силу всеобщей взаимосвязи, присущей нашему миру, принципиально неразрешимой становится проблема границы. На деле же, явно или неявно, мы всегда принимаем во внимание еще один критерий, называя системой лишь такую совокупность взаимосвязанных элементов, которой в той или иной степени присуща качественная определенность, целостность. Иными словами, совокупность элементов образует систему только в том случае, если отношения, связи между ними придают этой совокупности целостность и порождают некое качество, по которому ее отличают от окружающей среды. Качество это называют системным, или интегративным. Существенно, что качество это является таким свойством совокупности, которое «помечает» собой каждый из входящих в систему элементов, трансформирует эти элементы. Так, совокупность людей, соединенных родственными связями, образует репродуктивную систему, называемую семьей, а ее «элементы» приобретают в ней новые качества быть членами семьи — отцом, сестрой, сыном и т.п. В производственном коллективе эти качества отходят на второй план, и его члены, как элементы иной системы, связанные отношениями производства, приобретают качества, обеспечивающие реализацию общей производственной функции, — быть рабочим, инженером, менеджером и т.д. Тем самым устанавливается граница системы: мы отнесем к ней только те компоненты, которые «участвуют» в формировании системного качества. Людвиг фон Берталанфи: «Если мы хотим верно представить и оценить современный системный подход, саму идею системности имеет смысл рассматривать не как порождение преходящей моды, а как явление, развитие которого вплетено в историю человеческой мысли... Экосистема или социальная система в той же мере реальны, как отдельное растение, животное или человек. В самом деле, загрязнение биосферы как проблема нарушения экосистемы или как социальная проблема весьма четко демонстрирует “реальность” обеих (экологической и социальной) систем. Однако взаимодействия (или шире — взаимоотношения) никогда нельзя увидеть или воспринять непосредственно; нашему сознанию они представляются как концептуальные конструкции». Л. Берталанфи. История и статус общей теории систем. 1969 Некоторые исследователи из всей совокупности систем выделяют как один из классов системы целостные10. Например, российский экономист С. А. Кузьмин не относит целостность к инвариантным свойствам системы на том основании, что «отдельные части системы могут иногда обособляться от нее», приводя в пример роды, в результате которых плод, являвшийся до того подсистемой системы «женщина», становится независимой системой11. Ду218 10. Системный подход в политической науке мается, однако, что данный пример свидетельствует лишь о том, что ни одна система не является вечной и в момент появления ребенка исходная система преобразуется в другую, состоящую из двух компонентов, связанных уже иными отношениями (родственными), нежели отношения части и целого. На смену одной целостности приходит другая, одно системное качество сменяется другим. На самом деле совокупность компонентов, не обладающая свойством целостности, строго говоря, системой не является. Простую совокупность — результат аддитивного сложения, не порождающего нового качества, — системой не называют. Именно целостную совокупность и называют системой. Целостность при этом можно рассматривать как степень зрелости системы, меру интегративного качества. Этот не вполне очевидный факт не сразу был осознан и в теории систем. Примечательно в этой связи, что В. Г. Афанасьев до некоторого времени рассматривал интегративное качество как отличительный признак системы целостной, допуская наличие не целостных систем, не обладающих системным (интегративным) качеством12. Но со временем он свою точку зрения пересмотрел и стал рассматривать целостность как имманентное свойство системы13. Существует, таким образом, еще один необходимый признак системности — системное (интегративное) качество. В искусственных системах оно совпадает, как правило, с ее основной функцией, предназначением. В системах, сформировавшихся в процессе эволюции, естественным образом, его определяет исследователь в соответствии с поставленной им целью. В итоге мы получили три необходимых признака, три критерия системы: 1) наличие в исследуемом объекте компонентов; 2) устойчивые взаимосвязи между этими компонентами; 3) системное (интегративное) качество, возникающее в результате этих взаимосвязей. Ответ же на вопрос об их достаточности требует, строго говоря, специального доказательства. Ограничимся, однако, ссылкой на опыт системного анализа: их достаточно для концептуального представления любого мыслимого объекта в качестве системы. Дополнив соответствующим образом Л. Берталанфи, определим систему как совокупность взаимосвязанных компонентов, отношения (связи) между которыми порождают системное качество. Итак, беглый экскурс в область философии науки и теорию систем позволил, определив понятие методологического подхода и критерии системности, подойти к раскрытию содержания понятия системного подхода: это использование в рамках определенной научной парадигмы методов декомпозиции исследуемого объекта, выявления взаимоотношений между полученными в результате декомпозиции компонентами и определения системного качества, мерой которого выступает степень целостности системы. 219 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Принципы и аспекты системного подхода Реализация системного подхода требует следования трем базовым принципам: 1) декомпозиции; 2) внутренней взаимосвязанности; 3) целостности. Последний принцип имеет ряд важных следствий. Одно из них — наличие границы, определяемой системным качеством, всегда остающимся имманентным свойством системы. Системный подход предполагает необходимость отграничить исследуемый объект от среды, т.е. следовать еще одному принципу: 4) принцип закрытости, отграничения системы от среды. Но всякая граница принадлежит двум сторонам, одновременно разъединяя и соединяя, связывая их. Поведение системы определяется воздействием как внутренних, так и внешних факторов. Отсюда — следующий принцип: 5) принцип открытости, или связи, взаимозависимости со средой. Внешне два этих принципа несовместимы, противоречат друг другу. На этом основывается, в частности, критика системного подхода со стороны бескомпромиссных приверженцев синергетики, теории катастроф, концепции внешних источников развития. «Стандартный системный подход не только не соответствует эволюционному подходу новой парадигмы, но и противоречит квантовым и релятивистским принципам самим по себе», — провозгласила, например, на Московском синергетическом форуме в 1996 г. авторитетный советский, ныне украинский ученый И. С. Добронравова14. На самом деле абсолютизация любого свойства ведет к заблуждению. Любой объект имеет границу, открытость которой в отношении одних внешних воздействий дополняется закрытостью в отношении других. К тому же теория систем изначально, особенно в ее кибернетической и физиологической интерпретациях, предполагала рассмотрение объекта во взаимосвязи с внешней средой. Проблема границ системы убедительно решена известным немецким социологом Н. Луманом. «У систем есть границы. Это отличает понятие системы от понятия структуры. Границы невозможно мыслить без представления о мире “за границами”. Таким образом, они предполагают возможность их пересечения и реальность “потустороннего” мира. Поэтому в общем смысле у них есть двойная функция разделения и связывания системы и окружающего мира. Если границы определены четко, то элементы должны быть причислены либо к системе, либо к ее окружающему миру. Напротив, отношения могут существовать и между системой и окружающим миром. Таким образом, граница 220 10. Системный подход в политической науке Рис. 1. Политическая и общественная системы по Н. Луману разделяет элементы, но не обязательно отношения; она разделяет события, но позволяет осуществляться причинным воздействиям»15. Граница принадлежит одновременно и системе, и окружающей ее среде. Она разделяет компоненты системы и среды, но не прерывает отношения, связи между ними. При взаимодействии любой развивающейся системы с окружающей ее средой система распределяет внешнее воздействие (или сигнал, информацию) на два потока (рис. 1). Первый («полезный» сигнал) она поглощает и использует в целях адаптации и развития, а второй (отраженный) — отклоняет, отбрасывает, возвращает в среду. И развиваться наилучшим образом будет та система, у которой: — наиболее адекватный внешнему воздействию механизм адаптации; — наиболее совершенный механизм защиты (граница), способный оградить систему от сигналов, переработка которых выходит за пределы возможностей адаптационного механизма; — наиболее благоприятная среда, содержащая все необходимое для поддержания адаптационного механизма и границы в состоянии эффективной работоспособности, но не подвергающая систему воздействиям, с которыми она не способна справиться (рис. 1). Почти полвека назад американский социолог Т. Парсонс пришел к заключению, что функционально дифференцированные подсистемы всегда 221 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ являются открытыми системами. Этому утверждению он не напрасно отводил роль кардинального принципа своей теоретической конструкции16. Мы можем рассматривать системы как открытые или закрытые, учитывать их взаимодействие со средой или нет. Но это проблема исследователя, а не самой системы. Системное качество не только отграничивает систему от среды, но и устанавливает пределы глубины декомпозиции. В самом деле, на каждом уровне декомпозиции образующиеся компоненты системы и ее подсистем должны быть причастны к системному качеству, принимать непосредственное участие в его формировании и воспроизводстве. Партийную систему, например, имеет смысл представлять как совокупность взаимодействующих партий, а ее системное качество — репрезентативное представительство структуры социальных интересов в органах политической власти; партию, в свою очередь, — как совокупность различных категорий партийцев; и т.д. до самих членов партии как элементов соответствующих подсистем. Дальнейшая декомпозиция — например, по уровням индивидуального сознания каждого из членов партии или органам его тела — явно теряет смысл. Возникает еще один принцип: 6) принцип предела декомпозиции. Только для искусственных систем справедливо отождествление системного качества с основной функцией, предназначением системы. В отношении же объектов, являющихся продуктом эволюционного развития, такая трактовка теряет смысл. Поэтому человек, к примеру, как система будет иметь различную структуру в зависимости от того, кто его исследует — хирург, психолог или социолог. И совокупность индивидов, проживающих на территории страны, может рассматриваться по-разному — как население (демография), народ (культурология), электорат (политология), — имея в каждом из этих случаев свой набор компонентов, иную целостность, иное системное качество. Любое системное исследование имеет свой предмет, определяемый системным качеством, и предмет этот должен быть установлен. Отсюда — еще один принцип системного подхода: 7) принцип качественной определенности. Ограничение системного подхода, связанное с требованием качественной определенности, как раз и дает повод для субъективного понимания системы всего лишь как одного из возможных способов представления объекта. Думается, однако, что грани объекта, высвечиваемые с помощью системного подхода, существуют так же объективно, как и сам объект, хотя само системное представление, разумеется, идеально. Как в любом исследовании и при любом подходе существует лишь проблема репрезентативности, соответствия идеального объективному. Принцип качественной определенности накладывает два существенных ограничения на реализацию принципа декомпозиции, т.е. на выделение со222 10. Системный подход в политической науке вокупности компонентов исследуемого объекта. Одно из ограничений представляется очевидным: в эту совокупность должны войти все компоненты, которые вносят существенный вклад в формирование системного качества. Проще говоря, должны быть учтены все факторы, влиянием которых на результат исследования невозможно пренебречь. Отсюда — еще один принцип, следование которому при системном подходе является обязательным: 8) принцип полноты. Второе ограничение не менее очевидно, когда речь идет о системном исследовании объектов вещественной природы, но, как показывает практика, далеко не всегда учитывается в сфере социальных наук. Оно вытекает из принципа качественной определенности и предполагает включение в совокупность только тех компонентов объекта, которые участвуют в формировании системного качества. Ученый-хирург, к примеру, может рассматривать человека как систему, состоящую из компонентов, обеспечивающих функционирование объекта его научного интереса как биологического индивида, — т.е. из органов тела, — и не станет включать в эту систему элементы сознания, социальные роли и т.п. Психолог же, наоборот, видит в человеке только сознание и соответствующим образом структурирует его, социолог рассматривает человека как совокупность социальных отношений, или ролей, и т.д. Системный подход предполагает рассмотрение не всех компонентов объекта, важных для его существования и функционирования, а только тех, которые участвуют в формировании избранного исследователем системного качества. В противоположном случае эти компоненты неизбежно станут взаимно пересекающимися. Возникает, таким образом, еще один принцип, которому следуют в системных исследованиях при декомпозиции объекта: 9) принцип взаимного исключения. Здесь мы находим ограничение эффективности системного подхода: будучи мощным инструментом исследования в рамках системного качества, строго задающего ракурс исследования, он предполагает абстрагирование от компонентов, существенных для данного объекта, но в формировании системного качества не участвующих. В реальных исследованиях, в зависимости от его целей, на первый план выходят различные аспекты системного подхода17. Некоторые из них вытекают из самой природы системы, когда выбор аспекта связан с концентрацией основного внимания исследователя на компонентах, связях или системном качестве. Наиболее часто применяемым на практике является системно-компонентный аспект, в рамках которого выявляются элементы или компоненты системы, ее подсистемы и их функциональное назначение. В свою очередь, системно-структурный аспект предполагает рассмотрение системы, главным образом, с точки зрения межкомпонентных взаимосвязей, отношений между 223 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ ее элементами, а также между элементами и системой в целом. Оба они используются в случаях, когда встает проблема формирования или реорганизации системы. Их самостоятельное применение эффективно, однако, лишь в условиях относительной стабильности исследуемого объекта как целого, его внешних связей и окружающей его среды, гиперсистемы. При исследовании нестабильных систем на первый план выходит проблема гомеостазиса, сохранения. Когда становится возможным распад системы, т.е. утрата ею интегративного качества, актуализируется системно-интегративный аспект, исследование системного качества и его проявлений в функционировании как всей системы, так и каждого из ее элементов. При существенном поражении внешних связей рассматриваемой системы, если она перестает удовлетворительно выполнять свои основные функции, в центр внимания следует поставить ее взаимодействие с другими подсистемами и гиперсистемой в целом, рассмотреть проблему в системно-функциональном аспекте. Можно вычленить, наконец, системно-коммуникативный аспект, исследование обмена информационными сигналами между системой и окружающей ее средой, а также внутри системы. Применение этого аспекта в исследовании социально-политических процессов тем актуальнее, чем более открытой становится политическая сфера и чем сильнее взаимозависимость сигналов прямой и обратной связи в управлении обществом. Системный подход в политической науке Системно-коммуникативный аспект. Первое системное представление политики предложил Т. Парсонс18 задолго до того, как Л. Берталанфи сформулировал и опубликовал общую теорию систем. В работе «Структура социального действия», опубликованной в 1937 г., Т. Парсонс рассмотрел политическую систему как одну из четырех подсистем социальной системы, которая, в свою очередь, рассмотрена им как одна из четырех подсистем системы социального действия. Системным качеством каждой из систем (подсистем) служит ее основная функция (роль), которой соответствует структура системы (совокупность взаимосвязанных компонентов, или подсистем). Функция политической системы — целедостижение (goal attainment)19. В данном случае мы имеем дело с системно-компонентным аспектом системного подхода. Для анализа соответствующих систем Т. Парсонс воспользовался им же разработанным применительно к социологии методом структурнофункционального анализа. По-иному использовал системный подход канадско-американский политолог Д. Истон, обратившийся к исследованию собственно политических систем. 224 10. Системный подход в политической науке Дэвид Истон (1917–2014) — один из ведущих политологов США, впервые комплексно применивший системный подход в политологии. Наиболее известный труд — трилогия, состоящая из книг: «Политическая система» (1953), «Концептуальная структура для политического анализа» (1965), «Системный анализ политической жизни» (1965). С точки зрения Д. Истона, политическая система представляет собой совокупность взаимодействий, за счет которых происходит распределение таких ценностей, как богатство, социальный статус, полномочия, а также духовные ценности и предотвращаются конфликты. Взаимодействие политической системы с окружающим миром Д. Истон называет обменами или трансакциями, работающими на основе входящих (требование, поддержка) и исходящих (решения и действия) факторов. Важным также представляется рассмотреть классификацию требований, предлагаемую Д. Истоном: 1) требования о распределении благ и услуг; 2) требования, касающиеся регулирования поведения; 3) требования в области коммуникации и информации. В свою очередь объектами поддержки могут выступать политическое общество, режим или правление. С точки зрения ученого, политическая система не является статичной и постоянно подвергается изменению. Основными средствами для преодоления напряженности политической системы, по мнению Д. Истона, являются адаптация, переориентация усилий, изменение целей, самосохранение. В рамках разработанного Д. Истоном подхода становится возможным анализировать политические процессы в качестве непрерывных потоков поведения, предоставляющих возможность аналитической реконструкции политических явлений, а также применения компьютерных методов. Подходы и методы ученого широко применяются в области сравнительного исследования политических систем. Основные работы: «Политическая система» (1953) «Концептуальная структура для политического анализа» (1965) «Системный анализ политической жизни» (1965) «Анализ политической структуры» (1990) «Развитие политологии: сравнительное исследование» (1991) В модели Д. Истона на первый план выходит кибернетическая постановка задачи — обеспечение стабильности политических систем за счет взаимодействия со средой в виде обратной связи, корректирующей воздействие системы (решения, действия) через обратное воздействие среды (требования, поддержка)20 (рис. 2). В данном случае мы имеем дело с системно-коммуникативным 225 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Рис. 2. Модель политической системы по Д. Истону аспектом системного подхода, а системным качеством является воздействие политической системы на среду. В модели Д. Истона мы имеем дело с политической системой, представленной в виде «черного ящика», не имеющего внутренней структуры. На самом деле это не совсем так. Просто в данном случае исследователя эта структура не интересует. Фактически же подразумевается, что внутри этого «черного ящика» есть три компонента, участвующие в формировании системного качества: механизм восприятия входящего сигнала, механизм воздействия на среду и механизм конвертации, преобразующий сигналы «входа» в сигналы «выхода». Немецкий политолог К. Дойч устранил эту неопределенность и пошел дальше21. Он обозначил и декомпозировал «непроявленные» компоненты модели Д. Истона (рис. 3). На «входе» сигналы (воздействие) среды воспринимаются «рецепторами» системы, на выходе «эффекторы» обеспечивают воздействие системы на среду. Конвертация сигналов осуществляется Блоком обработки данных, передающим обработанный сигнал в Блок памяти и ценностей и Центр принятия решений. Последний суммирует и перерабатывает сигналы, поступающие из обоих блоков, и подает результат — команду действовать. Представляется важным, что в данной модели учтено влияние ценностей, т.е. культуры, на принятие политических решений. Особое место в политической теории занимает модель известного американского политолога Г. Алмонда22. Так же как Д. Истон и К. Дойч, он использует структурно-функциональный метод и рассматривает политическую систему прежде всего в системно-коммуникативном аспекте, как совокупность институтов, формулирующих и реализующих цели общества (у Алмонда — политический курс). В отличие от них, Г. Алмонд присваивает функции не абстрактным ее компонентам, а конкретным политическим институтам: партиям, группам давления, ветвям государственной власти, бюрократии. Учитываются при этом специфика функционирования одних и тех же инсти226 10. Системный подход в политической науке Рис. 3. Модель политической системы по К. Дойчу тутов в различных условиях и странах. Еще одним достоинством его модели является рассмотрение политической системы в социальной среде с ее культурным своеобразием, погруженной, в свою очередь, в мировую среду. Есть в модели Г. Алмонда и спорные допущения. Например, — жесткая привязка функций к институтам (артикуляции — к группам интересов, агрегирования — к партиям и т.д.), а функций выхода — к ветвям государственной власти. Но это не помешало ей стать весьма конструктивным, общепризнанным инструментом сравнительного политического анализа и исследований в области политической культуры. Системно-компонентный, системно-функциональный и системноструктурный аспекты. Благодаря Г. Алмонду утвердилось и наиболее, пожалуй, распространенное сегодня, институциональное представление структуры политической системы. В отличие от него, однако, современные исследователи изучают политическую систему в системно-компонентном или системноструктурном аспекте, явно или неявно рассматривая в качестве совокупности компонентов институты (табл. 1), участвующие не в формировании воздействия на среду, как у их предшественников, а в производстве и воспроизводстве другого системного качества, политической власти. Это, прежде всего, государство как ядро политической системы и исключительно политические общественные институты, создаваемые специально для участия в отношениях политической власти и по поводу этой власти, — партии, группы давления и общественно-политические движения. В различной степени к политической системе могут быть отнесены и другие негосударственные институты, возникающие не для участия в политических отношениях, но вступающие в них частично при определенных обстоятельствах, — частично политические институты (СМИ, профсоюзы, церковь и др.). Не менее конструктивным в современных условиях представляется рассмотрение политической системы в системно-функциональном аспекте. Определив, вслед за Г. Алмондом, в роли системного качества целеполагание, 227 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Рис. 4. Пространство политических режимов или политический курс, мы можем получить инструментарий для исследования способа функционирования политических систем, т. е. политического режима, в дополнение к общепринятой линейке «демократия — авторитаризм — диктатура — тоталитаризм». Последняя не укладывается в системный подход, поскольку в ней не соблюдается принцип взаимного исключения: история и современность дают немало примеров того, что демократический режим способен использовать авторитарные и даже диктаторские методы реализации политического курса и тотально вторгаться в частную жизнь. Поставив в центр внимания способ функционирования политической системы, мы можем разбить всю совокупность формирующих его компонентов на три непересекающихся множества. 1. Широта участия граждан в формировании и реализации политического курса. На основе этого критерия возникает бинарная оппозиция «монократия» (власть одного — власть всех) и, соответственно, ось, на которой можно найти место для характеристики любой политической системы. 2. Степень насилия в реализации политического курса. Получаем вторую ось (диктаторский режим — опирающийся на добровольное согласие, либеральный режим). 3. Объем сферы жизнедеятельности общественной системы, контролируемой при реализации политического курса (тотальное управление, или тоталитаризм — полное отсутствие государственного управления, или анархия). Таким образом, любую политическую систему можно представить как схему в трехмерном пространстве. Проекция на одну из осей этого пространства («демократический авторитарный») покажет при этом, в какой степени по228 10. Системный подход в политической науке Рис. 5. Избирательная кампания литическая власть принадлежит народу (кто властвует). Проекция на другую ось («либеральный диктаторский») покажет способ реализации государственной власти (как властвует). Проекция на третью («анархистский тоталитарный») дает ответ на вопрос о пределах этой власти (над кем и над чем властвует). До сих пор речь шла о политических системах как подсистемах общества, консолидированных вокруг государства. Но в реальности системный подход применяется, и даже чаще, к исследованию более локальных общественных систем — региональных и муниципальных, партийных, избирательных, лоббирующих и т.п. На рис. 5 представлена, например, системная модель избирательной кампании, рассматриваемой в системно-структурном аспекте. Системным качеством здесь являются электоральные предпочтения граждан, а в фокус исследовательского интереса поставлены связи между кандидатом и остальными компонентами системы, т.е. информационное пространство. Итак, набор изучаемых компонентов системы зависит от определяемого для конкретного исследования системного качества. С этой точки зрения модель политической системы, предложенная Д. Истоном и состоящая из трех компонентов — входа, выхода и механизма конвертации23, — соответствует научной цели автора и не должна рассматриваться как лучшая или худшая по сравнению, например, с современной институциональной моделью. Российский политолог К. Гаджиев настаивает, например, на том, 229 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ что «…системный подход… никак нельзя путать с политической системой… Это разноплановые вещи, которые нельзя смешивать без существенных издержек с точки зрения качества и достоверности результатов исследования»24. Разумеется, политическая система в качестве какого-либо из ракурсов политической реальности и системный подход к ее изучению — не одно и то же. Но в качестве идеального отображения этого ракурса политическая система мыслима только как результат системного подхода. Иначе употребление понятия системы в данном контексте теряет смысл. Если строго следовать системному подходу, в самом общем смысле политическую систему можно определить как одну из подсистем общества, основной функцией которой является целеполагание. Структура же политической системы, как и любой другой, определяется выбором системного качества. Разумеется, системный подход страдает завышенной степенью абстракции. В этом и его достоинство, и недостаток. Системный подход не может претендовать на роль «подхода подходов», на всеобъемлющее представление об объекте. Он неизбежно, как всякая абстракция, обедняет исследуемую реальность. Но именно это делает его, при правильном применении, мощным инструментом достижения конкретной цели исследования. В условиях глобальной нестабильности и роста внутренних социальных напряжений становятся особо актуальными системно-интегративный и системно-коммуникативный аспекты системного подхода. Примечания 1 Анохин П. К. Принципиальные вопросы общей теории функциональных систем // Очерки по физиологии функциональных систем. М.: Медицина, 1975. С. 20. 2 Богданов А. А. Тектология: (Всеобщая организационная наука): В 2 кн. М.: Экономика, 1989. С. 79. 3 См., напр.: Берталанфи Л. фон. Общая теория систем — критический обзор // Исследования по общей теории систем: Сборник переводов / Общ. ред. и вступ. ст. В. Н. Садовского и Э. Г. Юдина. М.: Прогресс, 1969. С. 23–82. 4 Винер Н. Кибернетика, или управление и связь в животном и машине. 1948–1961. 2-е изд. М.: Наука; Главная редакция изданий для зарубежных стран, 1983. 5 Например, авторитетный советский философ, академик АН СССР и РАН В. Г. Афанасьев считал, что «всякая самоуправляемая система расчленяется на две подсистемы — управляемую и управляющую» (Афанасьев В. Г. Системность и общество. М.: Политиздат, 1980. С. 211). 6 См., напр.: Герасимов В. П. Индивидуальность в системной парадигме // Вестник Тюменского государственного университета. Социально-экономические и правовые исследования. 2004. № 2; Захаров Н. И. Системная парадигма правосознания современной молодежи // Общество и право. 2007. № 4 (18); Корнаи Я. Системная парадигма // Вопросы экономики. 2002. № 4; Новиков М. Ю. Системная парадигма и архитектурная морфология // Вестник Белгородского государственного технологического универси- 230 10. Системный подход в политической науке тета им. В. Г. Шухова. 2017. № 6; Отделенцев Е. А. Системная парадигма и системные методы политологии: традиции и новации // Теории и проблемы политических исследований. 2013. № 3–4; Чепурнов О. И. Правовая система и системная парадигма // Академический юридический журнал. 2008. № 2 (32); и др. 7 См.: Кун Т. С. Структура научных революций. 2-е изд. М., 1977. 8 См.: Садовский В. Н. Основания общей теории систем. М., 1974. С. 93–99. 9 См.: Sharan P. Theory of Comparative Politics. Meerut, New Delhi, 1984. 10 См., напр.: Сомкин А. А. Целостные социальные системы как объект системного анализа: особенности их познания и типологические черты // Гуманитарий: актуальные проблемы науки и образования. 2017. № 3 (39); Третьякова О. Д. Нормативная система Российской Федерации как целостная система права // Государство и право. 2015. № 9 и т.п. 11 См.: Кузьмин С. А. Социальные системы: развитие и метаморфозы. К вопросу о перспективах переходной экономики в России. М., 2006. 12 См.: Афанасьев В. Г. Системность и общество. М., 1980. 13 См.: Афанасьев В. Г. Общество: системность, познание и управление. М., 1981. 14 Добронравова И. С. На каких основаниях осуществимо единство современной науки? // Московский Синергетический Форум. Январская (1996) встреча. «Устойчивое развитие в изменяющемся мире». 27–31 января, 1996, Москва. Тезисы / Под ред. В. И. Аршинова, Е. Н. Князевой. М., 1996. С. 52. 15 Луман Н. Социальные системы: Очерк общей теории. СПб., 2007. С. 58. 16 См.: Parsons T. Politics and Social Structure. N.Y.; L., 1969. 17 Леванский В. А. Моделирование в социально-правовых исследованиях. М., 1986. 18 Parsons Т. The Structure of Social Action. N.Y.; L., 1937. 19 Парсонс Т. Система современных обществ. М., 1998. С. 24. 20 Easton D. A. An Approach to the Analysis of Political Systems // World Politics. Vol. 9. No 3. P. 384. 21 Дойч К. Нервы управления. Модель политической коммуникации. М., 1993. 22 Алмонд Г., Пауэлл Дж. и др. Сравнительная политология сегодня: Мировой обзоР. М., 2002. 23 Easton D. A. Political System. N.Y., 1971. 24 Гаджиев К. С. Политология (основной курс). М., 2007. С. 213. Литература Алмонд Г., Пауэлл Дж. и др. Сравнительная политология сегодня: Мировой обзор. М.: Аспект Пресс, 2002. Афанасьев В. Г. Системность и общество. М.: Издательство политической литературы, 1980. Богданов А. А. Тектология: Всеобщая организационная наука: В 2 кн. М.: Экономика, 1989. Винер Н. Кибернетика, или управление и связь в животном и машине. 1948–1961. 2-е изд. М.: Наука; Главная редакция изданий для зарубежных стран, 1983. Гаджиев К. С. Политология (основной курс). М.: Высшее образование, 2007. Луман Н. Социальные системы: Очерк общей теории. СПб.: Наука, 2007. Парсонс Т. Система современных обществ. М.: Аспект Пресс, 1998. 231 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Bertalanffy L. von. General System Theory. Foundation, Development, Applications. N.Y.: Braziller, 1968. Deutsch K. The Nerves of the Government: Models of Political Communication and Control with a New Introduction. N.Y.: The Free Press, 1966. Easton D. The Analysis of Political Structure. N.Y.: Routledge, 1990. Easton D. A. An Approach to the Analysis of Political Systems // World Politics. 1957. Vol. 9. No 3. P. 383–400. Easton D. A. Political System. N.Y., 1971. Parsons T. Politics and Social Structure. N.Y.; L., 1969. Sharan P. Theory of Comparative Politics. Meerut, New Delhi, 1984. 232 11. СЕТЕВАЯ ТЕОРИЯ ПОЛИТИКИ И УПРАВЛЕНИЯ Ключевые слова Политическая сеть, глобальное управление, глобальные акторы, негосударственные акторы, системная связь, сетевое общество С етевая теория политики и управления относится к современным ведущим направлениям в политической науке. Она складывалась постепенно под воздействием мощного реляционного направления в политической науке, которое всегда отдавало приоритет исследованию отношений, а не элементов политической системы. Особое значение данная теория начинает приобретать в условиях развития новых информационных технологий и цифрового общества, когда сети стали заметным явлением социальной и политической жизни. В определенном смысле сетевая теория политики развивалась также под влиянием критики методологического индивидуализма и рыночного подхода к политике. Влияние экономической методологии на политикоуправленческие исследования, особенно в 1970–1990-е годы, выразилось в интересе к таким теоретическим направлениям, как теория публичного выбора, неоинституционализм, новый государственный менеджмент. Однако в определенных аспектах эти концептуальные подходы оказались ограниченными. Одной из попыток снятия ограничений и развития политической теории стало концептуальное направление, в основе которого лежит понятие «политическая сеть» (policy [political] network). Отношение к этому направлению довольно противоречивое. Одни говорят о том, что использование понятия «политическая сеть» лишь формирует некоторый исследовательский инструментальный подход к изучению политики и управления, другие наделяют его статусом концепции, третьи пишут о разработанной новой теории политики и управления, а некоторые вообще говорят об удачной метафоре. Высказывается даже мнение о том, что «возможно, сети являются просто абстракциями в умах ученых и мы просто приписываем им некоторые значения, независимо от того, что их собственные участники думают о своей деятельности в них. Возможно, в той мере, в которой такие структуры существуют, они просто являются временными конструкциями в умах их участников, а не устойчивыми феноменами, когда участники “имеют общее понимание”»1. Несмотря на различия, кото233 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ рые существуют между этими оценочными суждениями, следует сказать, что это исследовательское направление набирает вес, становится все более и более оснащенным собственным концептуальным аппаратом, все чаще используется для анализа политики и управления, приобретает свою философию, а соответственно растет число его сторонников. Как подчеркивают редакторы оксфордского учебника по политическим сетям, сетевой анализ «не является ни методологической прихотью, ни удобным концептом; в действительности сетевые подходы связывают политическую науку с развивающимися процессами в других общественных и естественных науках, которые используют сети для анализа взаимозависимости в сложных системах… Политическая наука должна относиться к сетям серьезно». В современной политической науке и теории государственного управления применяют различные подходы для определения тематических направлений при использовании сетевого подхода. Так, например, выделяют две основные школы, которые используют сетевой подход в качестве методологии исследования политики. Англосаксонская школа считает плодотворным использование сетевого подхода при изучении взаимодействия государства и заинтересованных групп (political network). Здесь концепция политических сетей противопоставляется плюралистическому и корпоративистскому подходам, используемым для описания посредничества интересов. Род Роудс и Дэвид Марш, которые чаще всего упоминаются в качестве представителей этой исследовательской школы, относят концепцию политических сетей к концепциям среднего уровня: «Под этим мы понимаем, что этот концепт обеспечивает связь между микроуровнем анализа, который имеет дело с ролью интересов и правительства в отношении к особым политическим решениям, и макроуровнем, который концентрируется на более широких вопросах относительно распределения власти в современном обществе»2. Немецкая школа обращает внимание на сети в политике как современную форму государственного управления, отличную от иерархии и рынка (governance network; policy network). В этом отношении концепция политических сетей обосновывала ту же основную идею, что и новый государственный менеджмент: современному государству не удается обеспечить удовлетворение общественных потребностей, есть настоятельная потребность изменить иерархическое администрирование на новую форму управления. Но если государственный менеджмент в поисках новых подходов делает акцент на рыночной экономике, то теория политических сетей пытается обосноваться, учитывая коммуникативные процессы постиндустриального общества и демократическую практику современных государств. Как подчеркивает Таня Берцель, для производства общественных благ государство все более и более зависит от других акторов и субсистем; в этой ситуации взаимозависимости между общественными и частными акторами ни иерархия, ни рынок не являются эффективными структурами для координации интересов и ресурсов различных акторов, включенных в процесс производства полити234 Powered by TCPDF (www.tcpdf.org) 11. Сетевая теория политики и управления ческих решений; как результат, доминантной моделью управления становятся политические сети3. Хотя в ходе развития жесткие разграничительные линии между этими двумя школами стираются, тем не менее если говорить о политической науке, то определенная специфика все же сохраняется. В американской политической науке, характеризуя развитие сетевого подхода, некоторые авторы говорят о соотношении государства и общества в процессе формирования политики и выделяют здесь три основных течения: исследование инноваций в политических курсах (policy), изучение изменений в политике и анализ проблемы постановки политических вопросов, того, как сети воздействуют на коллективное действие и результаты политики4. Можно говорить также о четырех основных тематических блоках сетевого изучения политики и управления: управленческие сети (governance network), организационные сети в политике (political network); сети в различных направлениях публичной политики (policy nework); сети в международных отношениях и глобальной политике (global political network; meta-governance network). Общие методологические установки концепции политических сетей Теория политических сетей включает в качестве базовых некоторые идеи, которые часто не являются самоочевидными и не лежат на поверхности. Они должны быть прояснены, чтобы провести четкую линию между концепцией политических сетей и иными политическими и управленческими аналитическими подходами. Некоторые из этих идей являются старыми, и Питер Богесон и Тео Туунен используют формулу «назад в будущее» для объяснения истории данной теории5. В этом отношении следует отметить, что концепция политических сетей действительно возникла не на пустом месте. Исторически интерес к отношениям как конституирующим факторам политического пространства отмечается относительно давно. Авторы оксфордского учебника по политическим сетям выделяют три волны в изучении политических отношений, которые имеют значение для современного сетевого анализа политики. Первая волна отмечается в 1930-е годы, и она связывается с социометрикой Якоба Морено. Вторая волна связана с развитием бихевиоризма в 1950–1960е годы, а именно с изучением вовлеченности в политические коммуникации. Третья волна, которая стимулировала современное изучение сетей в политике, берет начало в 1980-х годах. Она позволила создать теоретические и статистические сетевые модели политики. В 1950–1960-е годы выработка государственной политики в США исследуется в аспекте управленческих субсистем, в которых взаимодействуют бюрократия, конгрессмены и заинтересованные группы6. Но именно в Великобритании, как подчеркивают Роудс и Марш, концепция политических сетей выросла из теории межорганизационных отно235 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ шений7. Вообще, концепция политических сетей имеет ряд источников и отправных точек: организационная социология и академическая теория бизнесадминистрирования8; социальный структурный анализ9; институциональный анализ, теория общественного выбора и неоменеджеризм10. Но смысловые значения многих высказанных в предыдущих теориях идей становятся сегодня новыми, так как они включены в новый «текст» политической и управленческой теории 1990-х годов прошлого — начала нынешнего века. Этот «текст» определяется характеристиками постиндустриального, информационного, цифрового общества, о котором писали Д. Белл, Э. Тоффлер, А. Турен, М. Кастельс, Д. Тапскотт. Мануэль Кастельс: «Если первая индустриальная революция была британской, то первая информационно-технологическая революция — американской с калифорнийским уклоном. В обоих случаях ученые и промышленники из других стран играли важную роль как в открытии, так и в распространении новых технологий. В индустриальной революции ключевые источники талантов и практических приложений располагались во Франции и Германии. В основе новых технологий в электронике и биологии находились научные открытия, сделанные в Англии, Франции, Германии и Италии. Изобретательность японских компаний сыграла критически важную роль в усовершенствовании производственных процессов в электронной промышленности и в проникновении информационных технологий в повседневную жизнь всего мира через вихрь новаторских продуктов — от видеомагнитофонов и факсов до видеоигр и пейджеров. В самом деле, в 1980-х годах в производстве полупроводников на мировом рынке господствовали японские компании, хотя в 1990-х американские компании вернули себе конкурентное лидерство. Вся отрасль эволюционировала к взаимопроникновению, стратегическим альянсам и созданию сетей между фирмами разных стран. Это сделало несколько менее существенным различие в национальном происхождении. Однако американские новаторы, фирмы и институты не только стояли у колыбели революции в 1970-х, но и после продолжали играть ведущую роль в ее экспансии, и эта роль, вероятно, сохранится и в XXI в. Но, без всякого сомнения, мы наблюдаем растущее участие японских, китайских, корейских и индийских фирм, а также следует отметить значительный вклад европейских фирм в биотехнологию и телекоммуникации». М. Кастельс. Информационная эпоха. Экономика, общество и культура. 2000 Сетевой подход к публичному управлению является отражением не только споров, которые ведутся между представителями различных управленческих теорий, но и ответом на изменения условий, в которых осуществляется управление общественными делами. Экология публичного управления за последние десятилетия существенно изменилась, что заставляет искать новые модели управления помимо рыночных и иерархических административных. Выросшая плюрализация общественных структур, сложность вза236 11. Сетевая теория политики и управления имоотношений между различными группами населения, высокий уровень общественных потребностей и ожиданий, большой масштаб неопределенности и риска, возросшее влияние международного фактора на внутреннюю политику государства, информатизация общества, падение доверия населения к центральным органам управления — это и многое другое привели к пересмотру традиционных управленческих подходов, особенно тех, где умалялись особенности публичной сферы, как, например, в новом государственном менеджменте, который получил даже наименование неотейлоризма. Сетевой подход к политике и управлению базируется на ряде основоположений и идей. Теория политических сетей реконструирует отношения между государством и современным обществом. Вместо попытки редукции сложности общества для эффективного управления она включает рост сложности в качестве необходимой предпосылки построения управления. Понятие «сеть», кажется, становится «новой парадигмой архитектуры сложности»11. В этом отношении сетевая методология применительно к политике использует понятие сложных адаптивных систем. Синергетический эффект при сетевом взаимодействии складывается из конкуренции и кооперации множества акторов, по отдельности неспособных справиться с решением определенных политических проблем. Иногда указывается, что государство вынуждено было пойти на сетевое сотрудничество, так как увеличилась сложность окружающей его среды. Тем самым государство часто уклонялось от непосредственного решения ряда проблем, переложив их на сетевое управление: «Диффузная сеть акторов, в которой неправительственные структуры доминируют при непосредственном решении противоречивых проблем и взаимодействии с маргинализированной клиентелой, позволяет реагирующим на них политическим властям и агентствам не предпринимать продолжительных усилий»12. По-видимому, однако, роль государства в сетях определяется в зависимости от оценки эффективности государственного участия при решении тех или иных вопросов. Она может быть большей или меньшей, но все же значимым для сетевой методологии является акцент на открытости государства перед гражданским обществом при формулировании, внедрении и реализации публичной политики. При использовании этого подхода восстанавливаются связи между управлением и политикой. Новый государственный менеджмент объявлял свое безразличие к политике. Наоборот, подход с позиций политических сетей к государственному управлению проявляет интерес к политической сцене. «Политика и управление не могут быть разделены по различным причинам, включая неясность в определении государственной службы и потерю согласия относительно того, кто уполномочен на подобные услуги», — пишет Рита Келли13. Некоторые защитники нового государственного управления доказывают, что их подход, вероятно, включает больше ответственности (больше, 237 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ чем подход к управлению с позиции государственной бюрократии), так как он предлагает больше надежды для того, чтобы индивид обладал большими полномочиями и имел больше нужды быть ответственным перед потребителем. «Даже если это само собой разумеется, тем не менее, нам все еще нужно знать, — пишет Келли, — как новый государственный менеджмент отвечает на проблему, что граждане в демократической политии примут выбор, сделанный децентрализованным агентством, безродной организацией или аполитичным, ориентированным на эффективность и действенность менеджером? Открытая демократическая полития требует большего, чем удовлетворения потребителей»14. Концепция политических сетей в этом отношении включает в рассмотрение широкий спектр политических проблем. Не случайно, что многими исследователями подчеркивается ее несомненная связь с политической наукой, а внутри нее с теорией демократического принятия политических решений и выработки политической линии. Концепция политических сетей меняет ракурс рассмотрения государства как агента политики: 1) в противоположность идее доминирующей роли государства в выработке политики, при сетевом подходе государство и его институты являются хотя и важным, но лишь одним из акторов производства политических решений; 2) в противоположность идее относительной независимости государства в политике, в концепции политических сетей государственные структуры рассматриваются в качестве «сцепленных» с другими агентами политики и вынуждены вступать в обмен своими ресурсами с ними; 3) в противовес идее государственного управления как иерархически организованной системы, сетевой подход предлагает новый тип управления — «руководство» (governance), общая характеристика которого нашла выражение в формуле «управление без правительства» (governing without government)15 или «руководство без правительства» (governance without government)16. Концепция сетевого взаимодействия в политике и публичном управлении первоначально базировалась на инструментально-рациональном описании процесса принятия решений сетевыми акторами, обменивающимися своими ресурсами. Рациональное поведение в сетях и институциональное закрепление сетевых практик общения в правилах и достигнутых договорных соглашениях первоначально описывались как достаточные для жизнедеятельности сети и удовлетворения базовых интересов ее участников. Вместе с тем ученые, которые разрабатывали теорию политических сетей, включали в свои размышления морально-психологическое измерение управления и процесса производства политического решения. Это означало, что данная теория государственного управления близка к политической философии и ценностно-ориентированному подходу17. Как подчеркивает Таня Берцель, «есть много работ по политической сети, в которых признается, что идеи, верования, ценности и консенсуальное знание обладают объяснительной 238 11. Сетевая теория политики и управления властью при изучении политической сети. Тем не менее критика рационалистических институционалистских подходов к политическим сетям пропускает фундаментальную позицию: идеи, верования, ценности, идентичность и доверие действительно не только имеют значение для политических сетей; они являются конструктивными для логики взаимодействия между членами сети»18. Общее моральное измерение поведения в сетях поставило перед исследователями вопрос о том, как оно достигается. Совместное понимание проблемы, доверие друг к другу, общие идеи и ценности и их выражение в определенных правилах сетевого поведения становятся предметом специального анализа19. Хотя понятие «институт» играет значительную роль в теории политических сетей, однако не институты, а связи и отношения составляют ключевой пункт рассмотрения: «По-видимому, все аналитики теории сетей разделяют предпосылку, что завершенное объяснение для некоторых социальных феноменов требует знания взаимоотношений между системными акторами»20. Фактически речь здесь идет о новом качестве институционального оформления сетевых практик взаимоотношений, подчиняющихся логике совместного действия. Эту тему разрабатывает Иоахим Блаттер в ряде своих работ21. В частности, основываясь на идее Фрица Шарпа о четырех типах взаимодействий и соответственно институциональных структур («одностороннее действие» — «анархическая структура», «согласованный договор» — «сеть», «голосование по большинству» — «ассоциация», «иерархическое управление» — «организация»), он исследует такой тип институциональных структур, который бы базировался на «одностороннем действии» и «согласованном договоре». Такую институциональную структуру он связывает как раз с сетями и называет ее «свободно соединенными институтами»22. Сети часто и определяются через понятие «отношение», а не «институт». «Сеть... состоит из акторов и отношений между ними, а также из определенных действий/ресурсов и зависимостей между ними», — пишут Х. Хакансон и Я. Йохансон23. Р. Роудс подчеркивает значимость структурных отношений между политическими институтами в качестве решающего элемента политической сети, а не межперсональных отношений внутри институтов24. В теории сетей проблема эффективности управления часто рассматривается не в аспекте отношения «цели–средства», а в аспекте отношения «цели–процессы». Хотя и здесь степень эффективности политических сетей, служащих удовлетворению каких-либо общественных потребностей, часто оценивается по качественным параметрам этого удовлетворения25, однако политико-управленческие сети все же больше оцениваются по процессуальным параметрам, например по трансакционным издержкам, т.е. по затратам на переговоры, на интеграцию и координацию своей деятельности26. Тео Туунен демонстрирует это на уровне коллективного выбора и утверждает здесь значи239 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ мость интегрированности и легитимности: «Ключевой пункт административных ценностей относится к качеству коллективного выбора или совместному выбору решения»27. Вместе с тем в последнее время подвергается сомнению то обстоятельство, что сетевое управление само по себе способно решить ряд проблем, связанных с распределительной политикой. Акцент на процессуальной стороне сетевого управления как фактора достижения целей оставляет в стороне вопрос о результате. Оказывается, что налаженные процессы координации и взаимодействия в управленческих сетях могут неоднозначно способствовать справедливому удовлетворению исходных интересов. Как показали Лоренс Отуул и Кеннет Мейер на основе анализа сетевых структур управления в образовании в США, созданные в Техасе управленческие сети не являются нейтральными в политических вопросах и могут способствовать удовлетворению интересов наиболее привилегированной части участников, а не вести к равноправию в потреблении образовательных услуг. Отсюда они делают вывод о необходимости обратить внимание на политическую сторону сетевой модели управления: «Управленческое формирование сети не является ни заменой политике, ни более чистой, а значит принятой, формой политической деятельности. Оно производит определенные виды структур и дилемм, на которые обществоведы уже указали»28. Понятие «политические сети» По вопросу определения понятия «политическая сеть» между исследователями нет особых споров. В целом ясно, что это понятие может быть сформировано путем определения участников, составляющих сеть, и характера отношений между ними. В отличие от понятий «система» или «структура» здесь акцент делается на активном и осознанном взаимодействии акторов, формирующих политическое решение и участвующих в его выполнении. Вместе с тем и рынок, и традиционное иерархическое управление не исключают этой активности и осознанности участников формирующихся связей. Следовательно, политические сети должны обладать какими-то качествами, которые отличали бы их как новую форму управления. Приведем ряд суждений на эту тему. По Р. Роудсу, политические сети формируются в различных секторах политики современного государства (здравоохранение, сельское хозяйство, индустрия, образование и т.д.) и представляют собой комплекс структурных взаимоотношений между политическими институтами государства и общества. Он подчеркивает значение именно институциональной составляющей политической сети и ее ограниченность определенными секторальными интересами. Роудс включает в рассмотрение и обмен ресурсами между членами сети в процессе налаживания отношений29. 240 11. Сетевая теория политики и управления Родрик Роудс: «Главным вызовом для британского правительства является способность признать ограничения центральной роли правительственных властей, вызванные изменением в направленности самоуправления, а также необходимость найти новые инструменты для политического управления этими сетями». Р. Роудс. Новый тип управления: управление без правительства. 1996 «Процесс управления означает, что не существует одного-единственного центра, но их множество; также не существует отныне полностью суверенной власти, так как сети обладают значительной автономией». «Процесс политического управления обществом эволюционирует в сторону самоуправления, межорганизационных сетей, связанных взаимозависимостью, правилами игры и располагающих существенной автономией от государства». Р. Роудс. Понимая процесс управления. Политические сети, управление, гибкость и ответственность. 1997 Таня Берцель, анализируя две школы в концепции политических сетей — немецкую и английскую, дает следующее определение: «Политическая сеть представляет собой набор относительно стабильных взаимоотношений по природе неиерархических и взаимозависимых, связывающих многообразие акторов, которые разделяют относительно политики общие интересы и которые обмениваются ресурсами для того, чтобы продвинуть эти интересы, признавая, что кооперация является наилучшим способом достижения общих целей»30. В этом определении обращает на себя внимание то, что участники политической сети преследуют не сепаратные, а общие интересы и что они выбирают для их достижения кооперативные способы деятельности. Следует отметить и то, что таких участников множество и они различны. Авторы книги «Сравнение политических сетей. Политика в сфере труда в США, Германии и Японии» используют понятие организационного государства для описания возникающих отношений между различными участниками принятия политических решений. «Межорганизационные сети, — пишут они, — позволяют нам описывать и анализировать взаимодействия между всеми значимыми акторами политики — от парламентских партий и министров правительства до ассоциаций бизнеса, профсоюзов, профессиональных обществ и групп общественных интересов... В качестве эмпирической системы организационное государство не обеспечено полной поддержкой правовых регуляций. Его возникновение в действительности отражает и формальную и неформальную власть производить решения, которая пронизывает государство и общество»31. В качестве аналитических категорий, описывающих организационное государство, они предлагают «сферу политики» («сложную социальную организацию, в которой производятся коллективно увязанные ре241 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ шения»), структурными компонентами которой выступают акторы политики, политические интересы, властные отношения, коллективные действия и совместно занятые позиции32. Лоренц Отуул предлагает следующее определение: «В более конкретном смысле сети включают межагентские кооперативные ставки, межуправленческие структуры программного менеджмента, сложное множество соглашений и государственно-частное партнерство. Они также включают системы предоставления услуг, основанные на комплексе провайдеров, который может включать публичные агентства, частные фирмы, неприбыльные и даже укомплектованные волонтерами организации, все из которых связаны взаимозависимостью и интересами, закрепленными определенной совместной программой»33. Здесь проведено различие между элементами сети, которые связаны с принятием решений по политическим вопросам, и теми элементами, которые на основе этих решений предоставляют услуги. Хью Компстон, анализируя сети в публичной политике, дает определение политической сети «как комплекса политических акторов, которые вовлечены в ресурсный обмен по вопросам публичной политики (политических решений) на основе из ресурсной взаимозависимости»34. Таким образом, политические сети обладают рядом характеристик, которые отличают их от иных форм управленческой деятельности в сфере публичных потребностей и интересов. Во-первых, сети представляют собой такую структуру управления публичными делами, которая связывает государство и гражданское общество. Эта структура эмпирически наблюдаема и теоретически описывается как множество разнообразных государственных, частных, общественных организаций и учреждений, которые имеют некоторый общий интерес. Во-вторых, политическая сеть складывается для выработки соглашений в процессе обмена имеющимися у ее акторов ресурсами. Это означает, что существует взаимная заинтересованность участников сети друг в друге. Ресурсы могут быть распределены неравномерно, но независимо от степени их концентрации и определенного доминирования ряда участников сети последние вынуждены вступать во взаимодействие. Между участниками сети существует ресурсная зависимость. Как специально подчеркивает Якоб Торфинг, «между сетевыми акторами может быть асимметрическое распределение материальных и нематериальных ресурсов, но так как участие является добровольным и акторы свободны выйти из сети… никакой отдельный актор не может установить свою власть для иерархического контроля над другими»35. В-третьих, важной характеристикой политической сети выступает общий кооперативный интерес. Многие исследователи подчеркивают эту черту особенно, так как она отличает данную регулятивную систему от рынка, где каждый участник преследует прежде всего свои собственные интересы. В-четвертых, с точки зрения выработки политических решений участники сети не выстраиваются в некоторую иерархию, где какая-либо организация имеет преимущество с точки 242 11. Сетевая теория политики и управления зрения ее властной позиции. Все участники сети равны с точки зрения возможности формирования совместного решения по интересующему вопросу. Здесь наблюдаются не вертикальные, а горизонтальные отношения. В-пятых, сеть представляет договорную структуру, состоящую из набора контрактов, возникающих на основе согласованных формальных и неформальных правил коммуникации. В политических сетях действует особая культура консенсуса. Можно даже сказать, что сети формируют новую систему взаимодействий, в которой множественность контрактов приводит к новому качеству, описываемому как политическое сотрудничество. В целом политическая сеть представляет собой систему государственных и негосударственных образований в определенной сфере политики, которые взаимодействуют между собой на основе ресурсной зависимости с целью достижения общего согласия по интересующему всех политическому вопросу, используя формальные и неформальные нормы. Виды политических сетей Ясно, что политические сети будут различаться по ряду критериев. Конечно, есть различия, связанные со степенью выражения общих качеств политических сетей, но также можно выделить внутренние дифференцирующие критерии. К последним следует отнести: 1) число и тип участников сетей; 2) характер институционализации; 3) сферу политики, в которой формируются сети; 4) распределение ресурсов между участниками сетей; 5) особенности интересов, объединяющих участников сети; 6) степень концентрации власти и т.д.36 Таня Берцель в своей статье «Организующий Вавилон — о различных концепциях политических сетей» дает описание ряда подходов к типологии политических сетей37. Воспользуемся наиболее широко распространенной типологией политических сетей, предложенной Р. Роудсом38. Он выделяет пять типов политических сетей, руководствуясь тремя критериями: степень внутренней интеграции, число участников сети и распределение ресурсов между ними. Политические сообщества (policy communities) представляют собой такие сети, которые характеризуются стабильностью взаимоотношений, устойчивым и в высокой степени ограниченным членством, вертикальной взаимозависимостью, основанной на совместной ответственности за предоставление услуг, и изоляцией как от других сетей, так и от публичных организаций (включая парламент). Такие сети являются высокоинтегрированными, имеют высокую степень вертикальной взаимозависимости и ограниченную вертикальную координацию. Подчеркивается, что подобные сети концентрируются на основных функциональных интересах типа образования или пожарной безопасности. Это скорее территориальные сообщества. 243 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Родерик Артур Уильям Роудс (род. 1944) — британский политолог, основная сфера его научных интересов — политические сети, теория управления, политическое лидерство. На основе трех основных критериев (внутренняя интеграция, число участников сети и распределение ресурсов) Роудс выделил пять основных типов политических сетей: политические сообщества, профессиональные сети, сети производителей, межуправленческие сети и проблемные сети, каждая из которых имеет ряд отличительных признаков. Так, к политическим сообществам относятся сети с высокой степенью внутренней интеграции и вертикальной зависимостью, ограниченным количеством членов, связанных в основном совместной ответственностью, а также общими интересами, стабильными взаимоотношениями между участниками. В основе профессиональных сетей лежит преобладание конкретной профессиональной группы, чьи интересы и выражает данная сеть, для нее характерны также высокая степень вертикальной взаимозависимости и ограниченная координация между разными иерархическими единицами. Важными особенностями межуправленческих сетей является способность к взаимодействию, вертикальная взаимозависимость, горизонтальная структура, широкий круг интересов. Характерной чертой сети производителей является сосредоточенность на экономических интересах, их взаимозависимость, а также связанность центра с промышленными организациями. Чертами, присущими сетям, формируемым вокруг конкретной проблемы, являются ограниченная взаимозависимость участников и массовость. Р. Роудс считает, что концепция политических сетей образовалась в Великобритании из теории межорганизационных отношений. Основные работы: «Политические сети в британском правительстве» (1992) «Понимая процесс управления. Политические сети, управление, гибкость и ответственность» (1997) «Интерпретация процесса управления в Великобритании» (2003) «Государство как культурная практика» (2010) Профессиональные сети (professional networks) характеризуются преобладанием одного класса участников производства политических решений: профессиональных групп. Эти сети выражают интересы особой профессиональной группы и основаны на высокой степени вертикальной взаимозависимости, а также изолированы от других сетей. Профессиональные сети могут быть 244 11. Сетевая теория политики и управления представлены в национальном масштабе, например Национальная служба здравоохранения в Великобритании. Межуправленческие сети (intergovermental networks) формируются на основе представительства местных властей. Их отличительными характеристиками являются топократическое членство, явное исключение иных публичных союзов, широкий охват интересов, связанных со многими службами, ограниченной вертикальной взаимозависимостью (так как они не ответственны за оказание услуг), широкой горизонтальной структурой и способностью взаимодействовать со многими другими сетями. Сети производителей (producer networks) отличаются значительной ролью в политике экономических интересов (публичного и частного секторов), их подвижным членством, зависимостью центра от промышленных организаций при производстве желаемых товаров и при экспертизе, а также ограниченной взаимозависимостью между экономическими интересами. Проблемные сети (issue networks) характеризуются большим числом участников с ограниченной степенью взаимозависимости. Стабильность и постоянство находятся здесь в большом почете, а структура имеет склонность к атомистичности. Понятие в концепции политических сетей Английское слово governance на русский язык сложно поддается однозначному переводу. Это и «руление», «управление на высших уровнях организации», «руководство», «общее управление», «политическое управление», «соуправление». Конечно, все значения данного термина связаны друг с другом, но это слово обладает и более широкой коннотацией, если его использовать, как часто делают, в ряду с другими терминами, например рынком и иерархией как двумя способами координации взаимодействий. Мы используем это слово в смысле общего политического управления, т. е. руководства, который включает многие значения других толкований термина. Понятие «governance» в современной науке государственного (шире — публичного) управления приобретает концептуальное значение. Некоторые исследователи ставят это понятие в качестве самостоятельной концепции наряду с государственным менеджментом, институциональной концепцией управления и концепцией политических сетей, хотя и подчеркивают ее несомненную связь с двумя последними теоретическими движениями39. Вместе с тем именно в концепции политических сетей Берцель выделяет самостоятельную школу (по преимуществу немецкую), описывая ее концептуальную особенность через понятие governance40. Многие другие исследователи, которые пишут о теории политических сетей, используют это понятие для характеристики процесса налаживания отношений между участниками сетей и принятия 245 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ политических решений. Отметим здесь суждение Гая Питерса: «Дискуссия о governance опирается на положительный взгляд на государственную службу. Здесь перспектива состоит не столько в том, чтобы государственная служба стремилась принять философию и идеи общественного сектора; преобладающий взгляд состоит скорее в том, чтобы общественные институты в качестве выразителей общественного интереса могли и должны были играть лидирующую роль в межсекторальной мобилизации ресурсов и в совместном определении ставок. Роль политических институтов в различных типах управления может сильно различаться, но поскольку имеется определенная значительная вовлеченность в руководство, постольку в [политическом] процессе представлены также коллективные цели»41. Перспектива использования понятия governance для описания новой ситуации в государственном управлении делает теорию последнего непосредственно связанной с политической наукой. По преимуществу эта концепция является политологической концепцией и в определенной мере восстанавливает значение теории государственного управления в политической науке. Государственное управление предстает здесь не столько исполнительской функцией государства, очень отдаленно связанной с непосредственным общественным влиянием, сколько одним из субъектов общественно-политического процесса по выработке согласованного политического решения совместно со структурами гражданского общества. «Современное управление характеризуется системами принятия решений, в которых территориальные и функциональные дифференциации преобразуют эффективную организацию разрешения проблем в набор субсистемных акторов со специальными задачами, ограниченной компетенцией и ресурсами», — пишут Кеннет Хенф и Лоренц Отуул42. Следовательно, для государственного управления эта особенность выражается во включении в процесс принятия решений внешних общественных и частных акторов, а значит, в развитии отношений общественной коммуникации, дискурса, договора. «Термин “governance”, — как подчеркивают Лоренц Линн, Кэролин Хайнрих и Кэролин Хилл, — подразумевает конфигурацию отдельных, но взаимосвязанных элементов — статусов, политических мандатов, организационных, финансовых и программных структур, административных правил и директив, институциональных правил и норм, которые в комбинации определяют цели и средства государственно-управленческой деятельности. Любая особенная конфигурация — в определенной сфере политики (например, защита экологии), в отношении типа государственно-управленческой деятельности (например, регуляция), внутри особой юрисдикции (например, штат или город), в особой организации (например, отдел гуманитарного обслуживания) или в организационной отрасли (например, агентства по обслуживанию детей) — является результатом динамического процесса, который мы определяем как “логику руководства”. Этот процесс связывает ценности и интересы граждан, законодательный выбор, исполнительные и организационные структуры и роли, а также юридический надзор способом, который 246 11. Сетевая теория политики и управления предполагает взаимоотношения, значительно влияющие на эффективность деятельности»43. Фактически, governance отличается и от простого администрирования, когда источником политических решений выступает политическая верхушка иерархической лестницы государственной власти и управления, а общественные структуры лишь оказывают опосредованное влияние на этот процесс, и от рыночной модели государственного управления с ее акцентом на торговой сделке, в которой каждый участник пытается максимизировать свой особый интерес. Governance осуществляется способом организации общих переговоров между государственными и негосударственными структурами по осуществлению взаимного интереса совместными усилиями, а следовательно, для принятия политического решения, удовлетворяющего все стороны соглашения. Оно не только отличается от рыночных и иерархических моделей управления; оно более эффективно, как считается, для удовлетворения общественных потребностей, т.е. выработки решения по общим вопросам. Понятие сетевого политического управления Определения сетевого политического управления по своим основным параметрам могут совпадать с общим определениями сети, помимо, конечно, участников сетевого взаимодействия. Впервые понятие сетевой структуры применительно к публичной политике и управлению было использовано Хью Хекло в 1978 г. в работе «Проблемные сети и устройство исполнительной власти»44, где описаны сетевые взаимодействия между правительственными агентствами, законодательными комитетами и группами интересов. Впоследствии сетевая конфигурация политического управления стала предметом анализа применительно к различным сферам, отраслям и функциям управленческой деятельности в публичном пространстве. Общая характеристика сетевого политического управления может быть представлена в табл. 1. В ней показано, что акторы, вовлеченные в сетевое политическое управление, могут характеризоваться по их отношению к социальным группам, общественному сектору, позиционированию в центре или на периферии, по направленности подотчетности и ответственности. При этом устанавливаемые сетевые связи будут включать в себя обмен разного рода ресурсами, могут быть сильными и слабыми, формальными и неформальными, основанными на определенном виде административной власти и типе подотчетности. Широта сетевого взаимодействия охватывает различные инструменты политики, ее операционные функции, проблемы и отрасли. При этом конфигурация сети может быть различной, от внутриправительственных отношений до частно-государственного партнерства. Системная связь сети сможет обладать различной степенью открытости, а ее динамика сосредотачиваться на входных параметрах системы или на результате. 247 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Таблица 1 Таксономия сетевого политического управления*1 Сетевые элементы Характеристики элементов/процессов Актор Социальная шкала Описания характеристик/процессов Индивиды, группы, социальные сети, организации/институты, альянсы Общественный сектор Публичный, частный, неприбыльный Шкала уровней управления Местный, региональный, субъект Федерации (территория), государственный, виртуальный, международный Роль центральности Наличие центра-периферии, разные траектории Используемый капитал Финансовый, физический, природный, человеческий, социальный, культурный, политический, сетевой, знание Кому подотчетна сеть Представительным органам и депутатам, гражданам и группам интересов, судам, собственникам, потребителям, чиновникам / надзорным органам / руководителям, профессиональным ассоциациям, партнерам Связи Кто подотчетен сети Представительные органы и депутаты, граждане и группы интересов, суды, собственники, потребители, чиновники / надзорные органы / руководители, профессиональные ассоциации, партнеры Критерии оценки результативности Имеют отношение к политическим функциям и отраслям политики Обмен ресурсами Активный, пассивный, рыночный, гражданский, семейный, клановый Сила связи Сильный, слабый Формальность связи Формальная, неформальная Административная власть Вертикальная (команда и контроль), диагональная (переговоры и торговля), горизонтальная (сотрудничество), конкурентная Тип подотчетности Экономический, социальный, политический, культурный, правовой * Представленные в таблице описания характеристик/процессов отличаются от исходной версии: Koliba Ch., Meek J., Zia A. Governance Networks in Public Administration and Public Policy. Boca Raton, L.; N.Y.: CRC Press, 2011. Р. 331–334. 248 11. Сетевая теория политики и управления Сетевые элементы Широта сетевого взаимодействия Широта систем Характеристики элементов/процессов Инструменты политики Операционные функции Политические функции Окончаник табл. 1 Описания характеристик/процессов Нормы, гранты, контракты, переговоры, ваучеры, налоги, заем Ресурсный обмен, координация, обмен информацией, развитие способностей Определение проблем, проектирование политических решений, координация политических решений, осуществление политики (регулирование), осуществление политики (предоставление услуг), оценка и мониторинг политики, корректировка политики Отрасли политики Здравоохранение, экология, образование и т.д. Макроуровень управ- Руководящая организация, совместное ленческой структуры управление, сетевая административная организация Конфигурация сети Внутриправительственные отношения, коалиции заинтересованных групп, субсистемы регулирования, гранты и контрактные соглашения, частно-государственное партнерство Свойства сетевых Открытые, закрытые границ Системная динамика На входе, процессуальная, на выходе, с учетом результатов Типы обратной связи Инструменты политики, репрезентация, административная власть, подотчетность, менеджмент качества, коммуникация Гибридные режимы Государственно-гражданские, «три партийподотчетности ные», альянсные и др. Менеджмент оценки Управляющие сообщества практиков, реэффективности жимы сбора данных, оценка политики, сетевая активность Важное значение имеют типы обратной связи, режимы подотчетности и менеджмент оценки качества. Обратим внимание на то, что в таблице представлены черты сетевого политического управления с учетом новых ИКТ последнего десятилетия. Это означает, что здесь учтено влияние новых информационных технологий второго (2.0) или даже третьего (3.0) поколений. Следовательно, к сетевому политическому управлению нужно добавить при249 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ знаки, которые бы учитывали интерактивность, социальные сети и новые технологии политического участия (непосредственная демократия, экспертная оценка, блоги, краудсорсинг и др.). Определение понятия сетевого политического управления включает в себя обычные характеристики сетей. Для Кейта Прована и Патрика Кениса любые целеориентированные сети должны иметь управление для обеспечения вовлечения участников в коллективные и взаимно поддержанные действия, для определения конфликта и для того, чтобы ресурсы распределялись эффективно. Акцент на управлении в сетях редко ставился, а сетевое управление не рассматривалось в качестве основного. В этом смысле «хотя все сети включают в себя комплекс взаимодействий между участниками, однако исследование управления в них касается использования институтов и структур власти и сотрудничества для распределения ресурсов, координации и контроля совместных действий в сети в целом»45. При таком рассмотрении сетевое политическое управление можно понимать как элемент или подсистему любой сетевой структуры, которая осуществляет координацию действий и участвует в эффективном распределении ресурсов. Но эти замечания нам важны и при определении такого сетевого политического управления, которое относится к публичной политике и управлению. Они даже более значимы здесь, так как большинство политических сетей в сфере публичной политики и управления являются управленческими сетями, нацеленными на координацию и распределение ресурсов для принятия и реализации публичных решений. n Сетевое политическое управление можно определить как сформированную для решения определенной политической проблемы устойчивую сложную структуру взаимодействий всех заинтересованных сторон, координирующих свою деятельность в рамках политических институтов на основе доверия, взаимной зависимости, обмена ресурсами и легитимности властных действий. Формально политические решения принимаются органами государственной власти в рамках предписанных им властных полномочий, однако сам факт принятия решений предполагает наличие сетевого обсуждения, согласия и поддержки. В этом отношении центральным вопросом сетевого политического управления выступает роль государства и государственных институтов. Обладая большими материальными, организационными, властными ресурсами, государство в сетевом политическом управлении выполняет две важнейшие функции: поддержание устойчивости взаимодействий и вовлечения в публичность. Поддержание устойчивости взаимодействий означает сохранение ассоциации людей, их групп и интересов в обществе или в определенной сфере публичной политики. Вовлечение в публичность является важной функцией государства, ориентированного на ассоциацию людей и их 250 11. Сетевая теория политики и управления групп для решения их проблем и принятия справедливых решений, что направлено против захвата публичной сферы какой-то одной группой частных интересов. Возникновение потребности в сетевом политическом управлении возникает особенно тогда, когда имеются сложные проблемы и высока вероятность неопределенности в их решении. Тогда формирование сетевых структур в публичном управлении имеют некоторые общие основания46: — сложные политические проблемы, которые невозможно решить одному актору и требуются коллективные действия многих участников; — неопределенность и риск являются существенными для такого сетевого управления; — относительно высокая взаимозависимость между акторами; — сложная структура взаимодействия, так как каждый участник является автономным и каждый имеет собственное представление о проблеме, ее решении и своих собственных интересах; — сложность взаимодействий возникает на основе конфликта ценностей, которыми руководствуются участники сети; — инновационное решение, которым, как правило, характеризуется сетевое политическое управление, возникает на основе доверия; — взаимодействия в сетевом политическом управлении являются длительными и динамичными. Эволюция концепции политических сетей: от структурного к когнитивному подходу Хотя применение сетевого подхода для изучения политики и управления имеет относительно длительную историю, однако мы должны констатировать, что эволюция здесь идет медленно и каких-либо принципиальных изменений в концепции политических сетей не произошло. Конечно, выделение самой темы «политических сетей» добавило разнообразия в сетевую методологию. В самой суботрасли политических сетей происходит накопление эмпирического материала и некоторое уточнение исходных позиций. Происходит расширение предметного использования концепции для изучения государства, парламентов, международной политики, европейского объединения, межрегионального сотрудничества, федерализма, местного самоуправления, отдельных секторов публичной политики, выработки политического курса и принятия политических решений. Вместе с тем могут быть отмечены некоторые направления эволюции, которые приобретают решающее значение для будущего концепции. 251 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Прежде всего, это — использование достижений когнитивных наук для изучения того, как формируются сети, как происходит создание общих идей и верований, как изменяется институциональная структура сетевого взаимодействия в связи с совместным обучением в сетях. Как отмечает Райна Брендс, «в исследованиях социальных сетей существовало длительное “креативное напряжение” между рассмотрением сетей как взаимодействий и как когниций»47. Влияние когнитивистики на концепцию политических сетей осуществляется через два основных канала. Первый связан с институциональным подходом, в котором когнитивная наука оказывает влияние на объяснение ментальных факторов возникновения и изменения институтов. Второй имеет отношение к теории управления, организационного научения и инноватики48. Так как сетевой подход так или иначе связан с институционализмом и организационной теорией, то проникновение когнитивистики в эти области методологии естественно отражаются и на нем. В этом отношении развитие теории сетей характеризуется, с одной стороны, с изучением чисто рациональных элементов сознания и их роли в процессе согласования интересов в сетях и институционализации взаимоотношений. С другой стороны, все более и более подчеркивается момент, связанный не с теорией решений, а с мобилизационной способностью сетей и роли в этом аффективных элементов, таких как символы, мифы, верования; большое внимание уделяется когнитивным фреймам. Именно они становятся конститутивной силой формирования сетевой политической коммуны, ее инновационных и трансформационных способностей. В этой связи Иоахим Блаттер, который занимается изучением сетевых межрегиональных структур, пишет: «Достижение публичной признательности, одобрения и легитимности — короче, “бытия в” — становится решающим аспектом политической и институциональной власти. Это означает, что скорее мобилизующая способность политических институтов, чем способность к принятию решений, становится более подходящей для институционального дизайна. Эти завершающие суждения содержат призыв к дальнейшему прогрессу в институциональной теории путем объединения политической науки с психологией, когнитивными науками, теориями коммуникации, средств массовой информации и в меньшей степени путем связи ее с правом и экономикой»49. Отсюда важное значение приобретает одно из направлений в исследовании переговорного взаимодействия в сетях и роли в этом процессе знания, идентичности и дискурса50. В предметно-тематическом плане эволюция концепции политических сетей осуществляется на пути решения ряда проблем, связанных с сочетанием различных уровней сетевого взаимодействия (местный, национальный, транснациональный) и с тем, как эти уровни взаимодействуют с метауправленческими сетями в условиях глобализации. Значимой является также тема демократической сущности сетевой модели управления и ее потенциала в новых условиях51. 252 11. Сетевая теория политики и управления Политические сети или структуры? Часто политические сети отождествляют с политическими структурами, а сетевой подход к политике со структурным. В политической науке структурный подход вот уже более 60 лет используется для анализа и объяснения политики. Разработанный применительно политическому исследованию Дэвидом Истоном и Гэбриэлом Алмондом, он до сих пор является одним из ведущих методологий, позволяющей выявлять в политике общие элементы, связи и функции, объединяя все это в понятии политической системы. Его основными принципами выступают целостность системы, принцип функциональной необходимости, приоритет отношений над элементами, неоднозначное соответствие между структурой и функциями. Реляционность, т.е. систематичность отношений между элементами, выступала главной характеристикой структурного функционализма. Некоторые авторы в последние годы стали определять сетевой подход к политике через реляционность. Как пишут Скотт Маккларг и Дэвид Лезер, «политика по своей сути является сетевым феноменом. Власть — центральный конструкт политической науки — существенно реляционная, когда власть существует между акторами в сложном, дифференцированном состоянии»52. Эти и другие авторы пытаются в последнее время доказать, что политические сети и сетевой подход — это прежде всего связи. В этом ключе они пытаются противопоставить сетевой анализ политики бихевиоризму и институционализму, которые рассматривают политику как деятельность дифференцированных акторов в институциональной среде. Мануэль Кастельс — ведущий исследователь информационного и сетевого общества — подчеркивал, что в современном обществе структуры доминируют над деятельностью. Он писал: «Наше исследование возникающих социальных структур, которые захватывают человеческое действие и опыт, приводит к важному выводу: историческая тенденция состоит в том, что основные функции и процессы в информационном веке в основном организованы в сети. Сети составляют новую социальную морфологию нашего общества, и распространение сетевой логики модифицирует операции и результаты в процессах производства, опыта, власти и культуры. Хотя сетевая форма социальной организации существовала в другие времена и в иных местах, новые информационные технологии обеспечивают материальную основу для ее безграничного расширения во всем социальном мире. Более того, я хотел бы доказать, что эта сетевая логика производит социальный результат более высокого уровня, чем тот, который социальные интересы связывали с сетями: власть потоков имеет преимущество над потоками власти. Присутствие или отсутствие в сетях и динамика взаимодействия сетей являются решающим источником доминирования и изменения в нашем обществе: общество, которое, следовательно, мы можем собственно назвать сетевым обществом, характеризуется преобладанием социальной морфологии над социальным действием»53. Это так, но не всякая структура, на наш взгляд, является сетью. Более того, если брать структурный подход / структуру, то очевидно принципиальное различие между ними и сетевым подходом/сетью. 253 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Мануэль Кастельс (род. 1942) — испанский социолог — постмарксист, исследователь информационного (постиндустриального) общества, создатель и представитель социологической теории города. Мануэля Кастельса считают одним из значимых представителей современной социологии, занимающихся теорией информационного общества. Испанский политолог является автором двадцати книг и более чем ста статей, посвященных таким темам, как социальные движения, организации и политические институты, роль Интернета в жизни общества. Следует отметить, что исследования ученого, посвященные теории информационного общества, получили признание и считаются в данной области классическими работами. Ученого также интересует влияние процессов развития глобальной сети Интернет на человека и социум. Результаты своих исследований, также связанных с влиянием технологической революции на изменения в обществе, ученый описал в своей монументальной работе, состоящей из трех частей, «Информационная эпоха: экономика, социум и культура». Основные работы: «Город, класс и властвующая элита» (1978) «Экономический кризис и американское общество» (1980) «Информационная эпоха. Экономика, общество и культура» (1996–1998) «Галактика Интернет: Размышления об Интернете, бизнесе и обществе» (2001) «Сетевое общество: кросс-культурная перспектива» (2004) «Власть коммуникации» (2009) Действительно, в политических сетях отношения являются конституирующим элементом, но не составляют всего многообразия их существенных характеристик. Следует различать структурный (реляционный) и сетевой подходы в политической науке (табл. 2). Если рассмотрение политики как структуры было достижением методологическим, меняющим наши представления о политических феноменах, то сетевой анализ базируется на изменении самой политической реальности, а не только нашего подхода к ней. Сегодня сетевизация составляет существенную характеристику общества, не только связывая акторов и меняя характер отношений между ними, но и создавая другое пространство осуществления жизненных ценностей. В этом смысле, находясь всегда в определенной системе отношений, человек не всегда находится в сетевых отношениях и не всегда является актором сетевого взаимодействия. Сети и структуры — это различные феномены. Как пишет Кай Эриксон, «идея сети, 254 11. Сетевая теория политики и управления очевидно, служит решению определенной задачи: сделать возможной единую речь о сложных, нередуцируемых и гетерогенных феноменах с поиском их множественности. Следовательно, понятие сети не предполагает какой-либо особой структуры, ибо сеть явно не структура»54. Таблица 2 Различие между структурами и сетями Критерий Состав Характер отношений Процессы Направленность на другого Сигналы Порядок Положение Значимость Характер целого Структура Сеть Агенты и отношения Акторы и отношения Функциональный Коммуникационный Передача команд и отклик Обмен Инструментальность Взаимность Информация Знание Определенный и устойНеопределенный чивый и неустойчивый Включенность/исклюПринадлежность ченность Статусы Процессы Интеграция Интеграция через тоталитаризацию без тоталитаризации Структуры отличаются от сетей по сумме критериев. Отметим, что структуры и сети отличаются по составу, т.е. в структурах действуют агенты, значение которых определяется их вполне определенным положением. При этом агенты и их отношения разделены, действует принцип приоритета отношений над агентами. В сетях каждый элемент является действующим лицом (актором) и без активности в сетях не может подтвердить свое положение. По сути, актор в сети является соотносимым с другими акторами посредством своей включенности во взаимодействие и рассматривается в единстве с отношениями. Это, в определенной мере, соотносимо с пониманием позиции актора в акторно-сетевой теории французского ученого Бруно Латура, в которой актор рассматривается фундаментально неопределенным, без заранее известной сущности. Он формирует свою природу в ходе взаимодействия в сети. Латур предлагает широкое понимание актора, в которое он включает агентов, материальные ресурсы, технические элементы, реляционные компоненты. Хотя для Латура сеть скорее является методологическим ключом для открытия того, что такое социальное, однако его трактовки понятий сетевого анализа имеют и онтологическое значение. Латур пишет, что под сетью он понимает «вереницу действий, где каждый участник рассматривается в качестве полномасштабного медиатора. Скажу проще: хорошее понимание АСТ (акторно-сетевой теории) состоит в том, что это нарратив, или описание, или предположение 255 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ о том, что все акторы что-то делают, а не только сидят рядом. Вместо простой передачи результатов без учета их трансформации каждая точка в тексте может стать бифуркацией, событием или истоком нового перевода. Вследствие того, что акторы рассматриваются не как агенты, а как медиаторы, они делают социальное видимым для читателя»55. Функциональный характер отношений в структуре определяет цели и задачи элемента, тогда как коммуникационный характер отношений в сетях может не предполагать выполнение определенной структурной задачи. Процессы в структуре строятся по типу передачи команд и получения отклика на них, тогда как заинтересованность участника сети во взаимодействии определяется наличием разнообразных ресурсов, которыми обмениваются акторы для решения общих и частных задач. Инструментальность отношений в структуре основана на зафиксированных положениях ее участников, которые ждут от другого только эффективного выполнения функции. Взаимность в сетях определяется условиями вхождения в сети. Если сети фиксируют принадлежность, то структуры фиксируют включенность/исключение. Последнее является значимым для структуры, которая строит свой порядок на основе нормы. Включенность означает нормальность, т.е. соответствие норме. Исключение применяется к тем феноменам, которые не соответствуют норме. Определенный и устойчивый порядок в структуре обеспечивается принципом функциональной необходимости, когда каждый элемент функционален для структуры. Неопределенность и неустойчивость в сетях возникает на основе их открытости и постоянно изменяющихся конфигураций, определяемых по случаю. В этом случае принадлежность (belonging) сродни ‘текучей идентификации’. И наконец, структура пытается оформить целое через тоталитаризацию своих элементов, сети отдают приоритет многообразию и возникновению единства без тоталитаризации. Важно подчеркнуть, что реляционный подход к политике хотя и составляет определенную характеристику политических сетей, но все же к ним не сводится. Различие между структурной и сетевой организацией имеет решающее значение для критики универсализма тотального подчинения единому стандарту деятельности, предполагающему понимать политическое как центрированную структуру насилия/подчинения, а политический порядок как универсальную беспристрастность нормы. В этом отношении, конечно, угроза политическому в глобальном сетевом мире связана с «универсализацией». Но если принять во внимание и другие тенденции глобального мира (именно глобального, а не противоречащего глобализации), как, например, контрколонизация и космополитический национализм, то глобальное сетевое общество создает новое политическое в том значении, что история не завершается, а приобретает новые черты и возможности. Новые угрозы и вызовы не менее важны, но поиск не должен, как представляется, вести к восстановлению старых разделений и гегемоний, тотальных подчинений и вытеснений. 256 11. Сетевая теория политики и управления Концепция политических сетей имеет глубокие корни в исследованиях, посвященных взаимодействию гражданского общества и государства. Особенно следует отметить такие направления, как плюралистическая теория, корпоративизм, теория заинтересованных групп, теория межорганизационных отношений. Свое влияние на нее оказал неоинституционализм, особенно в его социологической версии. Хотя и данная концепция может быть подвергнута и подвергается критике, тем не менее она удачно смоделировала альтернативные рынку и иерархии модели публичного управления и выработки политических решений. Она также сыграла свою роль в дальнейшем развитии теории влияния заинтересованных групп на политический процесс, отталкиваясь от критики плюралистических и корпоративистских концепций. Расширение демократических возможностей политических сетей и проблема государственной управляемости вышли сегодня на первый план. Никто пока не знает ответа, как удачно и во благо всех совместить новые формы активности и управляемость, «спорную политику» и эффективность решений, прозрачность и контроль. Поэтому часто мы наблюдаем неадекватные действия то со стороны мобилизованной общественности, то со стороны государства. Видимо, пока действия осуществляются по методу проб и ошибок, без какой-либо четкой стратегической линии. Ряд обнадеживающих тенденций в этом плане все же можно наблюдать. И основной стратегической идеей здесь является совместная деятельность государства и гражданского общества на основе взаимного доверия и сотрудничества. Примечания 1 Berry F., Brower R., Choi S., Goa W., Jang H., Kwon M., Word J. Three Traditions of Network Research: What the Public Management Research Agenda Can Learn from Other Research Communities // Public Administration Review. 2004. Vol. 64. No 5. P. 546. 2 Rhodes R. A. W., Marsh D. Policy Networks in British Government. Oxford; N.Y.: Clarendon Press; Oxford University Press, 1992. P. 1. 3 Börzel T. Rediscovering Policy Networks as a Form of Modern Governance // Journal of European Public Policy. 1998. Vol. 5. No 2. 4 Berry F., Brower R., Choi S., Goa W., Jang H., Kwon M., Word J. Three Traditions of Network Research: What the Public Management Research Agenda Can Learn from Other Research Communities // Public Administration Review. 2004. Vol. 64. No 5. P. 541. 5 Bogason P., Toonen T. Introduction: Networks in Public Administration // Public Administration. 1998. Vol. 76. No 2. P. 209–212. 6 Freeman J. The Political Process. N.Y.: Doubleday, 1955. 7 Rhodes R., Marsh D. Policy Network in British Politics. A Critique of Existing Approaches // Policy Network in British Government / Eds. D. Marsh and R. Rhodes. Oxford: Clarendon Press, 1992. P. 8–10. 257 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ 8 Frederickson G. The Repositioning of American Public Administration // Political Science and Politics. 1999. Vol. 32. No 4. 9 Knoke D. Political Networks. The Structural Perspective. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. P. 7–8; Börzel T. Organizing Babylon — on the Different Conceptions of Policy Networks // Public Administration. 1998a. Vol. 76. No 2. 10 Bogason P., Toonen T. Introduction: Networks in Public Administration // Public Administration. 1998. Vol. 76. No 2. P. 220–223. 11 Kenis P., Schneider V. Policy Networks and Policy Analysis: Scrutinizing a New Analytical Toolbox // Policy Network: Empirical Evidence and Theoretical Considerations / B. Marin, R. Mayntz (eds). Frankfurt a/M: Campus Verlag, 1991. P. 25. 12 O’Toole L., Meier K. Desperately Seeking Selznik: Cooptation and the Ark Side of Public Management in Networks // Public Administration Review. 2004. Vol. 64. No 6. P. 683. 13 Kelly R. An Inclusive Democratic Polity, Representative Bureaucracies? And the New Public Management // Public Administrative Review. 1998. Vol. 58. No 8. P. 205. 14 Ibid. 15 Rhodes R. Understanding Governance. Policy Network, Governance, Reflexivity and Accountability. Buckingham, Philadelphia: Open University Press, 1997. 16 Rosenau J., Czempiel E.-O. (eds). Governance without Government: Order and Change in World Politics. Cambridge: Cambridge University Press, 1992; Peters G. Governance Without Government? Rethinking Public Administration // Journal of Public Administration: Research and Theory. 1998. Vol. 8. No 2. 17 Wamsley G., Wolf J. (eds). Refounding Democratic Public Administration. Modern Paradoxes, Postmodern Challenges. Thousand Oaks, London, New Delhi: Sage, 1996; March J. Administrative Practice, Organization Theory, and Political Philosophy: Ruminations on the Reflections of John M. Gaus // PS. Political Science and Politics. 1997. Vol. 30. No 4; Harmon M. Decisionism and Action: Changing Perspectives in Organization Theory // International Journal of Public Administration. 1998. Vol. 26. No 6–8. 18 Börzel T. Organizing Babylon — on the Different Conceptions of Policy Networks // Public Administration. 1998a. Vol. 76. No 2. P. 264. 19 Blatter J. Beyond Hierarchies and Networks: Institutional Logics and Change in Transboundary Spaces // Governance: An International Journal of Policy, Administration and Institutions. 2003. Vol. 16. No 4; Keast R., Mandell M., Brown K., Woolcock G. Network Structures: Working Differently and Changing Expectations // Public Administration Review. 2004. Vol. 64. No 3; Jordana J., Sancho D. Policy Network and Market Opening: Telecommunications Liberalization in Spain // European Journal of Political Research. 2005. Vol. 44. No 4. 20 Knoke D. Political Networks. The Structural Perspective. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. P. 9. 21 Blatter J. Beyond Hierarchies and Networks: Institutional Logics and Change in Transboundary Spaces // Governance: An International Journal of Policy, Administration and Institutions. 2003. Vol. 16. No 4. 22 Ibid. P. 515. 23 Håkanson H., Johanson J. The Network as a Governance Structure: Interfirm Cooperation Beyond Markets and Hierarchies // Organizing Organizations / N. Brunsson, J. Olsen (eds). Bergen: Fagbokforlaget, 1998. P. 48. 24 Rhodes R., Marsh D. Policy Network in British Politics. A Critique of Existing Approaches // Policy Network in British Government / Eds. D. Marsh and R. Rhodes. Oxford: Clarendon Press, 1992. P. 9. 258 11. Сетевая теория политики и управления 25 См., напр.: Milward H., Provan K. Principles for Controlling Agents: The Political Economy of Network Structure // Journal of Public Administration Research and Theory. 1998. Vol. 8. No 2; Provan K., Sebastian J. Networks within Networks: Service Link Overlap, Organizational Cliques, and Network Effectiveness // The Academy of Management Journal. 1998. Vol. 41. No 4. 26 Hindmoor A. The Importance of Being Trusted: Transaction Costs and Policy Network Theory // Public Administration. 1998. Vol. 76. No 1. 27 Toonen T. Networks, Management and Institutions: Public Administration as ‘Normal Science’ // Public Administration. 1998. Vol. 76. No 2. P. 246. 28 O’Toole L., Meier K. Desperately Seeking Selznik: Cooptation and the Ark Side of Public Management in Networks // Public Administration Review. 2004. Vol. 64. No 6. P. 690. 29 Rhodes R., Marsh D. Policy Network in British Politics. A Critique of Existing Approaches // Policy Network in British Government / Eds. D. Marsh and R. Rhodes. Oxford: Clarendon Press, 1992. P. 10–13. 30 Börzel T. Organizing Babylon — on the Different Conceptions of Policy Networks // Public Administration. 1998a. Vol. 76. No 2. P. 254. 31 Knoke D., Pappi F., Broadbent J., Tsujinaka Y. Comparing Policy Networks. Labor Politics in the US, Germany, and Japan. Cambridge, N.Y.: Cambridge University Press, 1996. P. 3. 32 Ibid. P. 9, 11. 33 O’Toole L. The Implications for Democracy in a Networked Bureaucratic World // Journal of Public Administration Research and Theory. 1997. Vol. 7. P. 446. 34 Compston H. Policy Network and Policy Change. Putting Policy Network Theory to the Test. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2009. P. 11. 35 Torfing J. Governance Network Theory: Towards a Second Generation // European Political Science. 2005. Vol. 4. No 3. P. 307. 36 Jordan G., Schubert K. A Preliminary Ordering of Policy Network Labeling // European Journal of Political Research. Special issue. 1992. Vol. 21. No 1–2; Rhodes R., Marsh D. Policy Network in British Politics. A Critique of Existing Approaches // Policy Network in British Government / Eds. D. Marsh and R. Rhodes. Oxford: Clarendon Press, 1992; Kriesi H. Les Democraties Occidentales // Una Approach Compare. 1994; Knoke D., Pappi F., Broadbent J., Tsujinaka Y. Comparing Policy Networks. Labor Politics in the US, Germany, and Japan. Cambridge, N.Y.: Cambridge University Press, 1996. 37 Börzel T. Organizing Babylon — on the Different Conceptions of Policy Networks // Public Administration. 1998a. Vol. 76. No 2. P. 256–258. 38 Rhodes R., Marsh D. Policy Network in British Politics. A Critique of Existing Approaches // Policy Network in British Government / Eds. D. Marsh and R. Rhodes. Oxford: Clarendon Press, 1992. P. 13–15. 39 Frederickson G. The Repositioning of American Public Administration // Political Science and Politics. 1999. Vol. 32. No 4. P. 705–706. 40 Börzel T. Organizing Babylon — on the Different Conceptions of Policy Networks // Public Administration. 1998a. Vol. 76. No 2. 41 Peters G. Governance Without Government? Rethinking Public Administration // Journal of Public Administration: Research and Theory. 1998. Vol. 8. No 2. P. 229. 42 Hanf K., O’Toole L. Revisiting Old Friends: Networks, Implementation Structures and the Management of Inter-Organisational Relations // European Journal of Political Research. Special Issue. 1992. Vol. 21. No 1–2. P. 166. 259 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ 43 Цит. по: Frederickson G. The Repositioning of American Public Administration // Political Science and Politics. 1999. Vol. 32. No 4. P. 705–706. 44 Heclo H. Issue Networks and the Executive Establishment // The New American Political System / Ed. by A. King. Washington, DC: American Enterprise Institute for Public Policy Research, 1978. 45 Provan K., Kenis P. Modes of Network Governance: Structure, Management, and Effectiveness // Journal of Public Administration Research and Theory. 2007. Vol. 18. No 4. P. 231. 46 Klijn E.-H. Trust in Governance Networks: Looking for Conditions for Innovative Solutions and Outcomes // The New Public Governance? Emerging Perspective on the Theory and Practice of Public Governance / Ed. by St. Osborn. L.; N.Y.: Routledge, 2010. P. 306–309; Klijn E.-H., Edelenbos J. The Influence of Democratic Legitimacy on Outcomes in Governance Networks // Administration & Society. 2012. Vol. 45. No 6. P. 630. 47 Brands R. Cognitive Social Structures in Social Network Research: A Review // Journal of Organizational Behavior. 2013. Vol. 34. No S1. P. 83. 48 См.: Mantzavinos C., North D. C., Syed Sh.. Learning, Institutions, and Economic Performance // Perspective on Politics. 2004. Vol. 2. No 1; Cambrosio A., Cottereau P., Popowycz S., Mogoutov A. and Vichnevskaia T. Analysis of Heterogenous Networks in Digital Cognitive Technologies: Epistemology and the Knowledge Economy / B. Reber and C. Brossaud (eds). John Wiley & Sons, Inc., Hoboken, NJ, USA, 2013; D’Andreta D., Marabelli M., Newell S., Scarbrough H., Swan J. Dominant Cognitive Frames and the Innovative Power of Social Networks // Organization Studies. 2016. Vol. 37. No 3. P. 293–321. 49 Blatter J. Beyond Hierarchies and Networks: Institutional Logics and Change in Transboundary Spaces // Governance: An International Journal of Policy, Administration and Institutions. 2003. Vol. 16. No 4. P. 520. 50 Torfing J. Governance Network Theory: Towards a Second Generation // European Political Science. 2005. Vol. 4. No 3. P. 311. 51 Hooghe L., Marks G. Unraveling the Central State, but How? Types of Multi-Level Governance // American Political Science Review. 2003. Vol. 97. No 2; Torfing J. Governance Network Theory: Towards a Second Generation // European Political Science. 2005. Vol. 4. No 3; Papadopoulos Y. Taking Stock of Multi-Level Governance Network // European Political Science. 2005. Vol. 4. No 3. 52 McClurg S., Lazer D. Political Network // Social Network. 2014. Vol. 36. No 1. P. 1. 53 Castels M. The Rise of the Network Society. 2nd ed. Malden, MA, Oxford, UK, Chichester, UK: Wiley-Blackwell, 2010. P. 500. 54 Eriksson K. On the Ontology of Networks // Communication and Critical Cultural Studies. 2005. Vol. 2. No 4. P. 309. 55 Latour B. Reassembling the Social. An Introduction to Actor-Network-Theory. Oxford, N.Y.: Oxford University Press, 2005. P. 128–129. Литература Мирошниченко И. В. Сетевой подход в политических исследованиях: содержание и направления развития // Человек. Сообщество. Управление. 2013. № 3. С. 68–86. Смирнов С. А Практикуемые модели социально-гуманитарного образования. [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://www.countries.ru/library/methoda/ modeli.htm. 260 11. Сетевая теория политики и управления Шенцева Е. А. Сетевой подход в контексте философского дискурса // Философия и общество. 2012. № 8. С. 42–60. Crozier M., Friedberg E. Actors and Systems: The Politics of Collective Action. Chicago; L.: University of Chicago Press, 1980. — 341 p. Giddens A. Central problems in Social Theory: Action, Structure and Contradiction in Social Analysis. L.: Macmillan, 1979. — 294 p. Governance Networks in Public Administration and Public Policy / Ed. by C. Koliba, J. Meek, A. Zia. Boca Raton, L.; N.Y.: CRC Press, 2011. — 386 p. Koliba Ch., Meek J., Zia A. Governance Networks in Public Administration and Public Policy. Вoka Raton, L., N.Y.: CRC Press, 2011. The Oxford Handbook of Political Networks / Ed. by J. Victor, A. Montgomery and M. Lubell. N.Y.: Oxford University Press, 2018. 261 12. КОММУНИКАТИВИЗМ В ИССЛЕДОВАНИЯХ ПОЛИТИКИ Ключевые слова Коммуникация, теория коммуникации, публичная коммуникация, дискурс, массмедиа, медиакратия, информационный лоббизм Коммуникативный метод в изучении политики П олитика как особая форма человеческого существования, демонстрируя стереологику своей непрерывной эволюции, не позволяет сводить свое объяснение к каким-то одним типическим схемам и даже парадигмам. Как известно, до сих пор в ходу не только социальные модели интерпретации ее исторической природы (к примеру, на собственную версию претендуют гео- и биополитика, антропология, психология и иные научные дисциплины). За этой неокончательностью концептуального истолкования политики лежит сложная связь естественных (физико-географических, физиологических, психологических и иных) и социальных процессов, проявляющихся в сфере борьбы за власть и ее применение. И науке предстоит еще долго разбираться в хитросплетениях этих составляющих. Но и не углубляясь в полемику относительно различных версий понимания политики, можно констатировать, что любые формы ее интерпретации должны, так или иначе, учитывать взаимосвязь ее разнородных составляющих, отражая это как в содержании используемых концептов, так в методах изучения данных явлений. В этом плане едва ли не самым показательным способом теоретического соединения разнородных оснований политики является концепт коммуникации. С одной стороны, он отражает информационную природу политических явлений или, говоря иначе, ключевую роль информации, которая имеет такой же онтологический статус, как энергия, время и пространство, что, собственно, и позволяет увидеть в политике некий синтез живых и неживых систем. С точки зрения Н. Винера (основателя теории кибернетики), это то содержание, которое получается человеком из внешнего мира в процессе приспособления к нему и самого человека, и его чувств. В этом плане все явления мира (в том числе и все формы общения человека) могут быть объяснены с точки 262 12. Коммуникативизм в исследованиях политики зрения связей, построенных на обмене и циркулировании информации. При этом информация способна конвертироваться в самые разнообразные ресурсы, обеспечивая достижение множественных целей, в силу чего анализ процессов одного типа может приводить к выводам, имеющим значение и для других. Применительно к социальной сфере жизни такой подход позволил Винеру говорить о человеке как о homo communications. Информационная природа политических явлений отражает наличие в них физических, биологических, химических, социальных, звуковых и иных видов передачи сигналов, которые используются человеком для выполнения соответствующих (политических) ролей и функций. В то же время практика показала, что главенствующую роль здесь играет социальная форма информации, которая имеет внегенетический характер происхождения и воплощается в языках и результатах человеческой деятельности1. Исходное значение информации побудило многих ученых рассматривать процесс политической коммуникации как форму распространения акторами тех или иных сведений или обмена ими. Коротко говоря, этот тип коммуникаций рассматривался как способ перемещения информации от коммуникатора (источника сведений) к реципиенту (их получателю). При таком подходе цикл коммуникации выделял значение следующих компонентов: источник сообщения — передатчик — канал связи — приемник — адресат. Приверженцы такого рода идей (К. Шэннон, В. Увиэр и другие ученые, которые понимали коммуникацию в любой сфере общественной жизни как не более чем простое переложение кибернетических построений), по сути, пренебрегали спецификой социальных и политических связей. В этом же русле мыслили и приверженцы лингвосемантических подходов, ориентированных на уровень «единичных высказываний» акторов в разных сферах общества. Своеобразную поддержку такие идеи получили и в теории К. Дойча, изобразившего политическую систему как совокупность структур и институтов, обрабатывающих и передающих определенные виды информации, а также в модели «техницистского государства» Х. Шельски (сводившего задачи власти по обеспечению эффективных решений к действиям «аппаратуры», позволявшей лечить любые социальные болезни) и в технократических теориях (Д. Минн, Р. Джонсон), утверждавших господствующую роль компьютерной техники и социальной инженерии, способных побудить голод и социальные конфликты. В 60-х годах ХХ в. профессор из университета Торонто М. Маклюэн сформулировал положение, согласно которому «средство коммуникации является сообщением». В этом смысле технологии передачи информации изменяют символическое окружение человека и сенсорный баланс его жизни, формируя его восприятие и влияя на его поведение. При этом прогресс средств коммуникации постепенно способствует персональному расширению сознания и человека, и общества. 263 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Карл Вольфганг Дойч (1912–1992) — немецкий, позже американский политолог чешского происхождения. Одной из известных работ ученого является работа «Кибернетическая модель общества», в которой ученый сопоставляет политическую и кибернетическую системы, использует методы из сферы кибернетики для анализа политических и социальных явлений (в частности, прием симуляции и системы динамических моделей) и приходит к выводу о том, что принцип функционирования обеих систем сходный: обе системы адекватно работают только при наличии информационного потока и свободного обмена информацией. К. Дойч также выделяет факторы, ключевые для эффективного функционирования политической системы: качество поступающей информации, качество переработки информации, а также качество реакции системы на внешние импульсы. Карл Дойч также занимался проблемой социальной коммуникации, являющейся базой для национальных и государственных общностей. С точки зрения К. Дойча, под нацией следует подразумевать группу людей, уровень коммуникативной активности между которыми значительно выше, чем за пределами данной группы. Соответственно, причину распада государств и их дезинтеграцию Дойч видел в утрате коммуникации между различными слоями населения и в пренебрежении интересами низших слоев, которые в итоге стремятся разрушить государство, не отвечающее их целям и интересам. Для создания национальной общности и государства, с точки зрения ученого, необходима постепенная урбанизация и индустриализация общества, которые станут залогом социальной мобилизации. С точки зрения Карла Дойча, образование наднациональных и межгосударственных объединений связано с борьбой с национализмом отдельных государств, а также с преобразованием их социальных систем. Однако сам ученый не был уверен в возможности надолго сохранить подобные объединения. Важно подчеркнуть, что благодаря теории коммуникации К. Дойча стало возможным анализировать закономерности развития современных международных отношений, в частности феномен интеграции. Основные работы: «Нервы управления: модели политической коммуникации и контроля» (1963) «Анализ международных отношений» (1968) «Национализм и его альтернативы» (1969) «Политика и государство. Как люди решают свою судьбу» (1970) 264 12. Коммуникативизм в исследованиях политики Карл Дойч: «Тоталитарная власть сильна только тогда, когда ее не нужно слишком часто применять. Если тоталитарную власть приходится использовать постоянно против всего населения, она едва ли останется сильной в течение длительного времени». К. Дойч. Трещины в монолите. 1954 «Люди рано или поздно обнаруживают, что в конкурентной игре экономики и политики они могут лучше отстоять свои интересы, если образуют коалиции… В политике и экономике такие коалиции будут в значительной степени зависеть от социальной коммуникации и культуры, структуры личности, коммуникационных привычек участников». К. Дойч. Политическое сообщество и северо-атлантическое пространство. 1957 «Нация — это группа людей, объединенная общим заблуждением относительно своего происхождения и коллективной враждебностью по отношению к своим соседям». К. Дойч. Национализм и его альтернативы. 1969 С рациональной точки зрения упор на технические составляющие коммуникации позволял обратить внимание на непременные средства обеспечения социальных контактов (такие, как каналы передачи сведений, схемы маршрутизации инфопотоков, обеспечивающих либо взаимосвязь, либо изоляцию тех или иных групп и фигур от центров власти). Однако уловить смысл такого рода связей данный подход явно не позволял, поскольку не отражал ту ситуацию, когда реципиент мог уклоняться от получения информации, искажать начальный смысл сведений, а также совершать иные действия, которые — даже при получении сведений — могли не приводить к установлению обратных связей. Поэтому сторонники так называемого социального подхода сделали акцент на смысловой интерпретации информационных обменов, превращавшей коммуникацию в форму смыслового общения, основанной на интерпретации реципиентом получаемых сведений. Как метко заметил Умберто Эко, коммуникация означает переход от мира сигнала к миру смысла. В результате такого подхода американский теоретик Г. Лассуэлл предложил иное понимание коммуникативного цикла, где выделялись иные составляющие информационного обмена: кто передает — что передает — по какому каналу — кому — — с каким эффектом. В рамках социального подхода к коммуникации в науке укрепилось понимание того, что факт передачи сведений является пусть и обязательной, но всего лишь предпосылкой коммуникации. В то же время критерием последней признавалась так называемая вторичная информация, т.е. оценка, интерпрета265 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Герберт Маршалл Маклюэн (1911–1980) — канадский мыслитель, филолог и литературный критик, «эколог средств коммуникации». Наибольшую популярность ему принесли исследования воздействия дистанционных и электронных средств коммуникации на человека и общество, которые оказали значительное и разностороннее влияние на культуру и философию. Маршалл Маклюэн — создатель концептуальной модели исторической динамики общества, в центре которой находится проблема типа и способа коммуникаций, при этом смена коммуникационных технологий положена им в основу социальной типологии и выступает критерием периодизации истории. В общей сложности творчество Маклюэна можно отнести к методологической традиции технологического детерминизма, однако его философские идеи выходят далеко за рамки философии техники. Маклюэн практиковал своеобразный стиль философствования, ориентированный в первую очередь не на академическое сообщество, а на массового читателя. Его работы полны афоризмов, идиоматических выражений, тем самым они порой ближе к литературным текстам, чем к научным рассуждениям. В силу этого работы Маклюэна неоднократно подвергались критике со стороны приверженцев строгих критериев научности знания. Основные работы: «Механическая невеста: Фольклор индустриального человека» (1951) «Галактика Гутенберга: Сотворение человека печатной культуры» (1962) «Понимание медиа: Внешние расширения возможностей человека» (1964) «Все дело в средствах сообщения: Перечень последствий» (1967) «Война и мир в глобальной деревне» (1967) «От клише к архетипу» (1970) «Город как учебная аудитория» (1977) ция или внутренняя реплика реципиента, означающая его смысловой ответ на получаемые послания, обладающий для него ориентационным или прикладным значением. Такое понимание качественно отличает политическую коммуникацию от тех взаимодействий, где стороны лишь формально являются участниками информационных обменов (такая «квазикоммуникация» или «модель вещания» (М. Н. Грачев) весьма характерна для авторитарных обществ, где безраздельно господствует централизованное распространение информации периферийным реципиентам, не предполагающее установления диалоговых отношений)2. Это понимание политических коммуникаций дает также возможность 266 12. Коммуникативизм в исследованиях политики М. Маклюэн: «В такой культуре, как наша, издавна привыкшей расщеплять и разделять вещи ради установления контроля над ними, люди иногда испытывают своего рода небольшой шок, когда им напоминают, что на самом деле как с операциональной, так и с практической точки зрения средство коммуникации само по себе не менее важно, чем сообщение. А это всего лишь означает, что личностные и социальные последствия внедрения любого средства коммуникации — то есть любого расширения возможностей человека вовне — вытекают из нового масштаба, привносимого каждой такой новой технологией, в наши дела. Так, например, новые типы человеческих связей, возникающие вместе с автоматизацией, несут с собой угрозу уничтожения рабочих мест. Это негативный результат. С позитивной же точки зрения, автоматизация создает для людей новые роли, или, иначе говоря, воссоздает глубину вовлечения их в связи с другими людьми, которая была разрушена нашей прежней механической технологией. Многие полагают, что значение имеет не машина сама по себе, а то, что человек с нею делает. С точки зрения того, как машина изменяла наше отношение друг к другу и к самим себе, не имело ровным счетом никакого значения, что именно она выпускала, кукурузные хлопья или “кадиллаки”. Форма преобразования человеческой деятельности определялась процессом фрагментации, составляющим самую суть машинной технологии. Сущность автоматической технологии противоположна. Она в такой же степени глубоко интегральна и децентрализована, в какой машина в ее влиянии на человеческие взаимоотношения была фрагментарной, поверхностной и централизующей». М. Маклюэн. Понимание Медиа: внешние расширения возможностей человека. М., 2007 зафиксировать и наличие различных стадий установления и поддержания смысловых контактов. Обычно в науке выделяют: протокоммуникативную (отражающую замыслы и намерения коммуникатора), предкоммуникативную фазу (включающую в себя производство информации и поиск каналов для связи с реципиентом), коммуникативную (форму общения на основе обратной связи) и посткоммуникативную (отражающую когнитивные или поведенческие последствия общения)3. Сказанное позволяет понять, что коммуникация — это связующий социальный процесс, контактный вид общественной связи, формирующийся на основе направленной передачи сведений, порождающих осмысленную связь между коммуникатором и реципиентом. И хотя в основании коммуникации лежит избирательный характер восприятия реципиентом текстов (которые оказывают влияние на источники его политического участия, изменение идеологических позиций и т.д.), тем не менее по своей природе коммуникация — это двунаправленная связь, т.е. отношение субъекта с субъектом с обратной связью. Как показывает опыт, принципиальная роль коммуникации (по сравнению с информированием) нередко вынуждает правительства обращать внимание именно на установление связей с населением, а не на ознакомление людей 267 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ с теми или иными процессами. Такая тактика снижает подотчетность и ответственность властей и повышает уровень их легитимации (И. Габер). В более широком и конструктивном смысле приоритетная роль коммуникаций (по сравнению с принятием решений, эффективным решением социальных проблем и проч.) ярко выражена в теориях good governance, гражданско-ассоциативной теории демократии и иных популярных сегодня идеях. Но политические коммуникации — это не простое выражение социальных связей в политике. При помощи особой символизации политических явлений (кодирования/декодирования смыслов) они отражают осмысление людьми тех или иных значений различных проявлений власти, что позволяет им ориентироваться при исполнении политических ролей и функций. По сути, специфика политических контактов состоит и в том, что коммуникатор пытается превратить реципиента в единомышленника, сторонника своих позиций, создавая таким образом определенное политическое сообщество, члены которого придерживаются сходных позиций и солидарны с теми или иными целями и ориентирами коллективной деятельности4. Итак, как научный концепт политические коммуникации позволяют увидеть и оценить политическую роль знаний и ценностей в функционировании институтов и политической социализации граждан, раскрыть управленческие стили лидеров и элит, понять роль последних в формировании (или размывании) государственных брендов и имиджей. Таким образом, политические коммуникации позволяют обнаружить не только явные, но и скрытые пружины политического развития общества. Однако, помимо возможностей особого концептуального измерения политической жизни, понятие «политических коммуникаций» отражает и наличие особой группы явлений, которые обладают своей структурой и различной ролью в организации власти и поддержании политического порядка, демонстрируют различные типы и разновидности этого рода контактов. Эта группа явлений отражает осмысленный обмен сведениями (их понимание, интерпретацию, соединение образуемых образов с планами и целями акторов), а «не… перемещение информации от элит к массе», «весь диапазон формализованных и неформальных контактов, которые оказывают влияние на [политические] решения»5. Таким образом, политические коммуникации представляют собой разновидность связующих процессов, отражающих роль внутренне солидарных контактов. Разные комбинации смысловых обменов, циркуляция сведений между политическими игроками придают политическим коммуникациям то линейный, то циклический характер, а то и превращают в разновидность сложно организованной схематики конкурентных или непосредственных контактов как политических партнеров, так и конкурентов6. Тем не менее в их содержании весомую роль играют информационные компоненты, которые отражают технико-организационное содержание политических связей (предполагая анализ технических каналов распространения информации, банков данных, средств обработки информации и проч.). 268 12. Коммуникативизм в исследованиях политики Выделение этого технологического компонента акцентирует внимание на необходимости устранения различных помех (шумов), которые препятствуют своевременной и бесперебойной передаче сведений в политической системе. К таким помехам могут относиться различия в носителях информации (бумажных и электронных), дефицит времени на получение субъектом нужной ему информации, малая мощность или перегрузка проводящих каналов, низкая квалификация кадров, собирающих информацию, и т.д. К этим компонентам относятся технические каналы, по которым распространяется (транслируется) информация, а также те структуры, которые позволяют не только передавать и изымать (с искажениями или без искажений), но и накапливать, контролировать, сохранять и беречь (охранять) эти сведения. С этой точки зрения информационная деятельность политических субъектов рассматривается как функционирование специальных организационных структур, кадровых центров, банков данных, сетей и технологий хранения и передачи информации. При этом значение и роль всех этих технических инструментов коммуникации определяется тем, насколько они способны без каких-либо изменений, своевременно и в нужное место передать то или иное сообщение. Практика показывает, что чем дальше, тем больше организация государственной власти, характер политической системы зависят от технических средств передачи сведений. Сегодня хорошо заметны признаки усиления такой зависимости: это возникновение плоских структур государственного управления (примат горизонтальных связей, получение руководителями и подчиненными одной и той же управленчески значимой информации), усиление открытости в отправлении власти (возникновение структур открытого правительства), расширение зоны электронного администрирования (появление структур электронного государства и электронного правительства), усиление влияния блогосферы на принятие решений и продвижение позиций общественного мнения и т.д.7 Впервые возможность четкого размежевания социальных и технических параметров политических систем как особых форм коммуникативных связей появилась в конце 50-х годов прошлого века, когда Ф. Сиберт (Fred S. Siebert) (совместно с У. Шраммом (Wilbur Schramm) и Е. Питерсоном (Theodore Peterson) предложил классификацию политических систем, основанных на условиях распространения массовой информации. Принципиальная роль этого компонента особенно ярко видна в настоящее время, когда — в результате революции в микроэлектронике, появления цифровых технологий передачи сведений — стали качественно меняться формы организации политической власти и организации политического порядка. Цифровая революция, породившая эффекты виртуализации политики, качественно усилила зависимость организации власти от средств передачи информации. Коротко говоря, под влиянием таких нововведений стремительно сокращается поток значимой для правящего режима стихийной информации, 269 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ освобождается коммуникативный потенциал сетевых сообществ, меняется структура принятия решений и снижается роль административных иерархий. Коротко говоря, политика в соотнесении с коммуникацией представляет собой пространство с взаимно пересекающимися инфопотоками, которые могут иметь самые различные смысло-символические последствия. Так что далеко не все в политическом пространстве может обрести характер коммуникаций (к примеру, пропагандистские информационные обмены вообще не рассчитаны на обратные связи и даже на понимание реципиентом исходной информации). Иначе говоря, информационное пространство политики шире коммуникативного, поскольку не все инфопотоки порождают устойчивые и тем более институционализированные связи. Так что коммуникация не исчерпывает всего политического содержания, а политическое, в свою очередь, не исчерпывает значения коммуникации. К примеру, многие люди даже во время выборов не включаются в электоральные инфопотоки и не коммуницируют ни с властью, ни со СМИ, ни друг с другом (по аналогии: человеку звонят, но он не поднимает трубку, хотя слышит звонок). n Политические коммуникации — это форма осмысленных связей, демонстрирующая тот особый тип общения, который складывается на основе усвоения и распространения символических образов власти (идейно-образные структуры) в виде разнообразных текстов, отражающих комплекс групповых, программных и личностных позиций и интересов. Таким образом, и политическая власть понимается как символическое средство коммуникации (Р. Мюнх). В то же время наличие коммуникации предполагает и наличие коммуникативной компетенции у ее участников (в том числе и институтов). Структура политических коммуникаций имеет сложный характер. Так, ученые выделяют универсальные свойства (отражающие онтологический статус информации как исходного источника политических взаимодействий); общесоциальные параметры (демонстрирующие очертания политических ролей коммуникатора и реципиента и особые свойства политических текстов, опосредующих их взаимодействия), а также собственно политические черты (отражающие предметную специфику информационных обменов и форм общения, характерных для этой сферы общественной жизни). Наряду с этим Дж. Томпсон (John Brookshire Thompson) предложил выделять семантические (демонстрирующие зависимость коммуникации от используемых знаково-языковых структур), технические (демонстрирующие роль каналов и средств связи) и влияющие (характеризующие смысловое соответствие посланий контексту) компоненты. Существенно и изменение местоположения коммуникаций в политической сфере, что в первую очередь зависит от динамики социально-экономического и культурного контекста (и, как следствие, от коммуникативных способностей акторов, используемых ресурсов и т.д.). 270 12. Коммуникативизм в исследованиях политики В индустриальную эпоху в эпицентре политических отношений были интересы сторон, стремление акторов завоевать высшие властные позиции. Так, в условиях индустриального общества политические коммуникации в основном понимались как связующий политический процесс, значение которого для диалога власти и общества не зависело от целей общения. В силу этого политические коммуникации по преимуществу обслуживали различные формы продвижения и реализации групповых интересов (в виде выборов, межгрупповой конкуренции, механизмов принятия государственных решений и проч.). Однако в период постиндустриального развития демократических государств, отразивший стремительную медиатизацию и виртуализацию политики (означающие качественное изменение роли современных технотелемедиумов), подорвавших былое значение форм представительной демократии, ситуация существенно изменилась. По сути, новые тенденции в организации публичной власти превратили политические коммуникации в своеобразный эпицентр политики, ключевое условие и одновременно источник политической игры как таковой8. Другими словами, инициация и производство коммуникаций превратились в исходную задачу любых политических акторов, стремящихся использовать политическую власть для защиты своих интересов или конструирования новых социальных связей и институтов. Так что без специального учета характера коммуникаций в политическом пространстве постоянно умножаются источники кризисов, нарастают риски и дисфункции институтов. Одним словом, акт коммуникации стал определять наличие и формат политических отношений, а в более глубоком плане демонстрировать конфликт между теми структурами, которые обладают разными (в том числе и преимущественными) позициями и ресурсами в распространении публичной информации. В этом плане коммуникация стала не просто отражать содержание политики как противоречивого единства публичных и латентных дискурсов, но и обнажать подлинные источники и формы организации политической власти. Более того, сказанное показывает, что век стихийного обмена информацией как основание организации политической власти канул в Лету. Одним из первых, кто обратил внимание на то, что изменение форм и средств политической коммуникации неизменно влечет и изменение природы и формы власти, был С. Московичи. Власть можно понять, только анализируя специфику форм и процессов социализирующейся коммуникации, которая в сетевом обществе означает как мультимодальные массмедиа, так и интерактивные, горизонтальные сети коммуникации, возникающие вокруг Интернета и беспроводной коммуникации. Поэтому, по мнению М. Кастельса, теория власти в сетевом обществе равносильна теории коммуникационной власти. Канадский ученый М. Маклюэн предложил такую схему, отражающую эволюцию коммуникаций: племенной век — доминирующий сенсорный рецептор — ухо; век грамотности (изобретение фонетического алфавита) — глаз; печатный век (изобретение печатного станка) — глаз; электронный век (изобретение телеграфа) — в самом начале которого ухо и тактильное восприятие 271 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ информации. По его мнению, возможна и пятая эра — доминирования электронных (цифровых) племен, спорящих по поводу убеждений и ценностей. Электронный век — эра мгновенной информации, что превращает современный мир в «Глобальную деревню», где новые технотелемедиумы (Интернет, сотовый телефон и проч.) заново объединяют человечество. Учитывая множество участвующих в политике акторов, можно говорить как о различных уровнях политических коммуникаций, так и об их разновидностях и формах. Так, в науке выделяются политические коммуникации, складывающиеся в национальном государстве (к ним можно отнести коммуникации между властью и обществом, существующие в форме публичного дискурса), между различными институтами (государством и партиями, группами организованных интересов и проч.), между групповыми и персональными акторами (лоббистами и представителями исполнительной власти) и в мировой политике (между отдельными государствами, блоками, структурами), а также межличностные контакты. Наряду с этими формами выделяют формальные и неформальные коммуникации, складывающиеся на разных аренах и площадках политического пространства (к примеру, в сфере принятия политических решений, электоральных процессов, в межпартийных отношениях и проч.); публичные (в виде различных форм политического дискурса) и непубличные (связанные с конфиденциальными переговорами и т.д.). Итак, концепт коммуникации применительно к анализу политики позволяет: — соединить анализ политики с базовыми основами мироздания, отражающими принципиальную роль информации в формировании и функционировании любых политических явлений (процессов, институтов, структур, акций, интеракций и проч.); — выделить политические коммуникации как особую группу явлений, обусловливающую возникновение и развитие любых социальных групп, ассоциаций, сетей, коалиций, общества в целом; — соединить возможность макро- и микроанализа политических явлений, выделить решающие факторы, влияющие на выполнение людьми их политических ролей и функций; — выделить в политических связях универсальные (общие для живой и неживой материи), особенные (социальные) и специфические (собственно политические) параметры взаимосвязей всех политических акторов. n 272 Наука, которая изучает все грани восприятия, истолкования и усвоения людьми властно значимой информации, на основе которых устанавливаются их контакты и формы общения в сфере власти (и которые, в свою очередь, позволяют им выполнять политические функции и участвовать в распределении властных полномочий), называется политической коммуникативистикой9. 12. Коммуникативизм в исследованиях политики По своему содержанию эта отрасль знания обладает междисциплинарным характером, содержит множество концептов, принятых в различных отраслях научного знания и не объединенных общей методологией. В рамках этой отрасли знаний концепт политических коммуникаций развивается на основе применения самых разнообразных подходов — системных и постструктуралистских, идеях символического интеракционизма и понимающей социологии, информациологии и лингвосемантики, политологии и социологии, философии и антропологии, риторики и маркетинга и т.д. Активно привлекаются для исследований дискурс-анализ, антропологические, культурологические, биологизаторские и другие идеи. Это позволяет ученым изучать и описывать самые разнородные коммуникативные практики, отражающие то особенности речевого взаимодействия акторов, то восприятие смыслов и культурных ценностей коммуникатора и реципиента, то психологические параметры дискурса, то публичный характер массовых и институционализированных связей политических игроков разного уровня, то иные проявления этих связующих политику процессов. В силу такой разнообразной когнитивной природы политическая коммуникативистика может рассматриваться и как направление исследований, не предполагающее образование какой-либо одной общетеоретической конструкции. Основу специализированного изучения политических коммуникаций заложили работы У. Липпмана (Walter Lippmann), Г. Лассуэлла (Harold Dwight Lasswell), П. Лазарсфельда (Paul Felix Lazarsfeld), Б. Берельсона (Bernard Berelson), Х. Годе (Hazel Gaudet) и других ученых в 20–30-х годах прошлого века, ведущей темой исследований которых была массовая коммуникация, роль массмедиа в публичной сфере, дискурсивные формы общения крупных социальных аудиторий. В 50–70-е годы ХХ в. на свет появились труды Д. Батлера (David Butler), Д. Стоукса (Donald Stokes), Д. Каванаха (Dennis Kavanagh) и других ученых, связывавшие специфику политических коммуникаций с методами информационного воздействия во время избирательных кампаний, использованием информационных ресурсов и технологий. Эти подходы изменяли приоритеты в оценке общественного мнения, более адекватно, в соответствии с духом времени оценивали коммуникативные стратегии СМИ и партий, описывали динамику информационной среды в политической сфере10. В это время в науке впервые был поставлен вопрос и о медиаполитических системах. В настоящее время изучение политических коммуникаций, благодаря исследованиям М. Кастельса (Manuel Castells), Ю. Хабермаса (Jürgen Habermas), Б. Макнайра (Brian McNair), У. Бека (Ulrich Beck), У. Гибсона (William Gibson), И. Джениса (Irving Lester Janis), П. Макинтоша (Peter McIntosh), Я. ван Дейка (Jan A. G. M. van Dijk), С. Холла (Granville Stanley Hall), Ш. Чейкена (Shelly Chaiken) и др., стало крайне разнообразным и разноплановым. В российском пространстве политической коммуникативистики исследованиями занима273 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ ются С. В. Володенков, М. Н. Грачев, И. М. Дзялошинский, Ю. В. Ирхин, А. И. Соловьев, Л. Н. Тимофеева, А. Н. Чумиков и другие ученые. В политической коммуникативистике как отрасли научного знания соседствуют как фундаментальные, так и прикладные исследования. В этом смысле различные теории политических коммуникаций не только делают акценты на различных — семиотических, семантических, речевых, технологических, дискурсивных, ценностных и прочих — параметрах этих связующих процессов (на макро-, мезо и микроуровнях существования политики), но и включают характеристику технологических параметров политических коммуникаций (отражающих организацию ее различных разновидностей на всех уровнях существования политики: публичном/латентном, массовом/групповом/межличностном, национальном/глобальном и т.д.)11. Сегодня в широчайшем спектре исследований политических коммуникаций получают свое освещение их внутренние противоречия и связи с сетевыми конструкциями и применением «мягкой власти»12; соотношение публичного дискурса и латентных форм политического общения; глобальная информатизация и «цифровой разрыв» в современном мире; медийная, идеологическая и культурная гегемония (медиаимпериализм в международном инфопространстве); особенности формирования национального медиадискурса в информационно открытом мире; формы влияния внутри элитарной коммуникации на принятие политических решений; политические привилегии и их влияние на коммуникативные практики в обществе; индивидуальные и групповые (феминистские, радикальные и проч.) психологические особенности поддержания информационных контактов; формы соотношения политической и технической информации и др. Особым направлением изучения политических коммуникаций стало «киберпространство» и сетевой социум, интернет-коммуникации, теледемократия и электронные формы постдемократической власти, виртуальные формы политических сообществ, складывающиеся во Всемирной паутине, и проч. Активно привлекаются для исследований дискурс-анализ, антропологические, культурологические, биологизаторские и другие идеи. Среди актуальных проблем, которые сегодня изучают ученые, — оценка коммуникативного потенциала различных групп населения; характер культурной реакции различных групп населения на трансграничные потоки; извечный конфликт культурации и инкультурации; проблема дисфункции информационных обменов, когда возникают явные противоречия между смысловыми и целевыми оценками тех или иных сведений; форматирование так называемых подрывных текстов (аналог подрывных институтов), которые могут провоцировать форс-мажорные обстоятельства и которые резко повышают неопределенность политического взаимодействия. Поэтому наука ищет тот репер информационных обменов, в результате которого возникает (в том числе взрывная) коммуникативная реакция. 274 12. Коммуникативизм в исследованиях политики Публичные коммуникации как предмет политической коммуникативистики Богатство разнообразных способов восприятия информации и ее проявлений в различных формах активности человека в сфере власти предполагает наличие множества разновидностей политических коммуникаций. В современной науке чаще всего выделяют следующие типы и разновидности политических коммуникаций: вербальные (т.е. формирующиеся на основе различных словесных и изустных языковых системах) и невербальные (использующие иные способы общения людей); вертикальные (характеризующие отношения между вышестоящими и нижестоящими институтами и структурами власти, а в конечном счете отношения между правящим классом и рядовыми гражданами) и горизонтальные (предполагающие установление контактов между институтами, структурами, звеньями или группами, принадлежащими к одному уровню организации власти (например, между органами исполнительной власти в регионах, между оппозиционными партиями, общественно-политическими движениями и т.д.); межличностные (характеризующие политические контакты между персональными акторами), групповые (раскрывающие специфику установления контактов между групповыми акторами — партиями, организациями, социальными общностями и проч.) и массовые (демонстрирующие отличительные черты коммуникаций государства и массовых общностей в публичной сфере, предполагающих использование соответствующих институтов, каналов и форм передачи и распространения информации); формальные (основанные на использовании официальной информации, осознании правовых или иных последствий установления или неустановления контактов) и неформальные (в основе которых индивидуальные, корпоративные и иные неофициальные пристрастия людей). Различные типы политических коммуникаций возникают в рамках проведения государственной и партийной политики, информационных кампаний и войн, а также других типов политических действий. Ключевую роль в политической коммуникативистике играет изучение публичных коммуникаций, отражающих властно значимые контакты между государством (его структурами и институтами) и обществом (в лице групп организованных интересов, лидеров общественного мнения, гражданских структур и ассоциаций). Приоритетная роль именно этого типа коммуникаций, по мнению П. Далгрена (Peter Dalhgren), позволяет трактовать политику как специфическую область публичной сферы (область взаимодействий больших социальных аудиторий, которая вынуждена иметь дело с медиапредставлениями, т.е. такими текстами, которые предназначены для установления контактов крупных слоев населения со структурами государственной власти). Современное значение публичных коммуникаций проявляется и в качественном изменении характера и силы применения власти, когда даже уровень суверенитета того или иного государства зависит от характера управления массовыми инфопотоками. 275 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ В наиболее яркой форме публичные коммуникации проявляются в виде массового дискурса13, демонстрирующего возможности политических игроков открыто заявлять свои позиции и интересы. Дискурсивный характер политических коммуникаций показывает, что в пространстве власти в основном обращаются тексты, являющиеся продуктом коллективного творчества. В силу различной политической активности акторов (интенсивности их информационных стратегий) каждая площадка публичного дискурса отличается собственной повесткой, объемом обсуждаемых сведений, эмоциональной насыщенностью полилога14. Такая фрагментация публичных коммуникаций сочетает различные векторы развития политических отношений, демонстрируя как положительные, так и отрицательные последствия этого типа связей15. В публичном дискурсе действуют самые разнообразные политические акторы. Однако государство (правящий режим) никогда не выступает в качестве стороны политической коммуникации. Его представляют специализированные информационные структуры, в зависимости от профессионализма которых зависит уровень презентации позиций органов власти в публичном пространстве. Это свидетельствует о том, что статусные позиции государственных институтов могут сочетаться с дефицитом механизмов и технологий презентации их интересов в публичном дискурсе. Так, со стороны государства в качестве такого рода структур, представляющих интересы власти и выражающие ее текущие позиции, выступают: политические органы, курирующие медиарынок, координирующие и контролирующие (конструирующие) наиболее важные сюжеты в политической повестке (например, в России — это соответствующие подразделения в Администрации президента); специализированные информационные структуры, поддерживающие связи с общественностью и массмедиа в различных институтах государственной власти на центральном и региональном уровнях (PR-отделы министерств, пресс-службы губернаторов, аналитические отделы); специальные службы в силовых ведомствах (их соответствующие подразделения); аналитические структуры (информационно-аналитические центры, антикризисные центры), центры защиты информации. Наряду с этими институтами в государстве существуют и структуры, которые занимаются вопросами технического обеспечения информационной политики, поддержанием этого процесса на мировом техническом уровне; ведомственные и общегосударственные базы и банки данных; центры и разработки стандартов, адаптирующих национальные институты к международной среде; академические и исследовательские структуры, которые занимаются изучением медиапространства. Конкуренция, существующая даже внутри государства, нередко приводит к тому, что у власти не складывается единой информационной линии поведения институтов власти в публичном пространстве, где каждый институт обладает разными стратегиями, потребностями в публичном позиционировании своих целей, общении с гражданами и т.д. Информационное обеспечение целей различных, в том числе и конфликтующих между собой — по тем 276 12. Коммуникативизм в исследованиях политики или иным проектам, — органов власти придает даже официальному дискурсу высокий уровень противоречивости. Добавляют напряженности и контакты между руководителями органов государственной власти и их пресс-службами (не всегда способными уловить скрытые замыслы своего руководства)16. Наряду с государственными акторами в публичном дискурсе действуют многообразные корпоративные структуры (информационные отделы партий, общественно-политических движений, оформленных групп интересов); специализированные информационные структуры (консалтинговые и рекламные агентства); СМИ (как самостоятельные участники информационного рынка или же институты представительства интересов других акторов); террористические и другие организации, занимающие легально не признанные позиции; спонсоры, медиамагнаты и рекламодатели (имеющие специфические позиции и соответствующие выходы на информационный рынок); различные сегменты социума: «публика» (корпус политически активных граждан, постоянно находящийся в информационном контакте с властью); «общественность», вступающая в политические контакты лишь в условиях кризиса; «болото», или корпус граждан, практически никогда не вступающих в политические контакты с властью. В логическом пределе обобщенным показателем участия различных групп населения в публичном дискурсе является общественное мнение. В науке существует немало различающихся представлений об этом феномене. Однако большинство ученых признает, что общественные акторы, как правило, и обладают дефицитом внутренней сплоченности и солидарности, влияние их мнения на власть прежде всего зависит от институционального оформления дискурса, демонстрирующего реакцию правящей элиты на суждения граждан относительно волнующих их событий и создающего основу для их вовлечения в политические дебаты. Так что характер публичного дискурса самым существенным образом зависит не только от качества информации (ее доступности и своевременности поступления), но и от возможности населения манифестировать свои позиции. В то же время власти стремятся постоянно оказывать воздействие на позиции общества и его отдельных групп. Раскрывая механизмы такого воздействия, американский теоретик П. Лазарсфельд показал, что наряду с безликим массовым информированием в публичном дискурсе существует и организуемый властями целенаправленный поток сведений, направленный на лидеров общественного мнения, которые, в свою очередь, оказывают целенаправленное влияние на массовое сознание. Для понимания возможностей политических акторов использовать средства публичных коммуникаций в своих интересах принципиальным значением обладает понимание особого движения массовой информации, которое демонстрирует целый ряд специфических этапов и стадий распространения политически значимых сведений. Среди этих стадий следует выделить: сбор (производство) сведений о реальном (планируемом или выдуманном событии17) событии; конструирование соответствующей информации о событии; оценка произведенной информации в виде политического факта; трансфор277 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ мация факта в новость; превращение новости в тему (новости, профилирующую значительную часть информационного пространства); превращение темы в супертему (профилирующую новостное пространство в межрегиональном и даже мировом масштабе). Выделенные фазы движения информации обслуживаются только определенными политическими игроками, обладающими для этого различными ресурсами и техническими возможностями18. Более того, каждый из таких этапов предполагает и применение специальных технологий по созданию и распространению информационных продуктов, повышению привлекательности сведений, эффективности их реализации19. Движение массовой информации и ее значение для образования политических коммуникаций самым существенным образом зависит и от сочетания традиционных методов позиционирования политических игроков и артикуляции их позиций. В основном в настоящее время соперничают два вида таких методов. Первые — существующие в виде программных заявлений партий или органов власти в печатной и изустной форме, распространяющиеся по радио или телевидению, на митингах или представительных форумах — относятся к так называемой offline политике; вторые — использующие в виртуальном пространстве конкуренции за власть (интернет-сервисы, социальные сети, блоги, мемы и проч.) — представляют on-line политику. В науке даже появились суждения о конкуренции двух типов коммуникационных «партий»: с одной стороны, телевидения, а с другой — Интернета20. Конфликты этих типов организации политических коммуникаций пытаются изучать и описывать многочисленные теории культурного сопротивления, семиотической революции, медиаориентированных демократий и др. С исторической точки зрения инструменты online политики являются проводником самых существенных трансформаций публичных коммуникаций, поскольку именно они отражают переход от концептуального (связанного с использованием идеологий, доктрин и прочих форм систематизированных представлений) к знаковому символизму (построенному на эмоциональночувственных, внеидейных формах отношения к действительности). В этом смысле они способствуют установлению контактов власти и общества через различные формы перформанса, инсталляций, распространение образов, акцентирующих эмоциональные акценты в восприятии информации, и прежде всего в виде имиджей, умышленно конструирующих смыслы и оценки политической действительности. В авторитарных государствах виртуальные коммуникации противостоят различным формам усиления правительственного контроля, в частности принятой на национальных телеканалах тактике размещения только спланированного контента, направленного на проектирование стандартизированных реакций населения. В то же время постоянное удорожание контента неминуемо ведет к тому, что государство перехватывает информационную инициативу у блогеров, расширяя свое присутствие и в пространстве Интернета. 278 12. Коммуникативизм в исследованиях политики Показательным примером наступления государства на виртуальный сегмент политики является практическое исчезновение так называемых «пиратских», или «антиистеблишментских», партий, которые возникли в ряде европейских государств как оппозиционные интернет-сообщества. Ряд государств активно использует и так называемых троллей, хакеров и других виртуальных агентов, подрывающих позиции оппозиции и несогласных с курсом правительства. Одновременно государство за счет использования виртуальных инструментов пытается противостоять и распространению социальных болезней, связанных с расширением современных технологий, — клубов самоубийц, рекомендаций террористическим структурам, пропаганды идеологий религиозных сект и т.д. Особое место в формировании публичного дискурса занимают массмедиа, чье политическое влияние основано на применении особых технических средств распространения информации (по сути, формирующих целую индустрию в виде национальных телеканалов, влиятельных печатных средств, Интернета и др.). Многие ученые рассматривают их как один из самых эффективных инструментов и даже центров власти, что проявляется в выборе ими сведений, формате распространения информации, определении стилей программ, влияющих на определение политической повестки дня и разработку вопросов и т.д. В силу этого, как считают Каллаган и Шнель21, те, кто работает в политически значимых секторах системы средств массовой коммуникации (репортеры, комментаторы, редакторы, режиссеры, продюсеры, издатели), не могут не обладать властью, поскольку они отбирают и обрабатывают политически значимый контент и таким образом вмешиваются как в формирование общественных мнений, так и в реализацию влиятельных интересов. В 20–30-е годы XX в. в науке преобладали представления о способности СМИ к практически ничем не ограниченному влиянию и манипулированию общественным мнением. И только со временем в арсенале ученых появились теории «партийной поддержки», ограничивающие влияние массмедиа и исследовавшие эффективность массовой информации и пропаганды в зависимости от состава аудитории и ее партийных идентичностей. В настоящее время в науке преобладает дифференцированное отношение к политической роли различных массмедиа, оказывающих влияние на определенные типы аудиторий. Важно отметить и то, что, несмотря на широкое изучение роли СМИ, в науке нечасто обращают внимание на то, что массмедиа наряду со своей политической ролью параллельно действуют на информационном, коммерческом и просветительском рынках, конкуренция на которых не может не отражаться на их функционировании как медиаторов и центров политического влияния. В этом аспекте ученые отмечают, что, стремясь к повышению стоимости информации и увеличению своей аудитории, СМИ непременно делают акценты на эмоциональное восприятие людьми политически значимой информации (по мысли власть предержащих, «общество переживаний» должно отвлекать людей от сложных проблем и заставить граждан больше доверять властям); поддерживают стиль «высокоскоростного» общества, где люди испытывают 279 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ дефицит времени на обдумывание переживаемых чувств, что существенным образом влияет на сенсорный баланс в общественном мнении, и т.д. Чаще всего к политическим функциям массмедиа относят их способность к артикуляции и трансляции различных общественных интересов; усиление/ ослабление поддержки правительственного курса; медиаприкрытие непопулярных правительственных решений; опережающее (по отношению к обществу) отражение проблем; «наркотизация» общественного мнения (отвлечение граждан от подлинных проблем и снижение критической функции массового сознания за счет непрерывного прослушивания/просматривания музыкальных и развлекательных передач); медиатизация опыта (распространение сведений на все социальные группы без учета их возрастной специфики) и некоторые другие. Повышение политической роли СМИ побуждает ученых ставить вопрос о постепенном утверждении новых форм организации политической власти за счет повышения качества медиаспособностей государства и общества. Опираясь на опыт различных стран, в науке констатируют наличие таких форм организации власти, как медиаориентированные политические системы, медиацентрированные демократии, прото- и постдемократические медиакратии. Эти формы организации власти отличаются особыми политическими коммуникациями и структурами, контролирующими массовые информационные обмены между государством и обществом, применением различных стратегий построения имиджей, установлением новых границ между публичной и частной сферами жизни, культурными механизмами целенаправленного влияния властей на поведение человека и другими параметрами. Так, в качестве основных параметров делиберативной медиаориентированной, а также медиацентрированной демократии Д. Дж. Лилликер (Darren G. Lilleker) выделяет дефицит непосредственной коммуникации в межрегиональных связях, увеличение средств, идущих на телерекламу; широкое использование технологий шоу-бизнеса при продвижении политических товаров; селебритизацию политики посредством имиджевых технологий; необходимость у лидеров навыков работы со СМИ; центральную роль медиаменеджмента при проведении политических кампаний; широкое привлечение к проведению политических кампаний PR-специалистов и консультантов22. В свою очередь, ученые указывают, что режимы медиакратии демонстрируют роль массмедиа, которые из инструментов продвижения политических проектов превращаются в структуры, перехватывающие функции медиаторов (политических партий, групп интересов и проч.) и обретающих принципиально преобладающую роль в организации диалога государства и общества, процессах артикуляции требований граждан и оформлении решений властей. Например, применительно к современной России можно говорить о формировании протодемократической медиакратии, демонстрирующей превращение правящего режима в бесконтрольного собственника публичной информации, а следовательно, и безальтернативного источника проектирования 280 12. Коммуникативизм в исследованиях политики политического будущего страны. В таких условиях складывается реальная угроза медиаполитического позиционирования по преимуществу корпоративных интересов правящих группировок (и расширения их политического влияния) и, как следствие, свертывания диалоговых обменов между властью и обществом, сползания политической коммуникации к одностороннему информированию элитой низовых политических структур. В рамках тенденций медиатизации политики получает распространение и понятие медиарежимов, характеризующих тип взаимоотношений власти и СМИ (в зависимости от структуры последних, характера медиасобственности и ряда других параметров). С политической точки зрения медиарежимы отражают два самых важных параметра: характер правительственного контроля за деятельностью массмедиа (наличием/отсутствием цензуры, финансовым контролем и надзором, административным регулированием отношений и проч.), а также установление доступа к массмедиа со стороны гражданских структур (включая оппозицию). Эти формы организации власти демонстрируют и характер капитала, идущего в СМИ, возможности регулирования отношений национальных и международных медиахолдингов, а также другие важные грани публичных коммуникаций23. В силу такого рода тенденций важнейшим инструментом управления и контроля за публичными коммуникациями у государства становится медиаполитика или целенаправленное использование массмедиа для защиты суверенитета и легитимации власти, поддержка правительственных проектов и стратегий, поддержание устойчивой и доверительной коммуникации власти и общества. В то же время с содержательной точки зрения медиаполитика является формой осуществления так называемой символической политики, представляющей собой производство и распространение символических образов, направленных на легитимацию власти, консолидацию правящего режима и обществ, а также стабилизацию политического порядка. Олицетворяя и обобщая в текстах властно значимые смыслы, символы служат основанием идентификации политических объектов в сознании человека, в конечном счете обусловливая способы коммутации, возникновение определенных норм и институтов трансляции сообщений, формы обработки текстов и организации дискурса и т.д. В рамках символической политики государственные структуры пытаются создать «общие образы», «общие эмоции» на основе упрощенных и поверхностных реакций, эмоционального баланса, простых суждений, усталости от осознания напряженности жизни. Такая символическая политика становится фоном человеческой жизни, который пытается профилировать политическую предрасположенность граждан к власти24. История дала основания рассматривать в качестве механизмов символизации политических текстов миф, религию, идеологию и основанную на обращении имиджевых структур политическую рекламистику. Иначе говоря, эти различные способы символизации, используемые людьми для производства и обращения политических текстов (кодирование первичной информации коммуникатора281 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ ми и ее раскодирование реципиентами, установление политической повестки дня, структурирование новостных инфопотоков и проч.), следует рассматривать в качестве основных источников формирования коммуникаций. В целом характер символической политики и ее роль в развитии политических коммуникаций напрямую зависят от соответствия официальных ценностей массовым, характера действий массмедиа, а также от коммуникативных способностей акторов (их навыков использования определенных инструментов и коммуникативной культуры, которая в конечном счете и предопределяет возможности и границы использования их политического потенциала). При этом особое значение имеют медиаспособности государства и представляющих его медиафигур — прежде всего политических лидеров. Технологический уровень политической коммуникативистики В структуре политической коммуникативистики особое место занимает изучение различных способов формирования и осуществления политических коммуникаций. На этом — инструментальном — уровне исследуются применяемые в политике технологии создания политических текстов, целенаправленного проектирования медиаконтактов, организации публичного дискурса, поддержания массовых, групповых и межличностных информационных обменов, а также иных аналогичных процессов, складывающихся как в рыночном, так и в нерыночном сегментах пространства власти. Изучение всей совокупности такого рода инструментов позволяет понять возможности и условия формирования определенных мотивов политической активности различных политических аудиторий, усиления установок и изменения позиций и мнений человека25. В науке сложилось два основных направления исследований в этой области. Так, коммуникативные технологии рассматриваются в рамках определенных информационных стратегий политических акторов. В этом плане коммуникативные технологии рассматриваются в рамках следующих форм политически значимых отношений: B2B (business to business — отношения деловых структур и институтов), B2C (business to customer — коммуникации бизнеса с потребителями), G2G (government to government — контакты одной властной структуры с другой), G2C (government to citizen — коммуникации властных структур с гражданами) и C2C (коммуникации граждан с гражданами). Наряду с этим — применительно к публичной сфере — также выделяют маркетинговые (PR, политическую рекламу, информационный лоббизм), немаркетинговые (пропаганду и агитацию) и смешанные (например, смеховую коммуникацию) способы налаживания политических коммуникаций. Каждый из этих способов организации политических коммуникаций обладает своим подходом к передаче сведений, критериями оценки качества информации, отношением к реципиентам и т.д. 282 12. Коммуникативизм в исследованиях политики Так, немаркетинговые способы превращают политические коммуникации в форму односторонних связей, демонстрирующих стремление коммуникатора за счет передаваемой информации установить (удерживать) контроль за состоянием его сознания. При этом такой тип информирования направлен на резкое противопоставление идеям и целям своих оппонентов. Применяемые в рамках этой политической задачи технологии разжигают эмоции, тиражируют односторонние оценки политических процессов, ограничивают набор поступающих реципиентам сведений, стремятся подавить желание человека к самостоятельному мышлению и тем более к критическому отношению к предлагаемым версиям событий. Стремясь утвердить у людей дихотомическое восприятие действительности, пропагандисты постоянно используют техники индоктринации (внушения), активирующие иррациональные компоненты сознания и связанные с ними подсознательно закрепленные предрассудки, стереотипы и заблуждения разума. За счет такого рода приемов пропаганда искусственно политизирует гуманитарные и социальные отношения, формируя в обществе атмосферу противостояния, противоборства, сопротивления всему, что не оправдывается целями коммуникатора. По мнению немецких теоретиков, еще в годы Первой мировой войны начавших детальное изучение массовой пропаганды, в ее задачи входит не убеждение, а контроль за сознанием человека, организация его полного погружения в распространяемые идеи. Причем такого погружения, чтобы у него не оставалось ни капли сомнения в их правоте или неправоте оппонентов и чем слабее политические позиции коммуникаторов, тем интенсивнее используются ими методы подавления рациональных способов оценки распространяемых сведений. Институционально пропаганда выражается в насаждении явной и скрытой цензуры, административной фильтрации сведений для публичного дискурса, распространении порочащих оппонентов сведений, массовом манипулировании и распространении дезинформации (включающей искажение исторических фактов). Государство как источник пропаганды — под флагом «патриотизма», защиты «отечественных ценностей», «стабилизации власти» — нередко организует явные и латентные институты контроля за медиаповесткой и борьбы с оппозицией и несогласными. Наиболее одиозные режимы организуют политические репрессии, не гнушаются преследованием и даже физическим уничтожением независимых журналистов, лидеров общественного мнения. Как показывает мировой опыт, систематическое применение властями пропаганды (скатывающейся к примитивному «промыванию мозгов») раскалывает общество на «наших» и «ненаших», разрушает общегражданскую атмосферу, нагнетает напряженность и умножает риски легитимации. Но если в пропаганде постоянно используются крайне абстрактные понятия (позволяющие не только активизировать веру и другие мифологические элементы сознания, но и делающие крайне неопределенным содержание защищаемых интересов и подлинные цели коммуникатора), то агитация — ис283 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ пользуя те же информационные технологии — напротив, делает акцент на конкретных политических требованиях, стремясь добиться их поддержки со стороны населения при решении конкретных задач. К типичным инструментам пропаганды и агитации, используемым для активизации интереса, создания эмоционального напряжения и доверия к распространяемой информации, обычно относят: «наклейку ярлыков» и «забрасывание грязью» своих оппонентов, игнорирование оппозиции; «подтасовку карт» (фальсификация и искажение фактов); «общий вагон» (насаждение формулы мышления — «все так поступают»); «свои ребята» (отождествление интересов реципиентов как «простых людей» с интересами коммуникатора); метод фрагментации, или «белый шум» (подача информации таким потоком, что человек не может уловить наиболее важные факты); «исторические аналогии» (избирательный подбор фактов, подтверждающих мысль агитатора) и т.д. Пропагандистские методики коммуницирования лежат в основе современных информационных кампаний, которые в настоящее время входят в состав так называемых гибридных войн, не только означающих сочетание информационных акций с применением самых различных — в том числе физических — методов противодействия противнику, но и принципиально отбрасывающих какие-либо моральные ограничения для нанесения ему ущерба и достижения своих целей. В свою очередь, маркетинговые инструменты политической коммуникации отражают приоритет информационных запросов реципиента, удобство (по способам, месту, времени) получения им политических сведений. В силу этого акценты делаются на формы убеждающей коммуникации, доверительный характер общения коммуникатора и реципиента, создание у людей ощущения свободы выбора информации и самостоятельную выработку позиции. В современных условиях все маркетинговые методы налаживания политических коммуникаций базируются на особой форме организации передаваемых сведений, а именно — на имиджах. Имидж представляет собой сознательно сконструированный образ явления, рассчитанный на усиление его положительного восприятия со стороны различных политических фигур и аудиторий. Именно этот способ оформления информации и дает возможность обеспечить должное соответствие передаваемых сведений и информационных запросов реципиента. PR (связи с общественностью) означают тот тип двусторонних отношений, когда коммуникатор стремится наладить контакты на основании долгосрочных доверительных отношений с реципиентом. Это сложная модель коммуникаций, основанная на тонком конструировании взаимоотношений сторон, исключающая дезинформацию, нечестные трюки, обман и другие приемы, которые способны подорвать консенсус, доверие и уважение сторон, благожелательную атмосферу взаимного общения. Этот тип коммуникаций предпочитает убеждение, а не внушение, допускает возможность самокритики сторон, коррекции их позиций и существенно снижает роль абстрактно-идеологических подходов. Эти методы организации симметричных коммуникаций пришли в политику из сферы бизнеса, получив свое распространение с того времени развития 284 12. Коммуникативизм в исследованиях политики коммерции, когда репутация предпринимателя превратилась в один из важнейших критериев повышения капитализации фирмы и ее рыночного успеха. Таким образом, будучи плодом развитых рыночных отношений, PR-коммуникации вводят в отношения сторон элемент контроля за информацией со стороны реципиента. Понятно, что в силу конкурентной природы политики применение такого типа технологий для налаживания коммуникаций весьма и весьма ограниченно. Применительно к государству возможности их использования уменьшаются еще больше. Это связано с наличием конфиденциальных вопросов (требующих закрытия публичной информации), действиями оппозиции (с которыми трудно устанавливать информационно открытые отношения), постоянным использованием властями пропагандистских приемов, закрытым от общественности стилем профессиональной деятельности госчиновников и другими, менее значимыми факторами. Как показывает опыт, чаще всего к формам PR-коммуникации с обществом власть прибегает для преодоления кризиса легитимации или в условиях требующих сплочения нации кризисов. Более распространенной, а по сути ведущей формой организации коммуникаций рыночного типа, является политическая реклама, которая обладает своим набором инструментов и технологий. Как и PR, беря свои истоки в коммерческой среде, реклама направлена на популяризацию преимуществ политического «товара», создание на него спроса и расширение «продаж» (в виде усиления политической поддержки партий, кандидатов в депутаты и др.). Учитывая проникновение рыночных отношений в сферу политики, ученые называют рекламу ее «суперъязыком», который порождает ассоциации, обладающие подчас большим (мотивационным) значением, чем сами политические продукты. Не случайно М. Маклюэн называл рекламу «фольклором индустриального человека», Дж. Гэлбрейт — «синтезатором запросов и новых человеческих желаний», а Дж. Бурстин — «риторикой демократии», неотъемлемой частью индустриального прогресса человечества. Рекламные технологии работают с уже существующими установками и формами поведения реципиентов, сдвигая установки и представления людей в нужную — для политической поддержки — сторону при помощи различных «внутренних» подсказок. В этом плане рекламные технологии не столько навязывают, сколько притягивают потребителя к нужным политическим «товарам». Однако контроль за передаваемой информацией остается на стороне коммуникатора. Специфика инструментов политической рекламы связана как с расширением применения стандартных бизнес-технологий (связанных с популяризацией товаров), так и с ограничениями в применении некоторых иных методов (критики оппонентов, приемов предваряющего информирования и проч.). Эта специфика также демонстрирует содержание так называемого «универсального торгового предложения» (демонстрирующего оригинальность политического «товара»), отсутствие различий у покупателей и потребителей этой 285 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ рекламной продукции, а также наличие ряда правовых ограничений на распространение рекламных текстов в массмедиа. В политике применяются различные типы рекламирования, отличающиеся специфической аргументацией, использованием различных каналов, художественным оформлением посланий и другими отличительными параметрами. При этом самой перспективной тенденцией в развитии политической рекламистики была и остается креативность, использование нестандартных идей, способных пробудить еще не разгаданные мотивы человеческой активности. Вбирая в себя все новшества индустрии развлекательного рынка и интернеткоммуникаций, рекламные технологии испытывают сегодня весьма бурное развитие. Так, одной из последних осваиваемых рекламой технологий выступает нейромаркетинг, использующий достижения нейробиологии, нейропсихологии и других наук, не рассматривающих человека как исключительно рациональное существо и потому — за счет более тонкого понимания активности головного мозга — находящий дополнительные возможности для управления его потребительским поведением. В науке выделяются и разнообразные формы информационного лоббизма, используемого для установления политических коммуникаций в сфере деловых контактов между корпоративными игроками и государственными институтами. Это самая деидеологизированная форма информационных обменов, которая в основном складывается в сфере разработки стратегий и целей и затрагивает деятельность ключевых фигур — лиц, принимающих политические решения. Эта форма коммуникаций отличается высоким уровнем конкуренции, персонализацией контактов, тесной связью с использованием смежных (финансовых, материальных, организационных и проч.) ресурсов, а также особой стадиальностью (демонстрирующей различные этапы установления контактов коммуникатора и реципиента). В своей институциональной форме информационный лоббизм частично проявляется в GR-коммуникациях. В качестве особой разновидности инструментов налаживания политических коммуникаций ученые также выделяют и особенности методов смеховой коммуникации. Эта группа обладает возможностью постоянной трансформации имиджей коммуникатора и реципиента, а следовательно, предполагает возможность — за счет изменения образов коммуникатора — и трансформации его позиций в поле политики. Например, удачная шутка, анекдот или сатирическая ремарка могут существенно повлиять на имидж лидера в глазах населения. Как правило, такие инструменты тесно связаны с национальными традициями, народным фольклором, присущим данному обществу тем или иным психологическим типом личности, характером взаимодействия верхов и низов. Изучение бурно развивающихся инструментов и технологий формирования политических коммуникаций дает науке возможность для более точного понимания перспектив развития властных отношений, прогнозирования путей развития государства и его политических контактов с обществом. 286 12. Коммуникативизм в исследованиях политики Примечания 1 Социальный тип информации отличается возможностью многократного использования обращающихся сведений, их сохранения и обработки (у передающего сведения коммуникатора и принимающего их реципиента), а также плотностью и разноуровневым характером (научным, обыденным, технологическим и проч.). Ее универсальными измерителями являются доступность, достаточность (для осуществления тех или иных действий), достоверность, конвертируемость, ассоциативность (богатство образов), способность к тиражированию, своевременность (получения), качество сведений и проч. В качестве основных форм существования социальной информации выделяются (знаковые), семантические (смысловые), когнитивные (познавательные), аксиологические (оценочные) и аффективные (эмоциональные). 2 Грачев М. Н. Политика, политическая система, политическая коммуникация. М., 1999. С. 134–136. 3 Единицей политической коммуникации в науке чаще всего рассматривается текст, представляющей собой интенционально замкнутую знаково-языковую конструкцию, транслирующую те или иные значения и смыслы. Отражая внутреннюю связанность посланий, их тематический характер, внутреннюю связанность языка, законченность, связь замыслов и конечных продуктов, текст упорядочивает обмен смыслами. При этом его внутреннее строение отражает такой порядок расположения в послании «сильных аргументов», который нацелен на глубокое усвоение образов и символов. Для публичной сферы подготовка текстов — это плод коллективных усилий профессионалов. Тексты предполагают использование вербальных (изустных) и невербальных (мимики, жестов, языка этикета, положения тела и проч.) средств трансляции смыслов, которые в совокупности образуют своеобразные «письма» и «предложения» (Р. Берт), предопределяющие ту или иную рамку отношения человека к действительности. Как показывает опыт, в политике более 85% значимой информации передается при помощи невербальных средств. При этом именно невербальные средства чаще всего вбирают в себя принятые в обществе стереотипы общения; национальные традиции, без усвоения которых любые попытки политиков установить доверительное общение с массовой аудиторией, как правило, обречены на провал. В любом случае следует помнить, что политические тексты (и подтексты) обладают различной сложностью как для производства сведений, так и для их восприятия людьми. В политике нередко используются намеренно усложненные тексты, которые затрудняют населению осмысленное восприятие событий, нарушают коммуникацию и снижают легитимность власти. 4 В этом смысле важнейшей предпосылкой формирования (поддержания, развития) политических коммуникаций становятся те — характерные для каждого политического сообщества — культурные нормы и стереотипы, которые позволяют людям по-своему кодировать и декодировать смысловые послания, наполнять значениями политические месседжи, передавать и усваивать скрытую для других акторов информацию. В рамках национальной (конфессиональной, региональной и проч.) культуры эти маркеры политических значений превращают условности и подтексты в механизмы политического общения, позволяющие устанавливать плотные формы контактов. В этом смысле политические коммуникации могут выступать и как особый механизм совместного продолжения традиций и даже обучения при решении коллективных проблем. Однако — в силу сложных проблем или наличия тайных замыслов коммуникатора — попытки коммуникатора могут и не вызывать ни необходимого уровня 287 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ идейной кооперации, ни внутренней солидарности коммуникатора и реципиента, ни активности последнего. 5 Pye L. W. Political Communication // The Blackwell Encyclopedia Political Institutions. Oxford; N.Y., 1987. P. 442. 6 Надо признать, что в науке существуют и заметные тенденции абсолютизации социальной составляющей коммуникаций, в частности их отождествление с общением, акцентация хаотизации смыслового обмена. Особенно ярко это проявляется в трудах постмодернистов, рассматривающих действительность как некий коллаж реальности и вымысла, где репрезентации заменяют реальность, а иллюзии существуют как абсолютно достоверное переживание реальности. Впрочем, такие подходы демонстрируют и представители иных школ и направлений. Так, К. Ясперс рассматривает коммуникации как глубоко интимное и личностное общение, которая дарит человеку его сущность; М. Бубер видит в них диалог между Богом и человеком, человеком и миром, человеком и человеком; А. Шюц (сторонник понимающей социологии) — акты как инструмент конструирования социальности; приверженцы символического интеракционизма (Г. Блумер, Э. Гоффман) рассматривают социальное развитие как эволюцию коммуникативных форм, полагая, что человеческая природа и социальный порядок — это чистые продукты коммуникации; в свою очередь персоналист Мунье трактует коммуникации как инструмент открытия внутреннего мира личности чувствам другого. 7 Показательно, что еще в 60-х годах ХХ в. Э. и Х. Тоффлеры писали, что на волне информатизации в мире будет складываться и доминировать полупрямая демократия, власть меньшинства, контролирующего инфопотоки. Ф. Брентон связывает развитие коммуникации с подъемом авторитарных идеологий и ксенофобией. Информационные потоки могут исключать из власти часть населения. Наряду с этим в науке присутствуют и попытки создания идеальной коммуникационной модели (Ю. Хабермас), когда тот, кто выражается четко, всегда понят, ему не препятствуют высказываться, есть свобода обсуждения. У. Митчел создал концепцию исторической трансформации логики информации и коммуникативных технологий в процессе расширения и наращивания возможностей человеческого тела и сознания, который вызван взрывным развитием портативных мобильных устройств, обеспечивающих вездесущую беспроводную коммуникацию и возможность бесперебойной обработки данных. Не случайно М. Кастельс считал, что «с приходом нанотехнологий и конвергенции микроэлектроники и биологических процессов и материалов границы между человеческой жизнью и жизнью машин размываются…» (Habermas J. Political Communication in Media Society: Does Democracy Still Enjoy an Epistemic Dimension? The Impact of Normative Theory on Empirical Research, 2012. P. 41. URL: ttps://www.researchgate.net/publication/229778787). 8 Впрочем, ряд ученых по привычке рассматривает политические коммуникации как своеобразную соединительную ткань политики, т.е. по преимуществу технологический процесс, «связующий, направляющий и инновациирующий общественно-политическую жизнь» (М. Н. Грачев), т.е. сохраняющий свои прежние (характерные для индустриального общества) функции. Еще более традиционалистскую позицию занимают ученые, гиперболизирующие групповую природу коммуникативных процессов и интерпретируя, к примеру, информационные контакты с Западом как «третью мировую информационную войну», противоборство «информационно-финансовому тоталитаризму» и т.д. (В. П. Пугачев). 9 Ряд отечественных ученых полагает, что как особая отрасль знаний коммуникативистика возникла в середине ХХ в. в США и ее предметное поле включало в себя всю систему средств и гуманитарных функций массовых информационных связей 288 12. Коммуникативизм в исследованиях политики (см.: Землянова Л. М. Современная американская коммуникативистика. М., 1995; Она же. Зарубежная коммуникативистика в преддверии информационного общества: толковый словарь терминов и концепций. М., 1999). 10 См.: Pippa N., Curtice J., Sanders D., Scammel M., Semetco H. On Message. Communicating the campaign. A SAGE Publications Ltd. L., 1999. Р. 3–12. 11 Таким образом, концепт коммуникации предполагает и анализ профессиональной деятельности журналистов, пиарщиков, рекламщиков и других специалистов, работающих на различных политических площадках и стремящихся организовывать эффективное воздействие на общественность, управлять восприятием целевых групп при помощи использования определенных средств и каналов. 12 «Мягкая власть» (soft power) отражает форму политического влияния (доминирования) при помощи использования привлекательных образов национальной культуры той или иной страны, ее политических идеалов, программ развития, репутации лидеров и других аналогичных ресурсов, лежащих в основании политических коммуникаций. 13 В данном контексте под дискурсом понимается форма столкновения различного рода идеологий, мифов, доктрин, концепций, групповых и партикулярных воззрений, которые отражают множественные оценки и интерпретации актуальных и ретроспективных конфликтов, транслируют позиции и интересы различных политических игроков, конкурирующих друг с другом за право использовать прерогативы государственной власти. В содержательном плане здесь функционируют концентрированные и «рассеянные» идеологии, сталкиваются партийные программы и политически неоформленные позиции, клишированные «топики» (устойчивые информационные сюжеты) и сенсационные сведения, спонтанные и тщательно отобранные новости, идеалы и ценности, экспертные позиции и обыденные мнения, риторика лидеров и драматические реплики обывателей и т.д. Циркулируя снизу вверх и сверху вниз, разнокачественная информация формирует самые различные специализированные и бытовые коммуникативные площадки. 14 Так, в качестве специализированных коммуникативных площадок могут выступать различные ветви власти, где общение политических акторов (в виде обсуждений и переговоров) способствует принятию законодательных решений, политических программ, приговоров, административных указов и т.д. Одновременно особыми аренами выступают периферийные контакты гражданских акторов, сталкивающихся с неконтролируемыми потоками сообщений — новостями, комментариями, слухами, шоу и фильмами с информативным, полемическим, образовательным или развлекательным содержанием. По мнению Ю. Хабермаса, обсуждения на этой политической периферии должны работать как механизм информационной очистки, отфильтровывающий «грязные» элементы из потока сведений (дискурсивно структурированного процесса легитимации). При этом обсуждение как важнейший элемент демократического процесса должно выполнять три функции: мобилизовать и объединять соответствующие вопросы и необходимую информацию, а также уточнять объяснения; дискурсивно обрабатывать такую информацию, используя правильные аргументы «за» и «против»; вырабатывать рационально мотивированные позиции «за» и «против», которые будут определять результаты процессуально правильных решений. Ученые особо отмечают тоталитарный дискурс, для которого характерно идеологическое толкование событий (расширительное толкование событий в ущерб логике), бессодержательные декламации политических лидеров, преувеличенная абстрактность обращений к обществу, лозунговость, превалирование «сверх-Я» (отказ от повседневных забот), пристрастие к мифам и заклинаниям, агитаторский задор, претензия на абсолютную истину (Х. Медер). 289 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Нельзя упускать из виду и то обстоятельство, что за публичными контактами нередко скрываются авторитетные латентные акторы (чаще всего выступающие в виде сетевых коалиций правящего класса, а также международных элит), оказывающие неформальное, но при этом преобладающее влияние на законодательные и исполнительные органы власти при принятии политических решений. С другой стороны, это показывает, что к публичным формам поддержки обращаются те политические игроки, которые обладают дефицитом ресурсов в зоне принятия политических решений. В силу этого они, как правило, действуют в рамках стратегии «расширения конфликта» (Смит и Баумгартнер), пытаясь за счет публичной огласки конфликтов и противоречий «втащить» в полемику (политику) рядовых граждан. Так, в качестве специализированных коммуникативных площадок могут выступать различные ветви власти, где общение политических акторов (в виде обсуждений и переговоров) способствует принятию законодательных решений, политических программ, приговоров, административных указов и т.д. Одновременно особыми аренами выступают периферийные контакты гражданских акторов, сталкивающихся с неконтролируемыми потоками сообщений — новостями, комментариями, слухами, шоу и фильмами с информативным, полемическим, образовательным или развлекательным содержанием. 15 Мировой опыт дал многочисленные примеры патологий публичной коммуникации, к которым можно отнести: усиление патернализма; манипулирование; сокращение дистанции власти от оказывающих на нее давление бизнес-структур; снижение независимости массмедиа; отказ власти от обратной связи с обществом; покрывательство властями институциональной коррупции; распространение информации, вызывающее падение интереса к политике и недоверие власти как таковой. В науке также отмечается и то, что некоторые виды открытости и прозрачности в публичной сфере могут иметь негативное влияние на уровень доверия к государственным структурам (O’Neill O. 2002 Reith Lecture 4 viewed 14 July 2006. URL: http://www.bbc.co.uk/radio4/ rcith2002/lecturer.,shtml). Свой вклад в нарастание негативных последствий публичных коммуникаций вносит и Интернет. Как недавно отметил создатель Всемирной паутины Тим Бернер-Ли: «Существует серьезная угроза, что он (Интернет) станет местом, где будет распространяться больше неправды, чем правды, или местом, где тем или иным образом будет расти несправедливость» (Guardian, 3 November 2006, Creator of web warns of fraudsters and cheats: Blogging one of biggest perils, says innovator). 16 Так, в качестве специализированных коммуникативных площадок могут выступать различные ветви власти, где общение политических акторов (в виде обсуждений и переговоров) способствует принятию законодательных решений, политических программ, приговоров, административных указов и т.д. Одновременно особыми аренами выступают периферийные контакты гражданских акторов, сталкивающихся с неконтролируемыми потоками сообщений — новостями, комментариями, слухами, шоу и фильмами с информативным, полемическим, образовательным или развлекательным содержанием. 17 Так называемые фейки или фактоиды (события, которые не существуют до тех пор, пока не будут помещены в поле СМИ, — Норман Мейер). 18 Такая этапизация инфопотоков в публичном пространстве показывает, что если у тех или иных социальных групп нет устойчивого выхода в публичное медиапространство, то их политический потенциал и вес, по сути, будет нулевым. Иными словами, даже наличие партийных институтов, по привычке оцениваемых как самые крупные игроки в системе представительства гражданских интересов, может не иметь никакого политического значения для позиционирования интересов в публичном дискурсе. 290 12. Коммуникативизм в исследованиях политики 19 Сказанное показывает, что информация может иметь политическое значение только в том случае, если станет определенным сюжетом для публичного дискурса, тем поводом, который способен спровоцировать необходимую реакцию со стороны институтов власти или ведущих политических игроков (как в национальном, так и в мировом масштабе). Следовательно, информация, которая претендует на свое политическое звучание, должна настойчиво продвигаться в информационном пространстве, распространяться по наиболее перспективным каналам, преодолевать сопротивление не заинтересованных в ее распространении лиц. А это, по понятным причинам, требует определенных ресурсов и возможностей, в том числе материальных и технических. В силу этого даже важные сведения могут попадать в публичное пространство только в то время, которое выгодно крупным игрокам на информационном рынке (независимо от фактического времени произошедшего события). Одновременно такое положение говорит и о том, что значительная — если не вся — часть информационного контента, которая попадает — особенно по официальным каналам — в публичное пространство, обладает искусственным происхождением. Причем акторы, которые регулируют такого рода процессы, могут обладать и неформальным статусом (например, теневые коалиции правящего класса). 20 См.: Казин А. Под сетью // Литературная газета. 2014. 4–10 апреля. № 14. 21 Callaghan K., Schnell F. Framing American politics. Pittsburgh, PA: University of Pittsburgh Press, 2005. 22 Политическая коммуникативистика: теория, методология, практика / Под ред. Л. Н. Тимофеевой. М.: РОССПЭН, 2012. С. 119. 23 По мысли Ю. Хабермаса, медиасистемы (медиарежимы) должны обладать саморегулируемым характером и независимостью от социальной среды. Только тогда будут осуществляться должные для демократии коммуникации между информированной элитой и реагирующим гражданским обществом. Однако на деле многие государства весьма далеки от этого идеала, демонстрируя разнообразные формы контроля за массмедиа и профилируя рынок информации. В данном аспекте уместно вспомнить мысль этого теоретика, который полагал, что в дискурсе демократических государств должна складываться этика, демонстрирующая ответственность сторон, чье общение должно протекать в соответствии со стандартами рационального достижения консенсуса. Однако история дала немало примеров, когда в авторитарных государствах интенсивная пропаганда властью своих идей и подходов не могла ни создать взаимоприемлемую для власти и общества этику, ни устранить несовместимость идеологических и психологических установок властей с общественным мнением. Поэтому интенсивность информационных потоков может скрывать и факты дискоммуникации, то, что те или иные политические акторы говорят на разных языках. 24 Характерно, что многие ученые рассматривают символическую политику исключительно как искусство манипулирования (С. Поцелуев), что превращает население в пассивного участника коммуникации и одновременно не придает значения тем символам, которые формируются в самом обществе, т.е. снизу, где возникают предпочтительные для граждан образы. Это свидетельствует о том, что символическая политика формируется на пересечении потоков образов, идущих как от власти, так и от общества. 25 Показательно, что ряд ученых эту группу задач относит к прерогативам коммуникационного менеджмента, а саму политическую коммуникативистику трактует как управление восприятием целевых групп с помощью сознательного производства (интерпретации) посланий и размещения их в специально организованных коммуникативных каналах (А. Чумиков). 291 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Литература Вершинин М. С. Политическая коммуникация в информационном обществе. СПб.: Изд-во Михайлова В. А., 2001. — 253 с. Винер Н. Творец и будущее. М.: АСТ, 2003. — 733 с. Грачев М. Н. Политическая коммуникация: теоретические концепции, модели, векторы развития. М.: Прометей, 2004. — 328 с. Маклюэн M. Понимание медиа: внешние расширения человека. М.: Кучково поле, 2007. — 464 с. Политическая коммуникативистика: теория, методология, практика / Под ред. Л. Н. Тимофеевой. М.: РОССПЭН, 2012. — 327 c. Шеннон К. Работы по теории информации и кибернетике. М.: Изд-во иностранной литературы, 1963. — 830 с. Berger Ch. R., Roloff M. E., Ewoldsen D. R. The handbook of communication science. SAGE, 2010. — 583 p. Castells M. The Information Age: Economy, Society and Culture. Vol. I: The Rise of the Network Society. 2nd ed. Oxford: Wiley-Blackwell, 2010. — 625 p. Dudo A., Kahlor L. Strategic Communication: New Agendas in Communication. N.Y.: Routledge, 2016. — 204 p. Habermas J. Political communication in media society: does democracy still enjoy an epistemic dimension? The impact of normative theory on empirical research // Communication Theory. 2006. No 16. — 426 P. URL: www.researchgate.net/publication/229778787. Krcmar M., Ewoldsen D. R., Koerner A. Communication Science Theory and Research: An Advanced Introduction. N.Y.: Routledge, 2016. — 380 p. Levinson P. Digital McLuhan: A Guide to the Information Millennium. N.Y.: Routledge, 1999. — 240 p. Pye L. W. Communications and Political Development. Princeton: Princeton University Press, 2015. — 396 p. Siebert F. S., Peterson T., Schramm W. Four Theories of the Press: The Authoritarian, Libertarian, Social Responsibility, and Soviet Communist Concepts of What the Press Should Be and Do. Illinois: University of Illinois Press, 1956. — 153 p. 292 13. КОНСТРУКТИВИЗМ В МЕЖДУНАРОДНОПОЛИТИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЯХ Ключевые слова Идентичность, конструктивизм, рефлективизм, конструктивизм правил, конвенциональный конструктивизм, критический конструктивизм, социальный конструкт С конца 1980-х годов одним из главных направлений в теоретических исследованиях международных отношений стал конструктивизм. Именно к этому времени он уже достаточно прочно утвердился на теоретическом олимпе, предложив собственную онтологию, эпистемологию и методологию международных исследований. Причины взлета конструктивизма носили исторический характер, были связаны с состоянием философии науки и теорий международных отношений, в частности с неспособностью неореалистов и неолибералов предвидеть окончание холодной войны и возникшим сомнением в аналитическом потенциале этих теорий. «Дело не в том, что международные отношения переживают еще один “кризис”, — подчеркивает Джеймс Дер Дериан. — Необходимо признать, что международные отношения подвергаются эпистемологической критике, которая ставит под вопрос сам язык, концепции, методы и историю (т.е. господствующий дискурс), который конституирует и управляет “традицией” мышления в этой сфере»1. Постпозитивистский поворот, одним из проявлений которого стал подъем конструктивизма, позволил существенно переосмыслить как методологические инструменты исследований, так и обогатить концептуальный и понятийный аппарат социальных наук. Хотя почвой для конструктивизма выступил фактически весь постпозитивизм, будет неверным считать его просто синтезом разных парадигм этого направления. Строго говоря, ничего сверхнового в сформировавшемся подходе не было. Конструктивистская установка имеет длительную историю в науке и в теории познания, хотя наименования сходных подходов неоднократно менялись. По крайней мере, с начала Модерна дихотомия «познанное — сделанное (сконструированное)» стала типичной для науки Нового времени и сопровождающей ее теории познания. Это позволило современным конструктивистам вписать в число своих предтечей Вико, Канта, Гегеля, Гуссерля и, из более 293 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ поздних мыслителей, А. Шюца, Ж. Пиаже, Н. Лумана, Дж. Мида, П. Бурдье, Л. С. Выготского и др., раскрывавших понятие «конструкта» как производимого человеческим сознанием идеального объекта, или классификационнооценочного шаблона, через который человек воспринимает мир. Как считается в современной западной науке, сам по себе термин «конструктивизм» начал использоваться в социальных науках еще в 1950-е годы в работах Ж. Пиаже и Дж. Келли, однако научную респектабельность вполне определенной эпистемологической позиции он обрел значительно позднее — только в контексте «культурного поворота» 1970–1980-х годов2. Сформировавшийся на основе этих воззрений социальный конструктивизм (одним из ответвлений которого стал конструктивизм в теории международных отношений) обратился к дискурсам, отношениям, взаимодействиям между людьми, отказавшись от всеобщих универсальных истин и повернувшись лицом к многоголосию, к сообществу и диалогу как способам конструирования мира. Международники называют в качестве основоположника конструктивизма в теории международных отношений Николаса Онуфа, опубликовавшего в 1989 г.книгу под названием «Мир, который мы создаем». Пафос книги перекликался с традицией русско-советского живописца и фотографа Александра Родченко (1891–1956), еще в 1920-х годах вместе со своей художественной группой пытавшегося на революционной волне сформировать новую технологию политики, в основе которой лежало утопическое мышление конструктивиста, верившего в возможность сознательного, позитивного преображения мира и человека под влиянием собственного мышления. По мнению Онуфа, государства, подобно индивидам, живут в «созданном нами мире», в котором «социальные факты», возникающие благодаря деятельности людей, противостоят «грубым фактам», от него не зависящим, которые скорее являются условиями человеческого существования. Он не отрицал реальность, независимую от существования человека, однако осмысленный мир вокруг нас возникает благодаря языку через понимание «речевых актов», позволяющих увидеть, как именно люди, включая теоретиков международных отношений, его создают. Системы производства и распределения ресурсов, отношений власти и авторитета в сочетании с лингвистически разделяемыми системами регулирующих и конституирующих правил позволяют выявить законы, управляющие миром. К середине 1990-х годов в общем и целом сформировался современный конструктивизм как субстантивный (содержательный) подход к изучению международного поведения. В любом случае это было своего рода оппозиционное движение в теории международных отношений, противостоящее мейнстриму. Тем не менее спорность и незавершенность процесса формирования конструктивизма как направления исследований заметна уже при первом приближении. Что это, новая парадигма, тип мышления, метод или теория? Пока нет вразумительного ответа, а есть лишь разные точки зрения. В любом случае об294 13. Конструктивизм в международно-политических исследованиях Николас Гринвуд Онуф (1941) — американский ученый, профессор Международного университета Флориды, создатель термина «конструктивизм» и выдающийся представитель конструктивистского методологического направления. Наиболее известным трудом ученого считается книга «Мир, который мы создаем» (1989 г.), в которой автор объясняет свой подход к конструктивизму. С точки зрения Н. Онуфа, участниками социальных отношений являются агенты (действующие политические субъекты), имеющие определенные ресурсы, а также статус и роль. Поведение данных агентов регулируется определенными правилами, которые данные агенты могут либо соблюдать («институциональный агент»), либо игнорировать («оппортунистический агент»). В процессе взаимодействия агенты и правила оказывают друга на друга влияние и тем самым меняют друг друга. Именно правила, которые и формируют агентов, выступают ключевой категорией анализа Николаса Онуфа. Природа правил имеет определенную структуру, в основе которой лежат речевые акты-договоренности (утвердительные, направляющие и обещающие), социальные нормы (которые могут впоследствии стать правилами). В зависимости от отношения агентов к правилам (подчинение, изменение или соблюдение) Николас Онуф выделяет несколько видов практик, которые впоследствии формируют политические режимы (гегемония, иерархия или зависимость от правил). Режимы образуют политические институты. Описанные Н. Онуфом режимы являются альтернативными формами доминирования на мировой арене вместо ранее представленных А. Вендтом трех форм анархий («гоббсианской», «локкианской» и «кантианской»). Во главе своей концепции ученый помещает структуры, созданные на основе правил и институтов. Как и другие представители конструктивизма, Н. Онуф был убежден, что в процессе взаимодействия акторы и структуры могут подвергнуться изменениям, в зависимости от оказываемого взаимного влияния. С точки зрения Николаса Онуфа, реальность может основываться на сфомулированных и провозглашенных людьми нормах. В свою очередь иерархические принципы в политике базируются на социальных взаимоотношениях, основанных на силе. Примечательным примером в этой связи служит феномен холодной войны. Внедренные сверхдержавами нормы создают определенные обязательства, без соблюдения которых отдельные акторы (государства-сателлиты) не смогут существовать. Данные обязательства ограничивают автономность отдельных государств, что в итоге приводит к особой форме доминирования сверхдержав. Такую форму можно увидеть, например, в теории экономической зависимости: экономическая отсталость и политическая нестабильность развивающихся государств является следствием их неравноправной и насильственной интеграции в мировую экономику, а также их зависимости от богатых государств, использующих ресурсы бедных стран в своих целях. 295 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Основные работы: «Мир, который мы создаем» (1989) «Конструктивистский манифест» (1997) «Конструктивизм: Руководство пользователя» (1998) «Миры нашего собственного cоздания: странная карьера Конструктивизма» (2002) Николас Онуф: «…Не только социальные отношения делают людей тем, что они есть, но и люди делают эти отношения тем, что они есть, через взаимодействие друг с другом и с природой». «У меня существуют серьезные сомнения по поводу утверждения о том, что анархия является центральной определяющей чертой международных отношений. Я не отрицал бы хаотичность событий, но эти события всегда происходят при определенных условиях, которые отнюдь не хаотичны». Н. Онуф. Мир, который мы создаем. 1989 щим для разнообразных течений в конструктивизме является особое отношение к «реальности». По мнению исследователей, конструктивизм проявляется в четырех ипостасях, в зависимости от уровня рассмотрения: — философский конструктивизм; — конструктивизм как метатеория; — как способ создания теорий; — и, наконец, как эмпирическое исследование. Так, один из наиболее известных конструктивистов Александр Вендт понимает под конструктивизмом не конкретную содержательную теорию, а общую философию социальных наук. Ее предмет — «онтология международной жизни», главная цель — осветить онтологическую реальность интерсубъективного знания3. n В отличие от позитивизма и материализма, рассматривающих мир как объективную реальность, конструктивизм видит в нем «продукт в процессе», т.е. это скорее «становление», нежели «бытие». Но структурализм также не совпадает ни с идеализмом, ни с постструктурализмом, ни с постмодернизмом, воспринимающими мир только как результат воображения. Иными словами, это «третий», промежуточный путь познания. Другие авторы, например Эммануэль Адлер, рассматривают конструктивизм как «метатеорию», фокус которой обращен не столько на противоречие 296 13. Конструктивизм в международно-политических исследованиях между наукой и «литературной интерпретацией сюжетов», сколько на природу самих социальных наук и, соответственно, теории международных отношений. Напомним, что «метатеория» относится к типу эпистемологии, противостоящему онтологическому теоретизированию, поскольку имеет в качестве своего предмета саму по себе теорию: получается «теория, предметом которой является другая теория». Можно сказать и по-другому: это теория о теориях, рассматривающая альтернативные объяснительные подходы и возможные исследовательские программы. Конструктивизм — все же не теория в широком смысле слова, а разделяемая совокупность исходных посылок, которые могут быть представлены как методология. Некоторые исследователи вообще считают, что конструктивизм «остается методом, и ничем иным» (Checkel, 1998). Дж. С. Баркин, например, рассматривает конструктивизм как кластер исследовательских методов и аналитических инструментов, «совокупность предположений о том, как изучать мировую политику», но не о том, как «политика работает». Это «скорее совокупность исследовательских методов, а не парадигма в том смысле, как это имеет место в случаях реализма, либерализма или марксизма»4. Тот же Вендт оговаривается, что конструктивизм — не теория, так как не имеет ни предсказывающей, ни объяснительной функции, это лишь инструмент анализа5. Но с этой точкой зрения согласны далеко не все. Александр Вендт: «Очень важно изучить, из чего “сделана” структура международных отношений… С моей точки зрения, она представляет собой именно то, что отрицает Уолтц: структура международной системы есть социально сформированный, а не объективный материальный феномен». «Характер международной жизни определяется убеждениями и ожиданиями, которые государства имеют друг о друге, и этот характер устанавливается социальными, а не материальными факторами». «Материальные силы и факторы вторичны, но они имеют значение, поскольку сконструированы в соответствии с определенным смыслом для акторов». «Сами акторы международной политики… являются результатом непрерывного взаимодействия между собой». А. Вендт. Социальная теория международной политики. 1999 «Люди воздействуют на объекты, включая других акторов, на основе субъективных смыслов, которые для них имеют эти объекты». А. Вендт. Анархия — это то, что делают из нее государства. 1992 В любом случае, пишет А. Вендт, отчасти противореча самому себе, задачей конструктивизма является создание «конституирующей теории», а также объяснение ее последствий для международных отношений. Каузальная (при297 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ чинно-следственная) теория, в отличие от конституирующей, ставит вопрос «Почему?» и показывает, как именно «предшествующий Х создает независимо существующий У». Конституирующая теория ставит другой вопрос: «Что?» и определяет «структуры, которые конституируют Х или У»6. Например, в этой оптике холодная война — следствие идей, которые американские и советские политики имели по поводу отношений между сверхдержавами. Неудивительно поэтому, что многие конструктивисты обращаются именно к интерпретативной (герменевтической) эпистемологии. Социальные науки, полагают они, прибегают к интерпретативному исследованию для понимания смыслов, а отнюдь не к научному анализу причинно-следственных связей и отношений, как это было в реализме или либерализме. Конструктивизм, кроме того, одно из наиболее ярких проявлений противостояния между рационалистами, в соответствии с взглядами которых мир управляется универсальными законами, с одной стороны, и рефлективистами, подчеркивающими значение интерсубъективных, разделяемых смыслов и дискурсов, всегда включенных в конкретный социальный контекст, — с другой. Однако здесь все не так просто. Конструктивизм и с этой точки зрения оказывается посередине между рационалистическими теориями, такими как реализм, неореализм и неолиберализм, с одной стороны, и интерпретативной эпистемологией — постструктурализмом в духе Жака Дерриды и Мишеля Фуко, а также критической теорией мыслителей Франкфуртской школы, таких как Адорно, Хоркхаймер и Хабермас, с другой. Конструктивизм — это взгляд, предполагающий, что то, «каким образом материальный мир формируется действиями людей, и зависит от интерпретаций материального мира»7. Кроме того, конструктивизм не признает безбрежного эпистемологического плюрализма, т.е. равноценности всех локальных форм познания. Интерпретация науки как единства в разнообразии предполагает, что, несмотря на наличие разнообразных исследовательских программ, на каком-то уровне они неизбежно вступают в диалог. Конструктивистская методология, добиваясь валидности своих результатов, опирается на правила научной коммуникации, в отличие от подавляющего большинства рефлективистских подходов. В этой связи Эмануэль Адлер высказывает предостережение: рассмотрение конструктивизма, постструктурализма и постмодернизма под одной «шапкой» «рефлективистского» подхода — это ошибка, подчеркнув еще не раз, что конструктивизм работает именно с социальным конструктом8. n 298 В отличие от неореалистов и неолибералов, конструктивисты отнюдь не стремятся к поиску универсальной истины в отношении пространства и времени. При этом это вовсе не означает, что они в принципе отрицают достижения социальных наук. Конструктивисты используют обычные исследовательские методы, включая дискурс-анализ, генеалогию, сравнения, экспертные интервью, наблюдения участников, контент-анализ мемуаров и архивных документов, статистический анализ и т.д. Более 13. Конструктивизм в международно-политических исследованиях того, у конструктивизма в принципе нет одного-единственного метода исследования. Безусловно, конструктивисты следуют принципам научной, аристотелевской логики, однако предпочитают ограничиться поисками типичного в разных географических зонах и периодах истории, не замахиваясь на универсальные законы и обобщения. Со временем обозначились два течения внутри конструктивизма — североамериканское и европейское, различающиеся довольно существенно в отношении методов исследования. Североамериканский вариант делает особый акцент на роли «социальных норм» и «идентичности» в конструировании мировой политики и определении результатов внешнеполитической деятельности; в нем по-прежнему доминирует позитивизм, а основной интерес сосредоточен на вскрытии дедуктивных механизмов «сверху вниз» и каузальных (причинно-следственных) отношений между акторами, нормами, интересами и идентичностью. Именно к этому лагерю с некоторой долей условности можно отнести, например, А. Вендта, Н. Онуфа, П. Катценштайна и др. Европейский вариант уделяет внимание роли «языка», «лингвистических конструкций» и «социальных дискурсов» в конструировании социальной реальности и «идентичности». В нем доминируют постпозитивистские и интерпретивистские подходы, наряду с дедуктивной широко используется индуктивная (снизу вверх) стратегия исследования. Среди его адептов можно назвать такого известного исследователя, как Ф. Краточвилл. Однако все различия между конструктивистами преодолеваются, как мы увидим ниже, их общей приверженностью социальному структурированию мировой политики. Сингапурский профессор американского происхождения Тед Хопф выделяет два основных типа конструктивизма: конвенциональный и критический9. Конвенциональный конструктивизм: Александр Вендт Конвенциональный конструктивизм предлагает альтернативу общепринятой теории международных отношений, выдвинув исследовательскую программу, включающую пересмотр ряда базовых концептов: «баланса угрозы», дилеммы безопасности, теории сотрудничества, международного мира и ряда других. Наиболее ярким и часто цитируемым автором-конструктивистом является Александр Вендт, который с момента появления его эссе «Проблема агента-структуры в теории международных отношений» в 1987 г. стал участником практически всех дебатов в этой области10. И хотя в последние годы он отошел от конструктивизма и увлекся проблемами применения квантовой теории к международным исследованиям, он все же остается одним из наиболее признанных теоретиков конструктивизма, хотя и не исчерпывает его полностью11. 299 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Александр Вендт (1958) — американский политолог, главный идеолог социального конструктивизма. В научном сообществе Александр Вендт стал известен в конце 1980-х — начале 1990-х годов после ряда опубликованных статей, наиболее известной из которых является «Anarchy is what states make of it» («Анархия — это то, что делают из нее государства») (1992). В данной статье автор утверждал, что анархия не является заранее заданным состоянием международной системы, но формируется в результате поведения государств. Собственно, это основной принцип конструктивизма — что люди (и политические акторы масштаба государств) как сознательно, так и неосознанно «конструируют» политическую реальность, а не застают ее такой, какая она есть. Наиболее известной книгой ученого является «Социальная теория международной политики» (1999). С точки зрения Александра Вендта, большое значение для понимания социальной реальности играют не акторы, а структуры. Под структурой понимаются общие институты и нормы. Однако следует заметить, что в качестве основных акторов международных отношений с точки зрения ученого выступают государства. В зависимости от того, как государства воспринимают интересы друг друга на мировой арене, формируются определенные структуры, которые влияют на поведение международных акторов и определяют направления и темп их движения. В то же время в процессе взаимодействия структуры и акторы влияют друг на друга, акторы также могут изменять структуры. Следует подчеркнуть, что ученый выделяет структуры двух типов: макроструктуры (определяющие состояние международной системы) и микроструктуры (связывающие акторов на региональном уровне). Интересно отметить, что в отличие от реалистов и других своих коллег А. Вендт полагает, что интересы, связанные с деятельностью государства (суверенитет, торговля), вытекают не из анархии международных отношений, но из природы международной структуры. Анархия также является для ученого социальным конструктом, который зависит прежде всего от того, как ее воспринимают другие государства. Структура анархичной системы зависит от доминирующей роли в системе. Вендт выделяет три основных типа структурных ролей: «враг», «соперник» и «друг», в зависимости от которых формируются три вида анархий («гоббсианская», «локкианская» и «кантианская»). При «гоббсианском» типе анархии доминируют власть и интересы, при «локкианском» типе анархии государства являются конкурентами, признающими суверенитет государства и ряд общих норм, а при «кантианской» анархии государства более не воспринимают друг друга в качестве соперников и сфера общих норм расширяется. Основные работы: «Анархия — это то, что делают из нее государства» (1992) «Социальная теория международной политики» (1999) «Квантовое сознание и социальная наука, объединяющая физическую и социальную онтологию» (2015) 300 13. Конструктивизм в международно-политических исследованиях Александр Вендт родился в Майнце (ФРГ) в 1958 г., но вся его научная карьера связана с США, Он преподавал в Йельском университете, Дартмутском колледже, Университете Чикаго. С 2004 г. преподает в Университете Огайо. В 1999 г. он опубликовал свою знаменитую книгу «Социальная теория международной политики», которая сразу же сделала его признанным лидером конструктивизма. Реальность как социальный конструкт. Подобно другим конструктивистам, Вендт утверждает, что чуть ли не все элементы мировой политики «социально сконструированы». Вендт пишет, что фундаментальным принципом конструктивистской социальной теории является то, что люди действуют по отношению к объектам, включая других акторов, на основе смыслов, которые для них имеют эти объекты. Иными словами, на основании той ценности, которую они для них представляют, и того, как именно они интерпретируются в обществе, в котором действуют. Смысл терминов, на основании которых предпринимается действие (например, сотрудничество), основывается на разделяемых интересах. Как мы видим, речь идет о коллективном смысле, приписываемом объекту. Например, государства действуют в анархической среде, при этом международные отношения имеют социальный характер, поскольку акторы сами создают именно такую социальную реальность. Идея о том, что объекты анализа (онтология) социально сконструированы, сопровождается утверждением, что социально сконструированной является также и эпистемология. Объяснение и описание происходящего осуществляется с помощью целого ряда методов, стало быть, социально сконструирована и методология. Онтология, эпистемология и методология создают конструктивистский «треугольник». «Социальному конструированию» противостоит материалистический подход, предполагающий, что материальные объекты (будь то факторы военной силы, ресурсы, экономический потенциал, финансовые потоки, даже политика) видоизменяют результаты деятельности, вне зависимости от того, какие идеи или планы были положены в их основу. Поэтому в противоположность реализму, для которого международные отношения — это прежде всего вопрос безопасности и материальных интересов, определяемых через силу, а также вопреки либеральным интернационалистам, концентрирующим свое внимание на взаимозависимости международных акторов, конструктивизм рассматривает международную политику как сферу взаимодействия, формируемую благодаря идентичности акторов, а также постоянно изменяющихся нормативных институциональных структур. Если реалисты и либералы рассматривают международных акторов как «досоциальных» «атомистических эгоистов», чьи интересы формируются до социального взаимодействия, которое осуществляется с материальными или стратегическими целями, акторы в конструктивизме социальны по самой своей сущности, а их идентичности и интересы — продукты интерсубъективных социальных структур, — разъясняет Кристиан Реус-Смит из Корнелльского университета12. 301 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Это не означает, что конструктивизм в принципе отвергает материальный мир, ибо интерсубъективное знание и материальный мир хотя и взаимодействуют друг с другом, однако им присуща относительная автономия. Вопреки представлениям неореалистов, материальный мир не может полностью детерминировать то, как именно люди или государства ведут себя на международной сцене. Он лишь в определенной степени ограничивает возможности интерпретации и конструирования интерсубъективного мира. Материальный мир лишь накладывает определенные ограничения как на действия, так и на социальную структуру, но отнюдь не полностью детерминирует их. В игру вступает субъективный фактор. Тем самым конструктивизм противостоит теории репрезентации, предполагающей, что наши знания суть отражение объективной реальности, наоборот, он акцентирует роль субъективного разума в построении картины мира. Материальный мир формирует социальный мир и одновременно сам формируется благодаря социальному миру. Смыслы, предлагаемые материальным миром, таким образом, более уже ему не принадлежат. Они уже выведены за его пределы и превратились в социальные факты, из которых люди конструируют свой интерсубъективный мир. Тем самым, смысл как продукт социального взаимодействия обретает социальный контекст. Материальный объект, таким образом, имеет разные смыслы, в зависимости от социальных контекстов, в которых он существует. Поэтому конструктивисты не отрицают материальный мир, а инкорпорируют его в качестве одного из аспектов своего подхода. «Материальные силы вторичны, но они имеют значение, поскольку сконституированы в соответствии с определенным смыслом для акторов», — утверждает Вендт13. Это ставит более общую проблему отношений между структурами и агентами, судя по всему, тема особенно интересная для Вендта. Под структурой конструктивисты обычно понимают «институты и разделяемые смыслы, которые создают контекст международных действий, а под агентами любую единицу, которая действует в этом контексте»14. Конструктивисты, включая Вендта, попытались показать, что «структура» отнюдь не дана свыше, а формируется (конструируется) благодаря социальной практике. Вендт подчеркивает одинаковый онтологический статус агентов и структуры, поскольку они взаимно обусловливают и трансформируют друг друга в процессе развития. Более того, будучи социальным, а не материальным явлением, структура как таковая существует только как результат взаимодействий и взаимовлияний. Вполне понятно поэтому, что именно вокруг проблемы агентов/структур сформировался «узел» противоречий в отношениях между конструктивистами и неореалистами. В то же время приходится признать, что между ними довольно много общего: так, и неореалисты, и конструктивисты рассматривают государства как базовые единицы анализа. 302 13. Конструктивизм в международно-политических исследованиях Но далее начинаются расхождения. Например, Кеннет Уолтц, один из наиболее ярких представителей неореализма, сформулировал три «образа», три ипостаси мировой политики (в отечественной литературе часто говорят об уровнях): первый — поведение людей рассматривается как основа мировой политики, при этом в фокусе исследования оказываются индивидуальные мотивации, человеческая уязвимость и т.д.; второй — внутреннее устройство государств становится объяснением мировой политики; третий — внимание исследователя обращено на международную систему, в рамках которой существуют государства, что позволяет объяснить их поведение15. Очевидно, что неореалисты рассматривают структуру только как тип распределения материальных потенциалов, в то время как конструктивисты добавляют к нему социальные отношения, в которые они включают разделяемые знания (идеи и перцепцию в отношении других акторов и шире — как устроен этот мир; материальные ресурсы — деньги, золото, вооружения, ракеты и прочее; и практики — что именно делают акторы, т.е. социальные структуры существуют только в процессе). Вследствие этого конструктивисты противопоставляют идею «сообщества безопасности» (доверие и сотрудничество в разрешении конфликтов и т.д.) неореалистской «дилемме безопасности», в основе которой лежит недоверие друг к другу, ожидание наихудшего и акцент на самопомощь. Главное же, что между структурами и акторами существуют взаимно конституирующие интерактивные отношения — именно в этом смысле писал о структуризации, например, такой видный социолог, как Энтони Гидденс. Однако дело не ограничивается последствиями взаимодействия между единицей (актором) и системным уровнем. Здесь проходит еще одна граница между воззрениями политических реалистов и конструктивистов. Кеннет Уолтц, например, исходил из того, что государство — в принципе неизменяющаяся единица, хотя и оказывает влияние на систему. Конструктивистский подход, наоборот, предполагает, что действия государств вносят свой вклад в формирование институтов и норм международной жизни, а последние, в свою очередь, оказывают влияние на социализацию и деятельность государств. Таким образом, предполагается взаимное влияние агентов и структуры, что с неизбежностью обеспечивает динамизм системы. Конструктивисты исходят из того, что идентичность, культурные и религиозные ценности, политические взгляды, политические институты создаются, т.е. конструируются в зависимости от желания акторов. Или, иначе, фокус социального конструктивизма направлен на сознание и интересы человека и его место в мире. А это означает, что международная система — это не нечто от нас бесконечно удаленное, она не может существовать сама по себе. Она появляется только благодаря интерсубъективному интересу людей, с этой точки зрения она конституируется идеями, а не материальными силами. Если развить эту мысль, то можно сказать, что международная система — продукт сотворения людьми совокупности идей и системы норм, созданных 303 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ в конкретное время и в определенном месте. Поэтому конструктивизм уделяет особое внимание целям, угрозам, страхам, идентичности и другим элементам «социальной реальности», рассматривая их как социальные факты. Обратим внимание еще на одну сторону трактовки. Идеи, оказывающие влияние на мировую политику и международные отношения, — это нечто большее, нежели просто индивидуальные взгляды и убеждения. Речь идет об интерсубъективных (т.е. разделяемых многими людьми) и институционализированных идеях, проявляющихся в форме практик или идентичностей, воплощенных не только в мировоззрении, но и в «коллективной памяти», процедурах, системе образования и воспитания, и риторике государственных деятелей. Представление о реальности в конструктивизме в целом включает материальное, субъективное и интерсубъективное измерения мира. Конструктивизм как структурная теория международной системы строится на нескольких ключевых утверждениях: 1. Государства — основные единицы анализа в международной политической теории. 2. Ключевые структуры в системе государств скорее носят интерсубъективный, чем материальный характер. 3. Государственная идентичность и интересы в значительной степени конструируются этими социальными структурами, нежели придаются системе извне природой человека (как подчеркивают неореалисты) или внутренней политикой (как считают неолибералы). Таким образом, ключевой концепт в конструктивизме — идеи как общие, так и частные (индивидуальные). Общие идеи, будучи частью социальной структуры, образуют культуру. Здесь также весьма важна социальная роль того или иного агента. Анархия в международной системе. В конструктивизме, так же как в неолиберализме и неореализме, постулирование анархического характера международной системы играет важнейшую роль. В системе отсутствует какой-либо высший авторитет, она состоит из единиц-государств, которые формально являются равными, поскольку обладают суверенитетом над своей территорией, но не составляют единства. В неореализме приводятся обычно следующие аргументы: анархия относительно неизменна; она означает четкие ограничения для акторов; она независима от специфических исторических конфигураций авторитета, власти и легитимности. Таким образом, анархия оказывается эквивалентом «природы вещей», или гоббсовского «естественного состояния войны всех против всех» в мировой политике. Проблема заключается в том, что, не обращая внимания на вопрос о природе идентичности и интересов акторов, а также на смысл социальных институтов (включая и саму анархию), структура международной системы не может дать какой-либо адекватной информации относительно 304 13. Конструктивизм в международно-политических исследованиях того, будут ли государства «друзьями» или «врагами», признают ли они суверенитет друг друга, связаны ли они династическими узами, стоят ли они на позициях поддержания статус-кво или его пересмотра. Государства, в соответствии с неореалистской логикой, рассматривают безопасность через призму конкуренции как «игру с нулевой суммой»: если одно государство увеличивает свою безопасность, то это означает снижение уровня безопасности для других. Но государства могут придерживаться какихто альтернативных подходов к безопасности — например, кооперативного, т.е. допускающего возможность максимизировать свою безопасность, не нанося ущерба безопасности других государств; или коллективного, когда государства идентифицируют безопасность других государств как самоценность. Современные либералы в меньшей степени делают акцент на анархической природе международной системы как детерминанте международных отношений, однако видят в ней источник объективных ограничений. Анархия создает среду, в которой акторы осуществляют стратегическую защиту своих интересов. Либерализм концентрирует свое внимание на процессах взаимозависимости международных акторов и институциональных ограничениях, накладываемых на поведение государств всевозможными международными организациями. В отличие от неореалистов и либералов, конструктивисты утверждают, что то, в какой степени анархия ограничивает действия государств, зависит от того, как именно сами государства воспринимают анархию, свою идентичность и интересы, т.е. анархия даже необязательно является самостоятельной системой. Идеи (суверенитет, династические связи, торговля, гуманитарные цели и т.д.), которые оказывают влияние на политику, отнюдь не вытекают из анархической природы международных отношений. Вендт рассматривает анархию скорее как культурное, нежели как материальное явление. Она может видоизменяться именно в силу того, что является социальным конструктом. То есть анархия — это то, как писал Вендт, «что государства из нее делают» — она предстает то конфликтной, то миролюбивой. Соответственно, никакой предзаданной природы международной анархии не может быть в принципе, ее природу детерминируют сами государства в соответствии со своими интересами, которые также являются предметом изменений. Рис. 1. Склонность к насильственным действиям Вендт вводит различие между как минимум тремя структурами в международной системе, в зависимости от правил, которыми руководствуются акторы. Опираясь на концепты Английской школы, Вендт называет их гоббсианской 305 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ (основная роль: враги), локковской (конкуренты) и кантовской структурой (друзья). Эти структуры и следующие из них нормы предполагают разные структуры анархии. Какой тип структур окажется востребованным, зависит от двух факторов. Во-первых, от степени интернационализации этих норм со стороны разных акторов. Степень интернационализации, в свою очередь, зависит от того, следуют ли этим нормам акторы под принуждением (неореалистская перспектива), или они соответствуют их интересам (неолиберальный подход), либо поскольку они воспринимают эти нормы как легитимные (это и есть конструктивистское представление). Вторым ключевым фактором является степень сотрудничества между акторами, развитием общих идей, что может привести со временем к формированию международного сообщества. В этой оптике гоббсовская структура может привести к анархической системе опоры только на собственные силы, поскольку государства рассматривают друг друга в качестве врагов. Две другие структуры создают предпосылки для взаимодействия в духе сотрудничества. Структура и тенденции в анархичной системе международных отношений в конечном счете оказываются в зависимости от доминирующих ролей (по Вендту, их три — «враг», «соперник», «друг» — в отличие от дуализма друзья/враги у Карла Шмитта). Соответственно, они опираются на три важнейшие традиции в истории политической мысли — гоббсианскую (Гоббса), локкианскую (Локка) и кантианскую (Канта). Еще одна дискуссионная точка — концепт силы. Если для неореалистов сила — ultima ratio мировой политики, то либералы практически всегда стремились к тому, чтобы показать, что влияние силы на политические процессы может быть снижено, если не вообще преодолено при условии правильного распределения интересов и стратегий (именно это и позволило назвать их «идеалистами»). Они могли публично спорить о проблемах сотрудничества, гонке вооружений или балансе сил, но в любом случае национальный интерес в их взглядах всегда оставался материалистичным. Конструктивизм не предполагает простого замещения «грубого материализма» на столь же «грубый идеализм»: он исходит из того, что материальные силы проявляются через социальные концепты, которые определяют смысл человеческой жизни. Конструктивизм опирается на идеи Мишеля Фуко о связи силы и знания, а также Антонио Грамши — о роли идеологии. С точки зрения конструктивистов, любое взаимодействие носит сконструированный характер, т.е., зная действие, исследователь может просчитать его результат. Следовательно, у экспертов международных отношений в рамках конструктивистской социальной парадигмы появляется возможность прогнозировать развитие мировой политики. Даже такое понятие, как «политика с позиции силы», — одно из ключевых в реалистской парадигме — является социально сконструированным, а отнюдь не объективным явлением, а стало быть, может быть преобразовано посредством человеческой деятельности. Военная сила и ее распределение среди государств не могут сформировать заранее определенную социальную структуру. Даже в условиях анархии 306 13. Конструктивизм в международно-политических исследованиях и отсутствия высшего авторитета международная система совершенно необязательно должна строиться на принципах конфликта и силового противостояния. Вполне возможна индивидуальная или коллективная система безопасности. Система также не предопределяет полностью идентичность государств. Поэтому рассмотрение государств как «бильярдных шаров» (любимая метафора реалистов) не в состоянии объяснить реальность. Станут ли два государства «друзьями» или «врагами», детерминируется отнюдь не только военными ресурсами. Идентичность и социальная структура играют существенно более важную роль. Из конструктивистского утверждения, что фундаментальные структуры мировой политики носят скорее социальный, нежели материальный характер, вытекает также, что этими структурами формируются идентичности и интересы, а не только поведение акторов. Именно в этом конструктивизм противостоит рационализму. В дискуссиях международников преобладает единственная форма силы: один актор контролирует другого, принуждая его сделать нечто, что в противном случае он делать бы не стал. При этом конструктивисты расширяют понятие силы и формулируют четыре концепции силы: принудительную, институциональную, структурную и производительную. Кроме того, конструктивисты ввели понятие дискурсивной силы (знание, идеи, культура, язык и идеология), не менее важной для формирования мирового порядка, чем военная сила. Дискурсивная сила производит и воспроизводит интерсубъективные смыслы. Она предопределяет, каким образом материальная сила, структура, государственная идентичность и даже отношения между государствами, равно как и другие социальные факты, должны определяться и пониматься. Здесь открывается пространство для манипулирования, навязывания определенной интерпретации и затушевывания других возможных смыслов. Собственно, именно здесь всплывает момент определения «друзей», «соперников» и «врагов». Анархичная международная система необязательно предполагает систему опоры на собственные силы для каждого государства. Крупномасштабные расходы на военные цели в одном государстве могут быть интерпретированы другим государством как военная угроза. Третьи страны могут воспринять это даже как угрозу региональной, а не просто национальной безопасности. Государство, ощущающее угрозу, начинает вооружаться, однако оно может воспользоваться другой возможностью — принять концепцию коллективной безопасности для нейтрализации угроз. Этот подход поставил под сомнение один из самых известных неореалистских концептов — баланса сил. Нет необходимости уравновешивать любое наращивание силы со стороны одного из государств. Стивен Уолт даже поставил вопрос о том, что пора заменить концепцию баланса сил концепцией баланса угроз. Представляет ли государство угрозу или нет, зависит от типа его идентичности. При этом наличие международных институтов и норм делает сотрудничество между государствами более вероятным. 307 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Идентичность. Понятие идентичности играет в конструктивизме исключительно важную роль. Но это не конструктивистское «открытие». О природе идентичности довольно много писали неолибералы. Так, Джозеф Най рассмотрел процесс «комплексного обучения», Роберт Джервис — «концепции интереса», Роберт Кохэйн призывал к «социологическим трактовкам интереса», подчеркивая возможность трансформации идентичности и интересов. В их рассуждениях самоидентификация нации — важнейшая конституирующая черта и часть природы государства, никакие международные институты не в состоянии изменить ее характер. Что они могут сделать, так это ограничить эгоистические интересы государств, не позволяя им подрывать международное сотрудничество. С этой целью международные институты могут разработать систему поощрения и наказания. Они могут переориентировать государства с краткосрочных преимуществ на долгосрочные, но не могут до конца преодолеть эгоизм государств. Конструктивисты более тесно увязали проблему идентичности и внутренней политики государств. В процессе локализации происходит взаимодействие между внутренней политикой и международными институтами. Оно может проявиться в форме прелокализации (сопротивление и проверка норм), локальной инициативы (предпринимательства и оформления), адаптации (прививки и упрощения), распространения и «универсализации». Это предполагает относительную автономию государства по отношению к международной социальной структуре. Государство, опираясь на свою материальную мощь и дискурсивную силу, может проецировать свою идентичность, преодолевая границы, вплоть до деятельного или даже доминирующего участия в конструировании международной социальной структуры. При этом влияние государственных деятелей может оказаться решающим: личность и социальная структура взаимно конструируют друг друга. Объект познает себя только по отношению к «другому», вступая с ним в коммуникацию, т.е. в определенные взаимоотношения16. Динамичные отношения между материальной структурой, международной социальной структурой и внутренней политикой создают множественную идентичность в мировой политике, что, собственно, и отличает конструктивистский подход от неореализма и неолиберализма, для которых идентичность всегда единична и относительно статична. Идентичность делает как внешнюю, так и внутреннюю политику более предсказуемой. Поведение государств, их «ежедневная социальная практика», в свою очередь, позволяет идентифицировать их идентичность. Отсюда вытекают три функции идентичности: идентичность объясняет вам, что представляют собой «другие»; сообщает «другим» о том, что представляете собой вы сами; и, наконец, устанавливает жесткую зависимость между совокупностью интересов или предпочтений конкретных акторов с выбором действий в определенной ситуации или сфере. Кроме того, идентичность 308 13. Конструктивизм в международно-политических исследованиях позволяет находить ответы на «эмпирические вопросы» в историческом контексте. Таким образом, конструктивизм внось подчеркивает свои базовые положения: (1) структуры человеческих ассоциаций детерминируются скорее разделяемыми идеями, нежели материальными силами; (2) идентичность и интересы целеустремленных акторов конструируются этими разделяемыми идеями, а не даны природой. Хотя сам по себе интерес конструктивистов к проблеме национальных интересов вполне закономерен (как обойтись без них при анализе внешней политики?), именно здесь им пришлось в наибольшей степени пойти на уступки сторонникам «классических» теорий международных отношений. Да, конечно, основной фокус конструктивизма направлен на социальное содержание интересов в международных отношениях, однако они соглашаются, что социально сконструированная природа интересов не меняет тот факт, что приоритетные интересы, которые движут государствами, предопределяются материальными ресурсами. Поэтому государства «минимально сконструированы». Хотя большинство ученых признает, что государственные интересы в основе своей представляют идеи в отношении необходимого, многие конструктивисты утверждают, что содержание этих интересов направлено на практические цели, неизменные и чаще всего включающие какую-то комбинацию таких целей, как необходимость выживания, обретение власти, богатства и гарантирование безопасности. Все остальное подвижно и подвержено множеству влияний. Конструктивисты отмечают также наличие тесной связи между интересами и идентичностью, с одной стороны, и структурой, деятельностью, анархией — с другой. Эта связь не только расширяет варианты выбора, но и одновременно ограничивает их, поскольку социальные структуры постоянно видоизменяются вследствие деятельности государств. Еще одна важная особенность конструктивизма заключается в его трактовке проблем войны и мира. Конструктивисты считают, что определение условий, в каких случаях государства могут не просто легально, а легитимно применять силу, — центральная нормативная проблема мировой политики. Во внутренней политике правовые ограничения возможности государства применять силу — важнейшая гарантия прав человека. В международной среде подобные ограничения становятся критически важными для поддержания международного мира и стабильности. Именно поэтому формулируется проблема соотношения между порядком и справедливостью. Если страны расколоты, то велика вероятность дальнейшего развития в направлении гоббсовской «войны всех против всех»; если же государства в силу сложившихся между ними отношений доверяют друг другу, то возможность создания системы коллективной безопасности многократно возрастает. Но это всего лишь вероятность, не более того. Результат все же не является изначально предопределенным. 309 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Через войны и другие катаклизмы, — пишет, например, Христиан РойсСмит, — постепенно все же удалось сформировать некоторые принципы легитимного применения силы на международной арене, такие как равенство суверенных государств, право наций на самоопределение и его оборотная сторона — невмешательство в дела друг друга. Соответственно, применение силы в международных отношениях разрешается лишь в двух случаях: 1) государства действуют в порядке самообороны; 2) они действуют коллективно ради сохранения мира и безопасности. То есть в ситуациях, выходящих за рамки самообороны, решение о применении силы должны приниматься коллективно, в частности Советом Безопасности ООН. Вместе взятые, эти принципы создали «эгалитарный режим», который действовал в период от подписания Устава ООН вплоть до распада колониальных держав в 1970-е годы. Однако он характеризовался отсутствием реального равенства — правовое равенство не соответствовало материальным возможностям государств; особыми правами обладали великие державы; право на самоопределение и невмешательство постоянно нарушалось как великими державами, так и крупными корпорациями. Совет Безопасности нередко выглядел как клуб для дискуссий17. Отсюда следует типично конструктивистский вывод о том, что проблема легитимного применения силы — центральная нормативная проблема мировой политики, поскольку является сущностно необходимой для поддержания гражданского общества и защиты основных прав человека, не говоря уже о поддержании мира и стабильности на международной арене и баланса между порядком и справедливостью. Критический конструктивизм Критический конструктивизм самым тесным образом связан с критической социальной теорией. И то и другое течение признают базовые положения и концепты теории международных отношений. Они «денатурализируют» социальный мир, т.е. отказываются от представления о «неизменности природы» человека. Они стремятся установить эмпирические отношения между институтами и идентичностью акторов. Оба течения признают интерсубъективность и рефлективность между «Я» и обществом и, как следствие, взаимное конституирование акторов и структуры. В то же время, будучи одним из направлений в критической теории, конструктивизм существенно от нее отличается, прежде всего тем, что одновременно интересуется метатеорией, содержательным эмпирическим анализом, включает контррационалистические выводы, а также отдельные аспекты взглядов на мировую политику, вполне совместимые с представлениями неореалистов и неолибералов. Более того, конструктивисты утилизируют эти методы и идеи, находя для них эмпирическое применение. Тед Хопф составил таблицу, позволяющую яснее увидеть различия между конвенциональным и критическим конструктивизмом18. 310 13. Конструктивизм в международно-политических исследованиях Таблица Различия между конвенциональным и критическим конструктивизмом по Т. Хопфу Конструктивизм Базовые принципы Конвенциональный Критический «Минимальный фундаментализм» Отрицание возможности и желательности минимального или условного фундаментализма Не принимает позитивистскую логику Рассматривает ее как некритическую, что ведет к закрытому анализу, т.е. не удовлетворяет исследователя, создавая «иллюзию контроля» Может идентифицировать причину (или совокупность условий) для каждого следствия (или его отсутствия) Необходимость определения «мифа, связанного с формированием идентичности» Совпадение «эпистемологии Отсутствие дихотомии между актором и методологии» и наблюдателем: наблюдатель — это часть конструирования идентичности (но это не означает, что критический подход неверен; это означает, что такая методология предпочитает неприятие минимального фундаментализма как причинно-следственной связи) Либо продукт познания, либо Продукт отчуждения, угнетения или Происвообще никак не оценивается какой-то иной социальной теории хождение идентично- (принимается как данность) сти Цветан Тодоров и Ашис Нанди: «Европейская идентичность сформировалась за счет различения себя от народов “Америк и Индий”» Социальный обмен и господствуТрактовка ющая позиция силы «Аналитически нейтральный» относительно отношений силы Социальные отношения как «иерархия, субординация или господство» — во многом как у реалистов и неореалистов Нацелен на создание «нового Изучает «социальные ограничения и культурное понимание с позиции знания и понимания» высшего человеческого интереса в просвещении и эмансипации» 311 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Таким образом, как мы видим из таблицы, критический конструктивизм несколько более узок, чем конвенциональный, он продолжает руководствоваться основными постулатами критической теории, хотя и делает ощутимый шаг в сторону. Конвенциональный конструктивизм затрагивает более широкие, зачастую глобальные вопросы: его фокус направлен на поиск «интерсубъективных сообществ в мировой политике» и видит свою цель в восстановлении хотя бы частичного порядка и предсказуемости мировой политики, вытекающей из признания различий. Значение, которое конструктивисты придают социальному контексту, дистанцирует их от универсализма. Конструктивизм настаивает на множественности истин, их альтернативности, культурно-исторической привязке, контекстуальности и принципиальной неуниверсальности. А отсюда — стремление к пригодному, полезному, прагматичному образу действий, а не к поиску абсолютного соответствия действительности. В то же время конструктивисты отнюдь не претендуют на ценностную нейтральность. Социальные ситуации неизбежно оказывают влияние на интерпретацию — ученые не могут находиться в вакууме, стерильном от ценностей. Но это означает, что и другие теории международных отношений, будь то бихевиоризм или теория рационального выбора, также являются социально сконструированными, полагают конструктивисты. Поэтому конструктивизм сравнительно легко сочетается с разными дисциплинами — с социологией, сравнительной политологией, социальной психологией и др., что, безусловно, обеспечивает его динамичность, открывая широкое пространство для развития. Одновременно конструктивизм способен к саморефлексии, он сам критикует себя и открыт для внешней критики. Всякий конструктивистский тезис всегда оставляет место для его оспаривания или альтернативной интерпретации. Благодаря этому конструктивизм не стоит на месте, предлагая сложную теорию для крайне сложного и изменчивого мира. Примечания 1 Der Derian J. Introducing Philosophical Traditions in International Relations // Millennium. 1988. Vol. 17. No 2. P. 189. 2 Алексеева Т. А. Химеры страны Оз: «Культурный поворот» в теории международных отношений // Международные процессы. 2012. Сентябрь–декабрь. Т. 10. № 3. С. 4–19. 3 Wendt A. Agent-Structure Problem in International Relations Theory // International Organizationю 1987. No 41 (3). P. 370. 4 Barkin J. S. Realist Constructivism // International Studies Review. 2003. No 5. P. 338. 5 Wendt A. Anarchy is What States Make of It: The Social Construction of Power Politics. 1992. P. 392. 6 Ibid. P. 83. 7 Adler E. Communitarian International Relations: The Epistemic Foundations of International Relations. L.: Routledge, 2005. P. 90. 312 Powered by TCPDF (www.tcpdf.org) 13. Конструктивизм в международно-политических исследованиях 8 Adler E. Communitarian International Relations: The Epistemic Foundations of International Relations. L.: Routledge, 2005. P. 88. 9 Hopf T. The Promise of Constructivism in International Relations Theory // International Security. Summer 1998. Vol. 23. Issue 1. P. 171. 10 Wendt A. Agent-Structure Problem in International Relations Theory // International Organization. 1987. No 41 (3). P. 335–370. 11 Wendt A. Quantum Mind and Social Science. Unifying Physical and Social Ontology. Cambridge: Cambridge University Press, 2015. 12 Reus-Smit C. Constructivism // Theories of International Relations / Ed. by S. Burchill et all. Basingstoke: Palgrave, 2005. P. 193. 13 Wendt A. Collective Identity Formation and the International State // American Political Science Review. 1994. No 88. Р. 24. 14 Hurdt J. Constructivism // The Oxford Handbook of International Relations / Ed. by C. Reus-Smit and D. Snidal. Oxford: Oxford University Press, 2010. P. 303. 15 См.: Waltz K. Realism and International Politics. L.: Routledge, 2008. 16 Wendt A. Anarchy is What States Make of It: The Social Construction of Power Politics. 1992. P. 402. 17 См.: Reus-Smith C. Constructivism // Theories of International Relations / Ed. by S. Burchill et all. Basingstoke: Palgrave, 2005. 18 См.: Hopf T. The Promise of Constructivism in International Relations Theory // International Security. Summer 1998. Vol. 23. Issue 1. P. 171–201. Литература Азизов У. Конструктивизм в международных отношениях. Интерпретация Николаса Онуфы, Фридриха Кратохвила и Александра Вендта. СПб.: Алетейя, 2015. Алексеева Т. А. Мыслить конструктивистски: открывая многоголосый мир // Сравнительная политика. 2014. № 1. С. 4–21. Алексеева Т. А. Современная политическая мысль (ХХ–ХХI вв.). Политическая теория и международные отношения. М.: Аспект Пресс, 2016. Гл. 9. С. 576–596. Алексеева Т. А. Эвристический потенциал конструктивизма в мирополитических и международных исследованиях // Политическая наука перед вызовами глобального и регионального развития / Под ред. О. В. Гаман-Голутвиной. М.: Аспект Пресс, 2016. С. 66–90. Богданова В. О. Конструктивистские модели философствования в их развитии и взаимовлияние. [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://e-notabene.ru/fr/ article_323.html Http://e-notabene.ru/fr/articke_323.html. Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации. М.: Академический проект, 2005. Киселев И. Проблема образа государства в международных отношениях: конструктивистская парадигма // Политэкс (Политическая экспертиза). 2017. № 1. Лекторский В. А. Реализм, анти-реализм, конструктивизм и конструктивный реализм в современной эпистемологии и науке. [Электронный ресурс]. — Режим доступа: www.intelros.ru. Морозов В. Понятие государственной идентичности в современном теоретическом дискурсе // Международные процессы. 2015. Январь–март. Т. 13. № 1 (40). 313 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Полулях Д. Теории международных отношений: критические теории и конструктивизм // Международные отношения и мировая политика: Учебник / Под ред. П. А. Цыганкова. М.: Юрайт, 2015. Сафронова О. В. К вопросу о генеалогии конструктивизма в теории международных отношений (Нижегородский Государственный университет). [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://www.unn.ru/pages/vestniki_journals/99990200_West_ MO_2004_1(2)/10.pdf Улановский А. М. Конструктивизм, радикальный конструктивизм, социальный конструктивизм: мир как интерпретация // Вопросы психологии. 2009. № 2. С. 35–45. Шакиров О. Как формируется международная повестка дня? Ответ конструктивизма // Международные процессы. 2012. Сентябрь–декабрь. Т. 10. № 3. Adler E. Communitarian International Relations: The Epistemic Foundations of International Relations. L.: Routledge, 2005. Ashley R. The Geopolitics of Geopolitical Space: Toward a Critical Theory of International Relations // Alternatives. 1987. Vol. 12. No 4. P. 403–434. Barkin J. S. Realist Constructivism // International Studies Review. 2003. No 5. Checlel J. Constructivism and Foreign Policy // Foreign Policy: Theories, Actors, Cases / Ed. by S. Smith, A. Hadfield and T. Dunne. Oxford: Oxford University Press, 2008. Checkel J. The Constructivist Turn in International Relations Theory // World Politics (online). 1998. January. No 50 (2). URL: hlm. 325 and 342. http://muse.jhu.edu/journals/ world_politics/50.er_funnemore. html. Chernoff F. Theory and Metatheory in International Relations. Basingstoke: Palgrave, 2008. Der Derian J. Introducing Philosophical Traditions in International Relations // Millennium. 1988. Vol. 17. No 2. P. 189. Der Derian J. Virtuous War. Virtual Theory // International Affairs. 2000. October. Vol. 76. No 4. P. 771–788. Hopf T. The Promise of Constructivism in International Relations Theory // International Security. Summer 1998. Vol. 23. Issue 1. P. 171–201. Hurd J. Constructivism // The Oxford Handbook of International Relations / Ed. by C. Reus-Smit and D. Snidal. Oxford: Oxford University Press, 2010. Jorgensen K. E. Four Levels and a Discipline // Constructing International Relations: The Next Generation / Ed. by K. M. Fierke and K. E. Jorgensen, Armonk. N.Y.: M. E. Sharpe, 2001. P. 36–53. Onuf N. World of Our Making. University of South Carolina Press, 1989. Reus-Smit C. Constructivism // Theories of International Relations / Ed. by S. Burchill et all. Basingstoke: Palgrave, 2005. P. 195–196. Reus-Smit C. Liberal Hierarchy and the License to Use Force // Review of International Studies. 2005. December. No 31. Suppl. S1. P. 71–92. The Culture of National Security: Norms and Identity in World Politics / Ed. by P. Katzenstein. N.Y.: Columbia University Press, 1996. Walt S. Alliance Formation and the Balance of World Power // International Security. Spring 1985. Vol. 9. No 2. P. 44–45. Waltz K. Man, the State, and War. N.Y.: Columbia University Press, 1959. 314 13. Конструктивизм в международно-политических исследованиях Waltz K. Realism and International Politics. L.: Routledge, 2008. Wendt A. Agent-Structure Problem in International Relations Theor // International Organization. 1987. No 41 (3). P. 335–370. Wendt A. Anarchy is What States Make of It: The Social Construction of Power Politics. Cambridge: Cambridge University Press, 1992. Wendt A. Quantum Mind and Social Science. Unifying Physical and Social Ontology. Cambridge: Cambridge University Press, 2015. Wendt A. Social Theory of International Politics. Cambridge: Cambridge University Press, 1999. 315 14. СТРУКТУРАЛИЗМ В ПОЛИТИЧЕСКОЙ НАУКЕ Ключевые слова Cтруктура, структурализм, лингвистика, формализм, метаязык Н а 1950–1970-е годы пришелся расцвет структурализма как влиятельной парадигмы гуманитарных наук. Он «вышел» из лингвистики и затронул прежде всего философию (М. Фуко, Л. Альтюссер, Ж. Деррида), антропологию (К. Леви-Стросс), психоанализ (Ж. Лакан) и культурологию (Ф. Джеймисон, Ю. Лотман). Не будет преувеличением сказать, что именно ему во многом обязан «лингвистический поворот» в социальных науках 1960-х годов, когда фокус исследователей сместился на проблему не-нейтральности языка в понимании и формировании реальности. И это не случайно. Из всех дисциплин именно структуральная лингвистика (восходящая к работам Ф. де Соссюра) сумела к середине XX в. достичь высокого уровня строгости анализа, близкого к тому, которым так гордятся представители естественных и точных наук. Подобный успех пробудил отчасти зависть, отчасти интерес у других социальных исследователей, которые стали переносить логику структурной лингвистики на другие области знаний. Например, основатель структуральной антропологии К. Леви-Стросс открыто писал, что вдохновился структуралистскими работами о фонологии русского лингвиста, одного из представителей Пражской лингвистической школы Н. С. Трубецкого. Все это привело к распространению структурализма в 1950–1960-е годы, причем в то время, когда он стал сдавать свои позиции в языкознании, уступая место порождающей грамматике Н. Хомского1. Впрочем, влияние структурализма на политическую науку было опосредованным: зачастую представители других дисциплин, беря на вооружение структуральный метод, совершали своеобразные «интервенции» в область политических исследований. Структуралистский подход наибольшую популярность получил в политической философии, включая неомарксизм, исследованиях политического языка и политической культуры. Что такое структурализм? В центре лежит понятие структуры, под которой понимается совокупность элементов и устойчивых взаимосвязей между ними. Выявление различного рода структур (проявляемых в устойчивых формах взаимодействий) является, пожалуй, одной из наиболее распростра316 14. Структурализм в политической науке ненных аналитических операций. Однако это еще не структурализм. Более того, от него стоит отличать и получивший широкое распространение структурно-функциональный подход (Т. Парсонс, Р. Мертон, Г. Алмонд, в антропологии — А. Рэдклиф-Браун), в основании которого лежит представление о существовании замкнутой общественной системы, которая в свою очередь делится на отдельные структуры, имеющие собственные функции в рамках этой системы. Таким образом можно описать чуть ли не любой политический процесс или событие, что вызывает подозрение в адекватности самого подхода. Не является ли подобная всеядность результатом простого факта, что исследователь просто подверстывает реальность под теорию? Не происходит ли подмена понятий, когда аналитические категории (структура и функция), сквозь призму которых следовало бы изучать определенное явление, онтологизируются, т.е. исследователь заранее считает, что структуры и функции объективно существуют? Например, одно дело рассматривать то, как существующая культурная сфера способствует формированию лояльности политической системы и укоренению патриотических настроений, а другое — исходить из того, что функция (одна из них) культурной сферы как раз и заключается в этом. Более того, структурно-функциональный подход имплицитно предполагает упорядоченность социального мира, весьма механистичен, исключает из поля зрения уровень смыслов, которыми руководствуются участники социального взаимодействия. Не меньшую проблему вызывает поиск оснований, почему исследователь приписывает той или иной структуре определенные функции2. Для того чтобы избежать терминологической путаницы, мы предлагаем разделять структурный (в том числе структурно-функциональный) метод от структурального, который направлен на выявление неких инвариантных схем (они же — структуры), воспроизводимых неосознанно3. n Структурализм формировался в оппозиции к тем научным представлениям, согласно которым объяснить определенное социальное явление — значит проследить причинно-следственные связи (в том числе в историческом, т.е. диахронном, срезе) или намерения (интенции) субъектов социальных отношений. Структуралисты, наоборот, полагают необходимым исходить из некоей целостной структуры (системы), а объяснение заключается в поиске не внешних причин и причинноследственных (т.е. каузальных) цепочек, а в выявлении внутренней логики функционирования. Другими словами, вопрос «почему» сводится к вопросу «как». Весьма любопытно, что в различных дисциплинах структурализм приходил обычно на смену господствующим подходам, что во многом определяло его специфику. Так, структурные лингвисты оппонировали представителям младограмматической школы, которая занималась выявлением и изучением 317 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Клод Леви-Стросс (1908–2009) — французский философ и социолог, выдающийся антрополог и этнограф, культуролог, создатель структурной антропологии, исследователь систем родства, мифологии и фольклора. Революционные исследования Леви-Стросса преобразовали понимание природы культуры и цивилизации. Утверждал, что лучший способ понять человеческое общество — исследовать структуру его организации. Леви-Стросс считал, что человеческий разум имеет некоторые особенности, которые вытекают из функций мозга. Эти общие ментальные структуры заставляют людей думать похожим образом, независимо от того, к какому обществу или культуре они относятся. Поскольку культура сама по себе сформулирована и осмыслена человеческим мышлением, которое у всех людей имеет сходную структуру, все культуры основываются на единых общих правилах. Леви-Стросс рассматривает человека не в качестве привилегированного обитателя Вселенной, а как «промежуточный» вид, который оставит лишь слабые следы своего существования, когда исчезнет. Главным трудом Леви-Стросса считается работа «Структурная антропология», в которой он выявил сходные структуры в легендах, мифах, сказаниях, мышлении разных народов. Основные работы: «Элементарные структуры родства» (1949) «Раса и история» (1952) «Структурная антропология» (1958) в исторической ретроспективе отдельных языковых единиц. Засилью исторических методов противопоставлялся акцент на синхронном изучении и стремлении изучать язык как замкнутую систему. В антропологии структурная лингвистика К. Леви-Стросса во многом строилась на критике структурного функционализма А. Рэдклифа-Брауна. В СССР в 1960-е годы некоторые исследователи полагали, что обращение к структурализму и семиотике в изучении социальных явлений может привести к формированию альтернативной марксистской «большой парадигмы», претендующей на всеобщий анализ социального взаимодействия4. Во Франции структурализм в философии пришел на смену экзистенциализму, в центре которого было понятие «субъективности»5. Отсюда и пафос «смерти человека», под которым подразумевается тот факт, что понятие самодостаточного субъекта социального действия является производной от определенного исторически обусловленного дискурса, в то время как в действительности необходимо говорить об определенной структуре, которая и «ответственна» за социальное взаимодействие. 318 14. Структурализм в политической науке Безусловно, структурализм склонен к холизму, т.е. восприятию исследуемого пространства как некоей целостности, при этом социальный субъект превращается в функцию структуры. Именно поэтому структурализм (по крайней мере, в «чистом виде», каким он проявился в лингвистике и литературоведении) непопулярен в академической политологии: было бы странным апеллировать к неким инвариантным схемам, дабы объяснять политическое взаимодействие. Стоит особо отметить: структурализм зарождался для изучения объектов определенного типа (принципиально отличных от тех, с которыми работают политологи) и даже основатели этого направления (например, К. Леви-Стросс) предостерегали от того, чтобы применять его везде и всюду. Для пояснения того, чем собственно является структурализм, необходимо обратиться к истории этого явления, которую стоит возвести к началу XX в. и тем изменениям в интеллектуальной жизни Европы, которые произошли в первой его трети. Отечественный филолог С. Н. Зенкин предлагает говорить о решительном влиянии «русской интеллектуальной революции» в 1910–1930-х годах. Она проявилась в выходе интеллектуальной жизни за рамки собственно университетов (активно развивались различные «вольные общества» и кружки), радикализировались позиции по многим вопросам. Немаловажен и отказ от трансцендентных (например, есть идеальное понятие государства или нации, которое на практике воплощается в определенные формы) и историко-генетических моделей объяснения социальной реальности в пользу изучения процессов функционирования, поиска различных имманентных структур6. Исходный толчок к развитию структурализма произошел практически одновременно в лингвистике и литературной теории. С одной стороны, был швейцарский лингвист французского происхождения Ф. де Соссюр, «Общий курс лингвистики» которого вышел в 1916 г. В центре его концепции находится разделение «языка» как набора правил и «речи» как индивидуального использования языка в повседневности. Вопреки многим современникам он настаивал, что именно структура (т.е. язык) как формальная система является основой, в то время как речь произвольна7. Помимо противопоставления статики («набора правил») и динамики («использование правил») не менее значимым являлся тезис о произвольности знака (нет никакого закона, который заставляет собаку называть словом «собака»). В языке нет ничего, кроме правил, а используемые знаки (которые составляют единство означающего и означаемого, или же акустического образа и некоей идеи) произвольны относительно социальной реальности: «Если по отношению к выражаемому им понятию означающее представляется свободно выбранным, то, наоборот, по отношению к языковому коллективу, который им пользуется, оно не свободно, а навязано»8. Тем самым референт исключался из рассмотрения лингвиста9. Третья значимая для нас идея заключалась в разделении между значением (т.е. основным смыслом слова) и значимостью, в свою очередь определяющейся общим контекстом, в котором используются слова, 319 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ те смыслы, которые начинают доминировать в зависимости от положения в общем ряду высказывания. С другой стороны, параллельно в России зародилась литературная школа русского формализма: в 1915 г. основан Московский лингвистический кружок, где ведущую роль играл 19-летний Р. О. Якобсон, а в 1916 г. в Петрограде сложилось Общество изучения поэтического языка (ОПОЯЗ), где ведущая роль принадлежала В. Б. Шкловскому, Б. М. Эйхенбауму и Ю. Н. Тынянову (чей возраст также не перевалил за 30). Близость структуралистов и формалистов бросается в глаза: все они стремились к вычленению и определению своего предмета через обращение к формальному, структурному анализу (предметом анализа у опоязовцев стала особая «литературность»), отдавали предпочтение синхронным методам перед диахронными, а также изгоняли психологизм10. Как писал В. Шкловский, в русском формализме противопоставлялись фактура «литературной ткани» (литература и поэзия сама по себе) и ее производство (конкретная деятельность). Значение с этой точки зрения имела не «речь» (т.е. личное выражение авторов), а именно приемы словесного оформления11. Отметим, что сами формалисты не очень любили использовать это понятие: Б. М. Эйхенбаум писал, что «мы не “формалисты”, а… спецификаторы», В. Б. Шкловский полагал более корректным говорить о «морфологической школе», а Ю. Н. Тынянов называл свой подход «системно-функциональным»12. В любом случае в центре их внимания были литературные приемы, а одним из наиболее продуктивных стало понятие «остранения», введенное 23-летним В. Шкловским, под которым он понимал такой прием, когда автор дистанцируется от предмета, описывая его как будто впервые увиденный, с неожиданной, новой точки зрения. В конечном счете основной посыл заключался в поиске особой «литературности», которая принадлежит исключительно этому явлению культуры. В определенной степени можно говорить о близости формализма с «новой критикой» в литературоведении (Т. С. Элиот, А. А. Ричардс и проч.), которые совершили атаку на идею о субъективном характере литературного творческого акта, введя такие понятия, как «органическая форма» произведения (те его структурные особенности, которые не создаются, а воспроизводятся автором) и «традиции»13. Под влиянием формалистов находился и литературовед В. Я. Пропп, который опубликовал в 1928 г. исследование морфологии волшебной сказки. Эта работа оказала знаковое влияние на развитие формалистских методов анализа текстов и становление специальной дисциплины нарратология (теория повествования), серьезнейшим образом повлияв спустя несколько десятилетий, в 1950–1960-е годы, на развитие структурализма и лингвистический поворот в социальных науках. Анализ В. Я. Проппа базировался на отказе от традиционных классификаций тех или иных признаков или деталей посредством изучения строения последних. Литературовед выделил 31 функцию («поступок действующего лица, определенный с точки зрения его зна320 14. Структурализм в политической науке чимости для хода действия»14), составляющую «идеальный сюжет» волшебной сказки (в конкретных сказках некоторые функции могут опускаться). Принципиальным является их жесткая последовательность одна за другой, что приводит к однотипности самого нарратива. В разных сказках различные функции могут облекаться в одну и ту же форму, что приводит В.Я. Проппа к мысли о том, что различение функций на практике требует обращения к последствиям действия героя (т.е. к связи между функциями и их положением в общей структуре). В 1920–1930-е годы благодаря Пражскому лингвистическому кружку произошло совмещение структурализма и русского формализма. Наибольшее влияние оказали работы русских эмигрантов Р. О. Якобсона и Н. С. Трубецкого. Последний подчеркивал: «Эпоха, в которую мы живем, характеризуется тенденцией, наблюдаемой во всех научных дисциплинах — заменить атомизм структурализмом и индивидуализм универсализмом (в философском значении этих терминов)»15. Попутно отметим, что теоретические разработки обоих ученых, которые, несомненно, обогатили мировую гуманитарную науку, изначально были связаны с разработкой определенных политических проектов. Программная статья Р. О. Якобсона «О современных перспективах русской славистики» была опубликована в 1929 г. в преддверии I международного славистического конгресса в Праге. В ней автор предлагал структурализм (который здесь мало чем отличался от формализма) как основу для разношерстной славистики, которая должна уметь интегрировать различные подходы воедино (географические, литературоведческие, исторические и проч.), а славянство должно рассматриваться как некая структурная целостность16. Языковая близость славянских народов — это очередное доказательство в пользу экономической и политической интеграции. Применение структурализма Якобсон обосновывает тем, что именно эти идеи присущи русской духовной традиции, а потому именно они и должны быть положены в основу находящейся в эпистемологическом поиске дисциплины, а за пример должна была быть взята русистика. Отметим, что через тридцать лет развитие структурализма, «лингвистический переворот» и постструктурализм не оставят камня на камне от различного рода эссенциалистского понимания культуры, наций, этничности и языка. В этом плане Р. О. Якобсон с его духовной традицией и структурализмом как русской наукой является все же «продуктом» своего времени. Он отталкивался от работ Н. С. Трубецкого, который отстаивал представление об общности славянского и туранского духовных миров, а также связи между туранским духовным миром и туранским языком. Из этого силлогизма Якобсон делал вывод о том, что можно искать и общность туранских и славянских языков. Но в чем она будет выражаться? Безусловно, не в генетическом родстве, а в структурном подобии. Ключевая идея «евразийского языкового союза» заключалась в поиске корреляции между географическим фактором и фонологическими признаками: наличие мягкостной корреляции (твердые и смяг321 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ ченные согласные имеют разные значения, как, например, «лук» и «люк») и отсутствие смыслоразличительной интонации. Как это бывает в науке, политические импликации оказались очень быстро забыты, в то время как поставленные вопросы и полученные результаты оказались востребованы мировым научным сообществом. После окончания Второй мировой войны структурализм начал распространяться в другие области. Первой стала антропология благодаря работам французского исследователя К. Леви-Стросса, который в 1940–1950-е годы создал новое направление — структурная антропология. Отталкиваясь от работ структурных лингвистов (в том числе Н. С. Трубецкого, Р. О. Якобсона и В. Я. Проппа), он сместил акцент с изучения собственно содержания наблюдаемых явлений на их структурные взаимосвязи, указывая, что понять их можно, только осмыслив как часть некоей системы. К. Леви-Стросс подчеркивал, что структуральный метод подходит для изучения далеко не всего, а только тех феноменов, которые являются вовсе не произвольными, а внутренне связанными. Например, в антропологии такими явлениями являются системы родства и мифы. Именно Леви-Стросс предложил под структурой понимать не просто социальную организацию, а глубинные инвариантные модели, на которых эта организация основывается. Эти модели являются бессознательными, точно так же, как и правила языка, которые мы используем. Он писал, что необходимо «выявить в хаосе правил и обычаев единую наличную в каждом из них схему, проявляющуюся по-разному в зависимости от местных и временных условий. Эта схема не может соответствовать ни какому-то определенному образцу установлений, ни какой-либо произвольной сумме черт, присущих разным формам дуальной организации. Она ведет к некоторым отношениям корреляции и оппозиции, соотношениям, разумеется, бессознательным даже у народов с дуальной организацией, но которые, будучи бессознательными, должны непременно присутствовать и у тех, кто никогда не был знаком с этим социальным установлением»17. Например, Леви-Стросс выступал против того, чтобы классифицировать разнообразные системы родства по тому или иному признаку, полагая, что речь идет о способе обмена женщинами в социальной группе и установления отношений между членами на основе не кровного родства, а на системы свойственных отношений. Брачные образы представляют собой прежде всего циркулирующий язык. Эти модели не осознаются участниками социального взаимодействия, их непосредственно реконструирует исследователь. Леви-Стросс выделял четыре отличительных признака таких структур: изменение одного элемента ведет к изменению всей структуры, изменения можно прогнозировать, модель позволяет охватить все наблюдаемые явления, существует определенная системность в трансформации моделей, причем каждое преобразование соотносится с моделью одного типа, а «множество этих преобразований образует группу моделей»18. 322 14. Структурализм в политической науке Клод Леви-Стросс: «Совокупность обычаев одного народа всегда отмечена каким-то стилем, они образуют системы. Я убежден, что число этих систем не является неограниченным и что человеческие общества, подобно отдельным лицам, в своих играх, мечтах или бредовых видениях никогда не творят в абсолютном смысле, а довольствуются тем, что выбирают определенные сочетания в некоем наборе идей, который можно воссоздать. Если составить перечень всех существующих обычаев, и тех, что нашли отражение в мифах, и тех, что возникают в играх детей и взрослых, в снах людей здоровых или больных и в психопатологических действиях, удалось бы создать нечто вроде периодической таблицы химических элементов, где все реальные или просто возможные обычаи оказались бы сгруппированы по семьям. Нам оставалось бы только распознать среди них те, что были действительно восприняты обществами». К. Леви-Стросс. Печальные тропики. 1955 «Чтобы понять, каким образом и в какой мере человеческие культуры отличаются друг от друга, сглаживаются или вступают в противоречие эти различия или же они способствуют формированию гармоничной целокупности, сначала следует попытаться составить их опись. Но здесь уже возникают трудности, ведь нам требуется учесть то, что человеческие культуры и не одинаковым образом, и не на одном и том же плане отличаются друг от друга. Сначала нам предстают общества, взаимно прилаженные в пространстве, среди них одни близкие, а другие отдаленные, — все это современные общества. Затем нам необходимо учесть формы социальной жизни, следовавшие одна за другой во времени, которые нам не постичь из непосредственного наблюдения. Любой человек может сделаться этнографом и отправиться к интересующему его обществу, чтобы на месте разделить его образ жизни; напротив, даже если он станет историком или археологом, он никогда напрямую не войдет в контакт с исчезнувшей цивилизацией, но соприкоснется с ней лишь через письменные документы или изобразительные памятники, которые данным обществом — или другими — оставлены. Наконец, не надо забывать, что современным обществам, все еще не знающим письменности, называемым нами “дикими”, или “примитивными”, также предшествовали другие формы, познание которых практически невозможно, разве что непрямо. В добросовестно сделанном инвентаре должны остаться для них пустые клетки в несравненно большем числе, чем те клетки, в которые мы ощущаем себя способными нечто вписать. Напрашивается первая констатация: разнообразие человеческих культур гораздо значительней и богаче всего того, что нам суждено когда-либо познать — в настоящем это “фактически”, а в прошлом “фактически и юридически”». К. Леви-Стросс. Раса и история. 1952 Успех Леви-Стросса был обусловлен тем, что, как писал французский философ М. Энафф: «Структурализм всегда отдает предпочтение факту его принадлежности к той или иной системе, актуальности этой системы (более, нежели ее генеалогии) и ее внутренней логике»19. Так, например, изучая мифы, 323 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Леви-Стросс предложил рассматривать их не с точки зрения содержания, тем и героев, а наоборот — как совокупность, делая акцент на комбинации элементов, мифем, которые рассматриваются как логические единицы. Соответственно, выявить структуру мифа — значит понять саму логику мифического мышления. Отсюда и утверждение, что «не люди думают мифами, а мифы думаются между собой». Одна из ключевых исследовательских техник — выявлять базовые оппозиции, которые задают пространство конкретного мифа, например между жизнью и смертью, вареным и жареным, близким и далеким и пр. Однако остановись Леви-Стросс только на этом, он был бы приверженцем лишь формального метода. n Структурализм как раз и предполагает учет социального и культурного контекста, что позволяет говорить и о функциях мифов, а именно: снимать оппозиции и противоречия, реально существующие в обществе. Стоит подчеркнуть принципиальное отличие структурализма от формализма: структура не может изучаться отдельно от содержания20. Вместе с тем пафос структурального метода заключается не в интерпретации содержания мифов (которая будет в свою очередь очередным мифом), а именно в выявлении структурных особенностей мифов, различного рода оппозиций, гомологий и эквивалентностей между ними. Хотя исследования К. Леви-Стросса и являются классическими в том смысле, что именно они оказали решающее воздействие на то, как структурализм вошел в другие социальные науки, важно подчеркнуть и его влияние на становление семиотики как науки о знаках. Семиотика предложила «научный язык» описания внутренней логики символического пространства, которое не может быть сведено ни к чему другому. Обычно выделяют две ее ветви. Одна из них связана с Женевской школой, в которой знаковая система предстает в качестве замкнутой, иерархической структуры, изменение одного элемента которой предполагает трансформацию всей структуры. Второе направление (восходящее к Ч. Пирсу, У. Моррису) ориентировано на изучение процесса семиозиса, т.е. становления и трансформации знаковой реальности21. Мы не считаем необходимым подробно останавливаться на развитии различных семиотических моделей анализа (тем более что этот вопрос затрагивается в следующей главе, посвященной дискурсивной парадигме), однако отметим, что некоторые исследователи полагают возможным сводить структурализм к семиотическим исследованиям22. Как видно из вышеизложенного, с точки зрения упомянутого выше Леви-Стросса это было бы не совсем корректным. В СССР и России также существует определенная тенденция связывать эти два интеллектуальных направления, во многом по той причине, что за пределами собственно лингвистики структурализм развивался в рамках Московско-Тартуской семиотической школы (Ю. М. Лотман, А. М. Пятигорский, Б. Л. Гаспаров и др.), представители которой внесли значительный вклад не только в филологию, но и в культурологию. 324 14. Структурализм в политической науке В этом плане памятны работы Ю. М. Лотмана по истории русской культуры. Отталкиваясь от коммуникативного подхода к культуре, он ввел понятие семиосферы как всего того пространства значений, которое обеспечивает существование языка и коммуникации. Это пространство структурировано: в нем выделяются, например, бинарные оппозиции, границы, неоднородность (сосуществование разных языков), асимметричность. Так, в центре находятся наиболее развитые языки, которые производят самоописание всей системы. Причем тот частный язык, который занимает доминирующее место, может затем пытаться распространить свое влияние на всю семиосферу (нормы Рима стали нормами всей империи, придворный этикет двора Людовика XIV — этикетом всех дворов): «Возникает литература норм и предписаний, в которой последующий историк видит реальную картину действительной жизни той или иной эпохи, ее семиотическую практику. Эта иллюзия поддерживается свидетельствами современников, которые действительно убеждены, что именно так они и поступают… Так, например, известный Андрей Капеллан, автор “De arte amandi” (между 1175 и 1186 гг.) — трактата о нормах fin amors, — подвергая благородную любовь тщательной кодификации и требуя от влюбленного верности даме, молчания, тщательного server, целомудрия, куртуазности и т.д., спокойно допускает насилие по отношению к поселянке, поскольку в этой картине мира она “как бы не существует”, действия по отношению к ней находятся вне семиотики, т.е. их “как бы нет”»23. При этом если в центре доминирующий язык (понимаемый код) в целом соответствует происходящей реальности, то на периферии — скорее противоречит или же не позволяет ее адекватно описать. Здесь существуют иные языки, которые обладают инновационным потенциалом, что может в дальнейшем позволить им занять доминирующее положение. Также Ю. М. Лотману принадлежит обретшая популярность идея об особой логике различных культур. Так, он доказывал, что русская культура строилась как бинарная система, осознавала себя в антитезах и оппозициях, отсюда получают популярность идеи избранничества и мессианства, а развитие происходит через «взрывы». В то время как для культур зарубежной Европы присущ тернарный (троичный) тип мышления, а потому и происходившие взрывные изменения не затрагивали культурный слой полностью: «Тернарная система стремится приспособить идеал к реальности, бинарная — осуществить на практике неосуществимый идеал»24. Нельзя не признать, что структурализм как направление в социальных и гуманитарных науках является достаточно расплывчатым в том плане, что существуют разные (конечно, не во всем противоречащие) взгляды на его содержание. Как правило, консенсус относительно того, кого включать в числе ведущих структуралистов за пределами собственно лингвистики, выстраивается вокруг следующих фигур: К. Леви-Стросс, Ж. Лакан, Л. Альтюссер, Р. Барт и М. Фуко. Причем поздние работы двух последних авторов, а равным образом как Ж. Делеза, Ж. Дерриду и Ж. Бодрийяра можно отнести уже к постструктуралистам. 325 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Ролан Барт (1915–1980) — один из крупнейших исследователей в области литературоведения, а также в сфере массовой культуры, французский философпостструктуралист. С точки зрения ученого, вещи наделены различными значениями, интерпретация которых зависит исключительно от людей, к ним обращающихся. В связи с этим культура является универсальной системой символов (знаков), которая способна обозначать явления и таким образом создавать (т.е. структурировать) действительность. В этом смысле культура подобна языку. Именно исследованиям природы языка и его влияния на подсознание человека Ролан Барт посвятил многие свои работы. Основной интерес ученого был сконцентрирован вокруг анализа языка, мифа, культуры, идеологии и письма. Интересно отметить, что в определенный период (1960-е годы) работы исследователя, посвященные массовым коммуникациям, были направлены в сторону критики массовой культуры, борьбу с которой ученый видел в создании контръязыка и контркультуры. В результате проведенных исследований французский структуралист пришел к выводу, что за счет подмены истинных мотивов иллюзорными идеология является инструментом господствующей элиты для мотивации и контролирования общества. В этой связи письмо приобретает значение идеологической сетки, существующей между индивидом и действительностью, мотивирующей его воспринимать определенные ценностные ориентиры. Основные работы: «Смерть автора» (1967) «Основы семиологии» (1975) «Camera lucida» (1980) «Семиотика. Поэтика» (1989) Семиолог Р. Барт полагал рассматривать структурализм в качестве интеллектуального метаязыка25, задаваемый такими понятиями, как означающее и означаемое, а также синхрония и диахрония: «Целью любой структуралистской деятельности… является воссоздание “объекта” таким образом, чтобы в подобной реконструкции обнаружились правила функционирования (“функции”) этого объекта. Таким образом, структура — это, в сущности, отображение предмета, но отображение направленное, заинтересованное, поскольку модель предмета выявляет нечто такое, что оставалось невидимым, или, если угодно, неинтеллигибельным, в самом моделируемом предмете»26. Сама структуралистская деятельность по Барту предстоит из двух операций: членение («расчленить первичный объект, подвергаемый моделирующей 326 14. Структурализм в политической науке деятельности, — значит обнаружить в нем подвижные фрагменты, взаимное расположение которых порождает некоторый смысл») и монтаж («определив единицы, структуральный человек должен выявить или закрепить за ними правила взаимного соединения»)27. Французский философ Жиль Делез выделял 7 критериев, по которым можно «узнать» структурализм28: 1. Символическое: «Для нас является привычным, почти что безусловным, некоторое различие, или корреляция, между реальным и воображаемым… Первый же критерий структурализма — это открытие и признание третьего порядка, третьего царства: царства символического. Именно отказ от смешения символического с воображаемым и реальным является первым измерением структурализма». Другими словами, существует определенная символическая форма, которая вовсе не нейтральна в выражении идей и отображении реальности. Эта форма выражения имеет собственную логику и организацию. Структура — это не форма, сущность или образы: «Структура определяется природой некоторых атомарных элементов, которым предначертано учесть одновременно формирование целостностей и вариацию их частей». 2. Локальное, или позиционное: «Места в чисто структурном пространстве первичны относительно реальных вещей и существ, которые их займут, а также относительно ролей и всегда немного воображаемых событий, которые необходимо появляются, когда места занимаются». Значение имеет именно сорасположение элементов, реляционные отношения, конкретные места, которые заполняются реальными субъектами. Только так задается смысл. Например, в системах родства отец и мать — это структурные позиции, в то время как в реальном мире эти позиции занимаются конкретными людьми. А потому «символические элементы не имеют ни внешнего обозначения, ни внутреннего значения, но только позиционный смысл, то следует признать принцип, согласно которому смысл всегда следует из комбинации элементов, которые сами по себе не являются означающими». 3. Дифференциальное и единичное: «Любая структура представляет два следующих аспекта: систему дифференциальных отношений, по которым символические элементы взаимно определяются, и систему единичностей, соответствующую этим отношениям и очерчивающую пространство структуры. Любая структура есть множественность (multiplicite)». Например, Л. Альтюссер полагал, что производственные отношения прежде всего — это дифференциальные отношения между различными единичностями, позициями (предмет производства, орудие, рабочая сила и проч.), на практике же люди занимают эти позиции в производственных отношениях. 4. Различающее, различение. Структуры являются бессознательными, в то время как актуальным — то, во что они воплощаются на практике: «Скажем о структуре: реальна, не будучи актуальной, и идеальна, не будучи абстрактной». 327 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Структура — это потенциальная возможность всех элементов, позиций и отношений между ними, в то время как на практике структура никогда не актуализируется в полном виде: «Структура в себе самой является системой дифференциальных отношений и элементов; но также она различает виды и части, существа и функции, в которых она актуализируется». 5. Серийное: «Символические элементы, взятые в дифференциальных отношениях, с необходимостью организуются в серию». Вернее говорить о том, что структура порождает на практике всегда несколько серий (различных последовательностей сцепления элементов), которые находятся в сложных отношениях друг с другом. 6. Пустая клетка. Структура включает такой элемент, как «пустая клетка», который может находиться в различных сериях, и именно относительно этой узловой точки формируется пространство дифференциальных отношений. Это своеобразное «плавающее означаемое», относительно которого задаются все остальные структуры и которые в свою очередь наполняют его смыслом. Например, в политике западных стран таким плавающим означающим является понятие демократии, которое всегда требует определения и наполнения, а потому происходит борьба. В капиталистической экономике таковым является понятие стоимости, которое в каждом конкретном случае требует своего определения, и уже относительно этого понятия определяются другие экономические структуры. 7. От субъекта к практике. В центре является противоречие между, с одной стороной, живыми существами, которые в процессе актуализации структуры занимают определенные места, а с другой — самими символическими элементами, которые на уровне структуры занимают эти места. Соответственно, субъектом и является эта символическая инстанция (например, В. В. Путин, озвучивая Послание Федеральному собранию, говорит не как гражданин РФ, не как личность, а как президент, и, соответственно, субъектом высказывания является именно президент, а не конкретная личность). Отсюда можно говорить, что субъект всегда кочует, он рассеян, поскольку на практике символическая инстанция может заниматься разными местами, получать разную локализацию: «Исходя из этого могут определиться две важные акциденции структуры. Или пустая клетка и двигатель более не сопровождаются кочующим субъектом, который подчеркивает их пробег; и пустота клетки становится лакуной, действительной нехваткой. Или наоборот, клетка заполнена, оккупирована тем, кто ее сопровождает, и ее подвижность теряется в результате оседлой, или замороженной, полноты». Конечно, все эти семь критериев в большей степени характерны для структурализма как направления в философии, причем последние два уже напрямую отсылают к зародившемуся во второй половине 1960-х годов постструктурализму. Интересно, что среди его «основателей» оказались в том 328 14. Структурализм в политической науке числе и те (Р. Барт и М. Фуко), чьи более ранние работы относятся к структуралистскому направлению. Не имея возможности подробно останавливаться на сравнении, отметим, что разница заключается в том, что постструктуралисты скорее склонны рассматривать структуру в динамике, в постоянно разворачивающемся процессе означивания и дифференциации, выявлять лакуны и согласованности. Как точно отметила Н. С. Автономова: «В общем виде можно сказать, что структурализм искал порядок и в хаосе, а постструктурализм ищет хаос в порядке»29. В философском плане постструктурализм сохранил общую ориентацию на антигуманизм и отрицание телеологичности социальных процессов, однако сделал шаг в сторону от изучения символических структур в пользу внедискурсивных взаимодействий. Как видно из вышеизложенного, структурализм сложно назвать одной из парадигм собственно политической мысли, а потому целесообразнее очертить то влияние, которое он оказал на ее развитие, какие элементы были с наибольшей степенью эффективности использованы для решения задач политической науки. Наиболее отчетливо влияние структурализма и постструктурализма просматривается в области политической философии, а именно в ее «континентальной» версии. Не стоит забывать, что практически все ключевые фигуры философского структурализма писали на политические сюжеты, хотя далеко не всегда их видение политического было сугубо структуралистским. В этой связи небезынтересно то обстоятельство, что наиболее глубокое влияние данное направление оказало на развитие марксизма. В дальнейшем мы сосредоточим внимание на трех ключевых концепциях — структурный марксизм Л. Альтюссера и постструктуралистская теория Э. Лаклау и Ш. Муфф. В каждом случае мы будем стремиться не столько изложить их концепции в полной мере, сколько продемонстрировать особенности понимания того, чем является структура. Структурный марксизм Л. Альтюссера Мы начнем в хронологическом порядке с Л. Альтюссера. Тесно связанный с пока еще влиятельной Французской коммунистической партией, он разрабатывал теорию структурного марксизма не только с целью очистить последний от догматизма, но и возродить его радикальное политическое значение. Понятие структуры у Альтюссера, безусловно, отличается от того, как его использовал К. Леви-Стросс. Структурализм здесь проявляется прежде всего в отрицании роли субъекта и восприятии самой структуры как сети реляционных отношений30. Прежде всего Альтюссер пытался избавить марксизм от гегельянства, подчеркивая, что общество не представляет собой тотальность с одним центром, 329 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Луи Альтюссер (1918–1990) — популярный французский философ 1960–1970-х годов, представитель неомарксизма. В своих работах мыслитель предложил новую интерпретацию творчества К. Маркса, а также новую теорию идеологии, ставшую впоследствии одной из популярных концепций современной политической философии. Работами, принесшими философу международную известность, являются «В поддержку Маркса» (1965) и «Читать “Капитал”» (1965), которые в то же время вызвали много дебатов вокруг ревизионистской трактовки Альтюссером творчества К. Маркса. Важно подчеркнуть, что работы философа позволили ему сформировать фракцию сторонников, основными представителями которой были молодые европейские интеллектуалы. Однако позже, в частности после эволюции взглядов мыслителя в сторону антигуманизма, популярность работ и учения Альтюссера снизилась. Основные работы: «О молодом Марксе — вопросы теории» (1961) «Читать «Капитал» (1965) «В поддержку Маркса» (1965) «Ленин и философия» (1968) «Элементы самокритики» (1974) «Позиции» (1976) «Будущее длится вечно» (1985) а состоит из взаимосвязанных структур и уровней. История как таковая, как процесс лишена и субъекта, и некоей цели (телеологии). Альтюссер рассматривал теорию как критическое руководство для практики, выступая как против идеализма (будто мыслительные конструкты подчиняют реальность), так и эмпиризма (если бы существовали в реальности объективные закономерности). Задача науки — в освоении практики по схеме «практика — теория — практика»31. Причем Альтюссер различает науку, основанную на принципе системности теоретических понятий, от теоретических идеологий, которые тавтологичны и игнорируют правила конструирования своего объекта. Поскольку наука занимается прежде всего созданием систем, которые используются для объяснения отдельных элементов, то тогда, согласно Альтюссеру, за рамками остается проблема субъекта. Согласно Альтюссеру, К. Маркс открыл для нас контент-историю, внутри которой и может только быть познание социального посредством исто330 14. Структурализм в политической науке Луи Альтюссер: «Я боролся со всем, что представлялось мне несовместимым с материалистическими принципами марксизма, равно как и с остатками идеологии, особенно с апологетической категорией “диалектики” и даже с самой диалектикой, чьи знаменитые “законы” нужны были, по моему мнению, только чтобы объяснять постфактум происшедшее и которые использовались руководством коммунистических партий для оправдания своих решений». «По объективным причинам в рамках коммунистической партии была невозможна никакая другая форма политической деятельности, кроме чисто теоретической. Необходимо было направить теорию, на которой партия основывала свое мировоззрение, против того, как сама партия интерпретировала эту теорию. А поскольку принятая теория не имела ничего общего с Марксом, а основывалась на опасном абсурдизме, восходящем к советской, а вернее, сталинистской интерпретации диалектического материализма, единственное, что можно было сделать, — это вернуться к Марксу. Вернуться к политической мысли, которая оставалась практически неисследованной, поскольку была сакрализована, и показать, что сталинистский диалектический материализм со всеми его теоретическими, философскими, идеологическими и политическими выводами не имеет совершенно ничего общего с подлинным марксизмом». Л. Альтюссер. Будущее длится вечно. 1985 «Главным для меня было сделать теоретические тексты Маркса понятными как сами по себе, так и для нас, их читателей, поскольку нередко они являются темными и противоречивыми и даже неполными в некоторых ключевых моментах… Я пытался сделать мысль Маркса ясной и последовательной для тех, кто относится к нему непредвзято и хочет понять его… Да, я допускаю, что создал такую форму марксизма, которая отличается от вульгарных представлений о нем, но поскольку она дает читателю лишенную противоречий, последовательную и понятную интерпретацию марксистской философии, то считаю, что достиг своей цели и моя “реинтерпретация” Маркса дает то, чего требовал он сам, — непротиворечивость и ясность». Л. Альтюссер. Ленин и философия. 1968 рического материализма (теория), материалистической диалектики (метод) и борьбы классов (закон). Говорить об истории без соотношения способа производства, борьбы классов и материалистической диалектики — значит уходить в поле теоретических идеологий. Под способом производства понимается процесс общественного производства и воспроизводства, причем он определяется сочетанием трех инстанций («как поле, в котором определенные элементы вступают в связь по специфическим законам»): экономической (задается соотношением производственных сил и производственных отношений), политической (направлена на воспроизводство производственных отношений и связана с борьбой за государственную власть) и идеологической. Под идеологией Альтюссер понимает воображаемое отношение индивидов к реальным 331 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ условиям, в которых они живут. Отсюда и вывод, что вся практика объясняется и направляется идеологией, что приводит к определенному размыванию этого понятия. С идеологией связан эффект признания-игнорирования. Идеология отталкивается от реального, однако «она познает реальность лишь для того, чтобы признать в ней свои собственные цели, но она может их признать, лишь игнорируя в реальности то, что ей не поддается или ее опровергает»32. В воспроизводстве доминирующей идеологии ключевая роль отводится государственным идеологическим аппаратам, которые обеспечивают интересы господствующего класса через создание норм поведения, кодексов, ритуалов, институтов и пр. При капитализме основная задача — квалификация рабочей силы, т.е. производство субъектов. Этот процесс называется интерпелляцией, т.е. когда ГИА словно «окликает» человека, дает ему имя, с которым связано занятие определенного социального места. Субъект — это прежде всего позиция, человек становится им только по той причине, что воспроизводит определенные формы поведения и следует определенным нормам. При этом каждый конкретный человек находится под влиянием разных ГИА, отсюда и происходит тезис о расчлененном, сверхдетерминированном субъекте: он не только находится на перекрестке различных интерпелляций, но и подвержен воздействию классовой борьбы в каждом ГИА. Постструктуралистская теория дискурса Э. Лаклау и Ш. Муфф Работы Э. Лаклау и Ш. Муфф также принадлежат марксистской мысли, однако они отталкивались не столько от самого Маркса, сколько от теории гегемонии А. Грамши. Исследователи пытались показать, что нет никаких обязательных связей, посредством которых экономика детерминирует политику и идеологию33. Существующее положение вещей не может описываться в рамках классической марксистской теории, а потому необходима новая онтология социального, которая бы позволяла бы осмыслить практики гегемонии и политической артикуляции34. Отталкиваясь от структурализма, они указывают, что язык создает целую сеть значений, которые находятся в реляционном отношении друг к другу. Они вводят понятие артикуляционной практики, которая устанавливает на практике отношения эквивалентности между элементами как дискурса, так и социальной сферы. Тем самым мы получаем весьма подвижную и динамичную систему производства социальных идентичностей, которые группируются вокруг узловых точек. Дискурс, формируя определенные системы эквивалентности, тем самым исключает в данный конкретный момент образование иных способов соотношений знаков. Тем самым образуется область дискурсивности, т.е. того, что исключено из данного конкретного дискурса, однако существует за его пределами. «Элемент» — это то, что еще не получило своего места в конкретной системе эквивалентности, «момент» — 332 14. Структурализм в политической науке это элемент, который был включен дискурсом в эту игру соотношений посредством артикуляционной практики. Дискурс стремится преобразовать все элементы в «моменты» (терминология, предложенная Лаклау и Муфф), замкнуть систему. Именно на это нацелена гегемоническая артикуляция. Речь не идет о том, что она формирует все социальное пространство: теоретики далеки от того, чтобы сводить все социальное к дискурсу, который включает в себя не просто значения как чистые знаки, но и социальные практики, связанные с ними. В их фокусе работа гегемонистской артикуляции, которая пытается замкнуть значения, создать видимость, будто у общества есть объективные структуры, которые люди должны воспроизводить. При таком подходе меняется и понимание политики и власти, которое у Лаклау и Муфф означает практику производства социального, стабильных значений, которые воспринимаются в качестве «естественных» и которые организуют сам процесс социального взаимодействия. Естественно, Э. Лаклау и Ш. Муфф выступают за демократическую политику, смысл которой не в сворачивании конфликтов и замыкании системы, наоборот, в производстве различий (а следовательно, тех институтов, которые способствовали процветанию разнообразия)35. Постструктуралистская теория дискурса Э. Лаклау и Ш. Муфф нередко обвиняется за ее «языковой детерминизм», хотя при более детальном ее рассмотрении становится ясно, что авторы ближе к структуральному конструктивизму П. Бурдье: представление о взаимосвязи значений и практик, борьба за гегемонистскую артикуляцию (символическая власть), идея, что представители и группы взаимно конституируют друг друга, детерминация «объективного социального мира» культурными факторами — все это сближает эти два подхода. Второе направление воздействия структурализма на политическую науку связано с теми исследованиями, которые направлены на изучение языкового, символического измерения политики. Речь идет не о тех работах, которые интерпретируют сказанное (т.е. работают в герменевтическом ключе), а которые пытаются выявить собственную логику символического пространства, обозначить не-нейтральность языка в производстве политических отношений. Прежде всего, на это ориентирован дискурсивный анализ, которому в данном учебнике посвящена отдельная глава. Ниже мы сосредоточимся на основных способах понимания того, что такое структуры. 1. Подобный анализ может быть направлен на выявления неких базовых, инвариантных схем, структурирующих определенные способы политической репрезентации и идеологического доминирования. Наибольшее распространение получил нарративный анализ, который восходит к морфологии «волшебной сказки» В. Я. Проппа и направлен на изучение текстовых структур. Основная идея заключается в том, что, пытаясь отобразить реальность, мы всегда рассказываем ее в виде некоей истории, т.е. строим ее по законам того или иного литературного жанра. Соответствен333 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ но, нарративные структуры не только ограничивают познание и могут намеренно использоваться в целях политического манипулирования, но и активно вторгаются в область повседневной практики. Наиболее остро эта проблема повлияла, конечно же, на историческую науку, после того как Х. Уайт продемонстрировал, что ряд исследований признанных классиков исторической науки в основе своей воспроизводят определенные литературные жанры. Американский политолог Х. Элкер (Alker), также занимавшийся развитием нарративного анализа, писал: «Во-первых, экономическая, социальная и политическая деятельность обычно структурируется (извне и внутренне) ситуативно подходящими “мифами”, “рассказами”, “нарративами” или “историями”. Именно посредством их рассказчикам и слушателям сообщаются не только смысл, порядок и идентичность, но и практическое понимание идеалов, набора возможных способов действия, которым стоит или не стоит следовать. Во-вторых… убедительность рукотворных нарративов в подобных сочинениях провокационно предполагает, что каждая социальная наука, даже экономика, неизбежно “основывается на мифах”»36. Вместе с тем анализ может быть направлен не только на нарративные структуры. Наиболее яркий пример — теория мифа Р. Барта (его же считают основателем политической семиотики). Его теория мифа, вернее критики мифа, создавалась под мощным влиянием левых идей. Отсюда вытекает и общее устремление — критика языка, скрывающего реальность и нейтрализующего возможность действия по ее преобразованию. Центральное место занимает понятие мифа, который рассматривается как вторичная семиологическая система, когда знак (единство означаемого и означающего, имеющий собственный смысл и принадлежащий языку-объекту) превращается в означающее некого другого понятия. Мифологизированным, по Барту, может быть что угодно: «Миф представляет собой коммуникативную систему, некоторое сообщение. Отсюда явствует, что это не может быть ни вещь, ни понятие или идея; это форма, способ обозначения»37. В качестве примера Барт приводит фотографию на обложке журнала, где изображен чернокожий солдат из Иностранного легиона, салютующий флагу Франции. Перед нами миф, поскольку сам знак призван воплотить идею «имперскости» (по крайней мере, именно так прочитывается данная фотография, опубликованная в период войны против независимости Алжира). На самом деле никакое величие империи не отображает данная фотография (как если бы именно из этих побуждений данный солдат отдавал честь!), и даже скрывает то, что чернокожий стал легионером только по той причине, что Франция в свое время вела завоевательную колониальную политику. В процессе конструирования мифа первоначальный смысл обедняется, почти что умирает для того, чтобы знак превратить в форму, в которую уже можно вместить новое значение: «Такая непрестанная игра в прятки и является определяющей для мифа». Сущность мифа заключается в диалектике смысла (исходной идеи) и значения (т.е. самого мифа), когда они поочередно сменяют друг друга. В итоге миф «обладает императивностью оклика»38, при 334 14. Структурализм в политической науке этом является словом похищенным и возвращенным. При этом миф никогда не бывает произвольным, он всегда мотивирован, т.е. имеется определенная аналогия между смыслом и формой, почему именно данное слово, данный сюжет был выбран для того, чтобы передать более высокую, абстрактную идею. Однако аналогия между смыслом и понятием всегда является неполной, а потому в ходе формирования значения ненужные элементы отбрасываются. Миф потребляется динамично, он направлен на то, чтобы понести определенную идею, понятие, делая эту интенцию природной, естественной. В глазах читателя означающее и означаемое связаны природным соотношением, там, где существует лишь эквивалентность, он видит каузальность. Критика современных мифологий для Р. Барта — это критика буржуазной культуры, которая, будучи анонимной (устранение понятия «буржуа» из политического дискурса), распространяет свое влияние на другие классы. Язык мифологии — это язык мелкого буржуа и более широко — язык буржуазной идеологии, задача которой — описывать, констатировать существующий капиталистический порядок, но вовсе не объяснять сущности вещей. Точно так же миф занимается устранением историчности в вещах: «Вещи в нем утрачивают память о том, как они были сделаны. Мир поступает в область языка как диалектическое соотношение действий и поступков людей — на выходе же из мифа он предстает как гармоническая картина сущностей»39. Тем самым миф — это деполитизированное слово, если под политикой понимать область активных действий. Задача мифа не воздействовать на вещи, а воспевать их. В этом плане в политической плоскости, например, язык революционера не может быть мифичен, поскольку революция направлена на преобразования мира, что не исключает существования левых мифов, которые по природе могут быть лишь скудными. В то время как у правых миф действительно популярен, так как он постулирует неизменность и порядок. 2. Второе направление связано с активной интеграцией в анализ наработок когнитивной лингвистики, в частности с изучением тех когнитивных структур, которые заложены в наш обыденный язык и влияют как на восприятие политического мира, так и на процесс принятия политических решений. Как правило, подобный анализ сосредоточен на выявлении когнитивных метафор, базовых оппозиций и понятий, которые составляют определенную социальную онтологию (базовое представление об устройстве мира). Внимание может уделяться и способам мышления отдельного политика, и тем когнитивным механизмам, которые заложены определенной культурой. Другой тип исследования — анализ когнитивного измерения тех или иных понятий. Например, отечественный лингвист П. Паршин выделяет четыре способа понимания цивилизации: оценочное (в противопоставлении, например, «варварству»), квалифицирующее (как отличительный признак общества на определенном этапе развития), идентифицирующее (как в принципе вся де335 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ ятельность определенного общества) и типологизирующее (различные типы цивилизаций)40. Наибольшую популярность получила теория концептуальной метафоры. О метафоре как основе мышления и способе конструирования мира еще писал Ф. Ницше; благодаря работам Т. Куна эта идея пришла в теорию научного познания, а теория концептуальной метафоры Дж. Лакоффа и Джонсона41 стала отправной точкой метафорического анализа в социальных науках. Так, нередким стало утверждение, что научное познание основывается на определенной метафоре (системе метафор), а потому прогресс знания предполагает смену метафорических моделей42. Суть теории заключается в изначальной метафоричности языка: наше мышление устроено таким образом, что одни вещи мы всегда описываем в рамках других вещей. Даже такое выражение, как «инфляция выросла», является метафорическим, поскольку базируется на метафоре «верх — низ» и предполагает, что такая сущность, как инфляция, может расти. Неудивительно, что язык, который мы используем для описания социальных и политических явлений, также глубоко метафоричен. Даже такое утверждение, как «Россия заявила протест», является метафорическим, поскольку России приписываются свойства человека. Метафорические системы не только влияют на то, как собственно политики описывают для себя происходящие изменения, но и используются как риторические средства для интерпретации политических процессов. Например, как отмечал В. М. Сергеев, социальный мир может рассматриваться сквозь призму либо «механической метафоры» (тогда социальные процессы можно конструировать), либо «естественной метафоры» (тогда социальные процессы обладают собственной, независимой динамикой). От того, как мы воспринимаем, например, экономический кризис, зависит и выработка конкретных действий. Обращение к когнитивным структурам может применяться и для операционализации такого понятия, как политическая культура. Наиболее показательным здесь является монография отечественных исследователей Н. И. Бирюкова и В. М. Сергеева, которые для анализа становления институтов представительной власти в эпоху перестройки создали интересную теоретическую модель. Их анализ языкового материала был направлен на выявление базовых структур мышления. Они проанализировали традиционное русское политическое сознание, в котором выделили две доминанты: постоянная апелляция к народности, причем сам «народ» рассматривается как метафизическая целокупность и носитель высшей истины (что было концептуализировано в идее «соборности»), и ценность труда, понимаемого в вульгарно-политическом смысле. Отсюда объясняется принятие марксистской идеологии, которая вытекает из идеи некоей общей детерминированности развития общества и неприятия самой идеи раскола и его атомизации. В период перестройки «традиционная российская политическая культура — с ее презумпцией консенсу336 14. Структурализм в политической науке са, охватывающего всех участников политического процесса, как естественного состояния общества и нормы политической жизни, и с ее стремлением к нахождению политических решений, которые, в силу их объективной истинности, были бы обязательными для всех, — помешала адекватному представлению социальных интересов в парламенте и не позволила ему стать ареной выработки и достижения подлинного общественного консенсуса, основанного на компромиссе между силами, выражающими разные интересы и разные представления о будущем страны»43. Другой пример подобного анализа, правда, ориентированного на выявление ментальных картин, продемонстрировал американский экономик А. Хиршман в своем исследовании реакционной (консервативной) риторики на протяжении последних двух столетий. Реакционность в данном случае понимается весьма широко: как противовес конкретным прогрессистским попыткам осуществить экономические, социальные или политические трансформации в целях улучшения жизни общества. Хотя автор на протяжении всей книги апеллирует такими понятиями, как «риторика» и «аргумент», перед нами вовсе не исследование в области консервативной мысли. В последней главе исследователь пишет: «Моя главная задумка — проследить некоторые ключевые реакционные тезисы сквозь дискуссии последних двух столетий и показать, что участники этих дискуссий в своих аргументах и риторике следовали некоторым константам»44. А. Хиршман выделяет три вида аргументов «реакции»: тезис об извращении, тезис о тщетности и тезис об опасности, подробно описывая ту модель мира (социальную онтологию, хотя сам этот термин и не употребляется исследователем напрямую), которая стоит за ними. Так, тезис об извращении предполагает, что «попытка развивать общество в определенном направлении приведет к его движению ровно в противоположном направлении»45, а потому нераздельно связан с представлением о непреднамеренных следствиях человеческой деятельности: «В свете эффекта извращения социальный мир предстает как в высшей степени изменчивый, в нем каждое движение тут же приводит к множеству ненамеренных контрдвижений»46. Тезис о тщетности предполагает попытку реформирования, которая обречена на неудачу, а потому «была и будет всегда лишь фасадом, поверхностью, прикрытием»47. Тем самым социальный мир видится высокоструктурированным, а основное внимание критика направлено на выявление тех «объективных законов» социальной природы, игнорирование которых невозможно и которые полностью детерминируют сложившийся порядок вещей. Хотя тезис об извращении и тезис о тщетности логически противоречат друг другу, на практике обычно оба аргумента соседствуют при критике тех или иных реформ. Тезис об опасности предполагает, что предлагаемые изменения несут за собой неприемлемые издержки48. Использование аргументов в духе «ceci tuerra cela» («это убьет то») основывается на ментальной картине, в рамках которой все видится как игра с нулевой суммой49. 337 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Примечания 1 Гаврилова Ю. В. Особенности развития структурализма в Великобритании конца XX века // Гуманитарные науки. Вестник Финансового университета. 2015. № 1. С. 75. 2 См. критику структурно-функционального подхода: Малахов В. С. Национализм как политическая идеология. М., 2005. С. 58–61. 3 Кирилов П. Е. Интеллектуальные истоки французского структурализма // Труды университета «Дубна». Гуманитарные и общественные науки: Сб. ст. Вып. 3. Дубна, 2004. С. 83. 4 Поселягин Н. Ранний российский структурализм: «долотмановский» период // Новое литературное обозрение. 2011. № 3. 5 Гароди Р. Структурализм и «смерть человека» // Философия и общество. 1998. № 2. С. 247. 6 Русская интеллектуальная революция 1910–1930 годов: Материалы международной конференции. М., 2016. С. 5. 7 Алпатов В. М. Соссюр и мировая наука // Фердинанд де Соссюр и современное гуманитарное знание. М.: ИНИОН, 2008. С. 20–21. 8 Цит. по: Фердинанд де Соссюр и современное гуманитарное знание. М.: ИНИОН, 2008. С. 33. 9 Силичев Д. А. Ф. де Соссюр и современная философия // Фердинанд де Соссюр и современное гуманитарное знание. М., 2008. С. 84. 10 См.: Джеймисон Ф. Марксизм и интерпретация культуры. М.; Екатеринбург, 2014. С. 67–68. 11 Бондарев А. П. Фердинанд де Соссюр и некоторые вопросы теории литературы // Фердинанд де Соссюр и современное гуманитарное знание. М., 2008. С. 118. 12 Стайнер П. «Формализм» и «структурализм» // Имя. Сюжет. Миф / Под ред. Н. М. Герасимовой. СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского ун-та, 1996. С. 224. 13 Косиков Г. К. От структурализма к постструктурализму. М.: Рудомино, 1998. С. 23–24. 14 Пропп В. Я. Морфология «волшебной» сказки. Исторические корни волшебной сказки. М., 1998. С. 20. 15 Гухман М. М. Исторические и методологические основы структурализма // Основные направления структурализма. М.: Наука, 1964. С. 28. 16 Автономова Н. С. Открытая структура: Якобсон — Бахтин — Лотман — Гаспаров. М., 2009. С. 47. 17 Леви-Стросс К. Структурная антропология. М., 2001. С. 32. 18 Энафф М. Клод Леви-Стросс и структурная антропология. М., 2010. С. 28. 19 Там же. С. 30–31. 20 Энафф М. Клод Леви-Стросс и структурная антропология. М., 2010. С. 14. 21 Поселягин Н. Антропологический поворот в российских гуманитарных науках // Новое литературное обозрение. 2012. № 1. 22 Pettit F. The Concept of Structuralism. A Critical Analysis. Cambridge, 1977. P. iv. 23 Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров. СПб., 2015. С. 184. 24 Лотман Ю. М. Семиосфера. Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров. СПб., 2009. С. 142. 25 Метаязык — это язык, который используется для описания другого языка. Например, можно выделять политический язык, который используют современные российские политики в своей деятельности. Соответственно, политическая теория будет 338 14. Структурализм в политической науке представлять собой по отношению к нему метаязык, позволяющий произвести операцию отстранения и выйти, как предполагается, на более независимый уровень. 26 Барт Р. Структурализм как деятельность // Нулевая степень письма. М., 2008. С. 229. 27 Там же. С. 231–232. 28 Здесь и далее см.: Делез Ж. По каким критериям узнают структурализм? // Метафизические исследования: альманах Лаборатории метафизических исследований при Философском факультете Санкт-Петербургского государственного университета. СПб., 1998. Вып. 5. С. 275–287; Вып. 6. С. 215–234. 29 Автономова Н. С. Указ. соч. С. 222. 30 Choat S. Marx through Post-Structuralism. L., 2010. P. 25. 31 Карш С. Теория и политика: Луи Альтюссер. М.: Прогресс, 1975. С. 14–19, 42–47. 32 Альтюссер Л. За Маркса. М., 2006. С. 330. 33 Eagelton T. Ideology. An Introduction. N.Y.; L., 2007. P. 215. 34 Политическое как проблема. Очерки политической философии XX века М., 2009. С. 199. 35 Там же. С. 205. 36 Alker H. Rediscoveries and Reformulations. Humanistic Methodologies for International Studies. Cambridge, 1996. P. 304. 37 Барт Р. Мифологии. М., 2014. С. 265. 38 Там же. С. 283. 39 Там же. С. 305. 40 Паршин П. Государство и цивилизация в современных международных отношениях. Аналитические записки ИМИ. 2009. Вып. 4. 41 См.: Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. М., 2012; Будаев Э. В., Чудинов А. П. Метафора в политическом интердискурсе. Екатеринбург, 2006; Musolff A. Political Metaphors Analysis. Discourse and Scenarios. L.; Oxford; N.Y.; Delhi; Sydney, 2016. 42 Урри Дж. Социология за пределами обществ. Виды мобильности для XXI столетия. М., 2011. С. 37–75; Печерская Н. В. Знать или называть: метафора как когнитивный ресурс социального знания // Полис. 2004. № 2. С. 96. 43 Бирюков Н. И., Сергеев В. М. Становление институтов представительной власти в современной России. М., 2004. С. 278. 44 Хиршман А. Риторика реакции: извращение, тщетность, опасность. М., 2010. С. 176. 45 Там же. С. 20. 46 Там же. С. 83. 47 Там же. С. 53. 48 Там же. С. 92. 49 Там же. С. 134. Литература Автономова Н. Открытая структура: Якобсон — Бахтин — Лотман — Гаспаров. М., 2009. Алексеева Т. А. Дискурсивный анализ во внешней политике: основания и практики // Межсекционный сборник № 1 «Международные отношения и мировая политика» (Материалы VIII Конвента РАМИ, апрель 2014). М.: МГИМО, 2015. С. 9–21. Барт Р. Мифологии. М., 2014. 339 Раздел I. ЦИВИЛИЗАЦИИ. ИНСТИТУТЫ. СТРУКТУРЫ. ФАКТОРЫ Барт Р. Нулевая степень письма. М., 2008. Гароди Р. Структурализм и «смерть человека» // Философия и общество. 1998. № 2. Гухман М. М. Исторические и методологические основы структурализма // Основные направления структурализма. М.: Наука, 1964. С. 28. Джеймисон Ф. Марксизм и интерпретация культуры. М.; Екатеринбург, 2014. Зенкин С. Ролан Барт — теоретик и практик мифологии // Барт Р. Мифологии. М., 2014. С. 23–29. Ильин М. В. Перспективы политического дискурс-анализа в России // Дискурс — Пи. 2006. № 1. Карш С. Теория и политика: Луи Альтюссер. М.: Прогресс, 1975. Косиков Г. К. От структурализма к постструктурализму. М.: Рудомино, 1998. С. 23–24. Кэмерон Д. Разговорный дискурс. Харьков, 2015. С. 122. Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. М., 2012. Леви-Стросс К. Структурная антропология. М., 2001. С. 32. Лотман Ю. М. Семиосфера. Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров. СПб., 2009. Поселягин Н. Ранний российский структурализм: «долотмановский» период // Новое литературное обозрение. 2011. № 3. Пропп В. Я. Морфология «волшебной» сказки. Исторические корни волшебной сказки. М., 1998. С. 20. Русская интеллектуальная революция 1910–1930 годов: Материалы международной конференции. М., 2016. С. 5. Стайнер П. «Формализм» и «структурализм» // Имя. Сюжет. Миф / Под ред. Н. М. Герасимовой. СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского ун-та, 1996. Фердинанд де Соссюр и современное гуманитарное знание. М.: ИНИОН, 2008. Хиршман А. Риторика реакции: извращение, тщетность, опасность. М., 2010. Choat S. Marx through Post-Structuralism. L., 2010. Eagelton T. Ideology. An Introduction. N.Y.; L., 2007. Howarth D. Power, discourse, and policy: articulating a hegemony approach to critical policy studies // Critical Policy Studies. 2010. Vol. 3. No 3–4. P 303–335. Marchart O. Post-Foundational Political Thought. Edinburgh, 2007. Musolff A. Political Metaphors Analysis. Discourse and Scenarios. L.; Oxford; N.Y.; Delhi; Sydney, 2016. Pettit F. The Concept of Structuralism. A Critical Analysis. Cambridge, 1977. 340 Раздел II КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ. 341 15. АНТРОПОЛОГИЧЕСКОЕ ИЗМЕРЕНИЕ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ Ключевые слова Политическая антропология, международные отношения, международная конкуренция, личностное измерение политики, национальный характер У истоков новой дисциплины «А нтропология» — «наука о человеке». Она зародилась в Античности. Но «как название дисциплины понятие антропология восходит не к Античности, а является новообразованием, характеризующим обращение мышления к самому человеку, которое произошло между XVI и XVIII веками»1. С накоплением и дифференциацией знаний о человеке термин «антропология» начинает использоваться для обозначения комплекса научных дисциплин, исследующих человека в разных измерениях. Выделяют «физическую антропологию» как науку о происхождении и эволюции человека; «культурную антропологию», исследующую культурную специфику народов; «социальную антропологию», изучающую связи человека с обществом. При этом и в культурной, и в социальной антропологии в центре внимания изначально оказываются архаичные общества, а позднее — локальные неформальные общности. В ХХ в. на антропологическом «древе» вырастает новая «ветвь»: «политическая антропология». Одни видят в ней философскую дисциплину, «которая изучает человека как “политическое животное”… Она является ответвлением политической философии»2. Другие смотрят на нее как на политологическую дисциплину, которая исследует «человека политического» и, в отличие от других отраслей политической науки, «представляет сторону субъекта»3. В 1920-е годы складывается «философская антропология», выделяющая в качестве своего предмета «сферу “собственно человеческого” бытия, собственной природы человека, человеческой индивидуальности»4. И это далеко не все. Но «семья» антропологических дисциплин продолжает расти. В настоящее время идет формирование нового ее «члена» — антропологии международных отношений5, представляющей собой концептуальное осмысление последних как 342 15. Антропологическое измерение международных отношений человеческих отношений. При этом она берет на вооружение некоторые подходы и принципы, выработанные существующими антропологическими науками, равно как и полученные ими результаты. Формирование новой дисциплины протекает в русле наметившегося еще в конце прошлого века «антропологического поворота» в гуманитарных и общественных науках. Но есть и частная причина. Это ощущаемая многими теоретиками и практиками потребность преодоления узкой, имеющей ограниченную объяснительную и прогностическую силу, государствоцентристской интерпретации международных отношений. И сопутствующее понимание того, что эти отношения суть человеческие отношения: их непосредственными строителями являются не абстрактные «государства» и организации, а стоящие за ними конкретные живые люди — мужчины и женщины, умные и недалекие, молодые и старые, здоровые и больные, «маленькие» и «великие», интроверты и экстраверты. Люди, выросшие на разных ценностях, представляющие разные культуры и цивилизации и никогда не повторяющие полностью друг друга. Именно к ним, а не к безликому «человеческому фактору» или «человеческому материалу» (жутковатое словосочетание из арсенала философа-гуманиста Александра Зиновьева) и обращается антропология международных отношений. На нее уместно распространить оценку, которую отечественный политолог А. С. Панарин дал политической антропологии: она «противостоит “системному” фетишизму — представлению об автоматически действующих механизмах власти и управления, о человеке как “исчезающей малой величине” в политическом процессе, а также узколобому прагматизму, упускающему из виду гуманистическое, ценностное измерение политики»6. Надо, впрочем, сразу пояснить, что в теоретико-методологическом плане антропология международных отношений нацелена не на отрицание роли государства в их формировании, а на корректировку его функций в этом процессе и в итоге — на более глубокое понимание внешней политики государств, международных отношений и мировой политики. Новая дисциплина ставит перед собой несколько задач, решаемых с учетом пространственно-временных изменений, приносимых историей. Это, прежде всего, — утверждение в общественном сознании и науке представления о том, что именно живые, конкретные люди, а не обезличенные абстрактные структуры являются непосредственными творцами международных отношений. В числе главных задач — исследовать, что представляют собой — в количественном, качественном и сущностном измерениях — люди, выстраивающие международные отношения; и как родовые (природа человека, национальный характер, гендерная, расово-этническая принадлежность) и индивидуальные (здоровье, возраст, опыт, психологические особенности и т.п.) характеристики этих людей влияют на создаваемый ими продукт. 343 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ С поисками ответов на эти вопросы связана и задача исследования меры, пределов и условий антропологической детерминированности международных отношений. Важно понять, каковы границы воздействия на них со стороны человека, какова степень его творческой свободы и какие антропологические характеристики обнаруживают наибольший креативный потенциал в условиях этой свободы. За последние полвека в международные отношения напрямую включились десятки народов, находящихся на разных уровнях социального и политического развития (включая жителей «традиционных» обществ). Это ставит перед антропологией международных отношений непростую задачу: n исследовать (в динамике и сравнении) место и роль разных народов и их индивидуальных представителей в этих отношениях, степень и характер их включенности в последние, а также уровни, каналы и последствия влияния представляемых этими народами культур и цивилизаций на международные отношения и мировую политику. Международные отношения не только формируются человеком — они формируют человека, влияют на его жизнь. Исследование этого обратного воздействия тем более актуально, что нынешняя эпоха отмечена вовлеченностью практически всех стран в международные дела. И есть страны, претендующие на глобальное и региональное лидерство. Если согласиться с утверждением, что в глобализирующемся мире происходит формирование «человека международного», который в своем сознании, ценностных и политических ориентациях, потребностях, поведении выходит за пределы одного государства (не превращаясь в космополита), то встает задача исследования этого процесса и его возможных результатов. Антропологический подход ориентирован и на решение практических задач. Это гуманитарная экспертиза разрабатываемых нормативных актов, регулирующих международные отношения. Это также выработка установок (способных лечь в основу политических рекомендаций) на гуманизацию отношений между народами, на улучшение положения человека в его собственной стране и в мире в целом. Каждый отдельный человек — часть народа, а каждый народ — часть человечества. Они обусловливают существование друг друга. Из этого и должна исходить антропология международных отношений. Вопрос о методах исследования, адекватных задачах, стоящих перед новой дисциплиной, будет во многом решаться, как это происходит в подобных случаях, в ходе исследовательской практики. Но очевидно и то, что тут не обойтись без таких традиционных методов, как наблюдение, изучение документов, контент-анализ, моделирование, построение сценариев, системный подход. Полезными могут оказаться опросный, сравнительно-исторический и биографический методы. «Кирпичики», из которых строится антропология международных отношений, разнородны; формировали их в разное время очень разные мыслители — 344 15. Антропологическое измерение международных отношений Сократ, Платон, Аристотель, Сенека, Гроций, Вико, Гоббс, Монтескье, Юм, Фейербах, Чернышевский, Маркс, Энгельс, Ницше, Плеханов, Иван Ильин, Ленин, многие другие. А предтечей новой дисциплины по праву следует считать Канта. В числе современных специалистов, участвовавших в формировании этих «кирпичиков», — Э. Баталов, Ю. Витткопф, Г. Гачев, М. Жирар, Ч. Кигли-мл., А. Кузнецов, М. Лебедева, В. Михеев, Г. Моргентау, А. Панарин, Д. Розенау, Дж. Тикнер, Д. Фельдман, другие исследователи. Международные отношения как антропологический диалог Международники часто говорят о пользе диалога. Диалог — это «разговор между двумя или несколькими лицами»7, т.е. межличностная коммуникация, осуществляемая языковыми средствами, или вербальная коммуникация. Она строится как попеременный обмен репликами между участниками диалога. При этом под «репликой» филологи понимают «высказывание действующего лица»8, «ответ, возражение, замечание на слова собеседника, говорящего»9 и т.п. В диалоге реплика каждого участника представляет собой ответ (отзыв) на предшествующую — хотя и не обязательно «соседнюю» — реплику (вызов) другого участника (других участников) и при этом сама выступает в качестве «вызова», а далее все повторяется. И вот что важно: каждый «отзыв» строится с учетом содержания и смыслов «вызова» и предполагает такую же ответную реакцию. В итоге все эти взаимообусловленные реплики складываются в диалогическую цепь (при двух) или сеть (при большем числе участников). В диалоге, как вербальной коммуникации, политики видят средство согласования позиций взаимодействующих сторон и даже «сближения цивилизаций». Но диалог может рассматриваться и как явление, выходящее за пределы вербальной коммуникации. Психологи расширяют понятие реплики, полагая, что «в широком смысле репликой считается и ответ в виде действия, жеста, молчания»10. Это позволяет сами международные отношения рассматривать как своеобразный диалог, в котором вербальные коммуникации дополняются невербальными (поведенческими). Большое влияние на характер и содержание диалога во всех его смыслах оказывают социокультурные и психологические характеристики его участников. При таком подходе любой значимый внешнеполитический акт, будь то переговоры, конфликт с соседом и т.п., следует рассматривать как звено в цепи (сети) реплик, составляющих международный диалог, т.е. как «отзыв» на какой-то единичный или множественный «вызов». Наглядное подтверждение диалогической природы международных отношений — гонка вооружений. 345 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ Диалогический подход ориентирует на контекстуальную интерпретацию человеческих действий и высказываний, рассмотрение их как промежуточного звена в сложной цепи (сети) причинно-следственных связей. Он позволяет высветить в поведенческом акте субъекта нечто такое, что осталось бы скрытым, если бы мы рассматривали его сам по себе (как это чаще всего и происходит), и, возможно, дать ему иную оценку. Например, нынешняя внешняя политика России может оцениваться по-разному в зависимости от того, видим мы в ней неспровоцированный «рецидив имперских амбиций» (как утверждают ее недруги) или ответ на приближение НАТО к ее границам и другие провокационные акции. Дуалистичность человеческой природы и проблемы мира и войны Одно из центральных мест в антропологии международных отношений занимает вопрос о природе человека. От наших представлений о ней зависит и понимание того, что такое человек, чего можно ожидать от него, и понимание того, как могут складываться международные отношения и какой мировой порядок мы способны построить. Кто-то считает природу человека иллюзией. Но большинство полагают, что в ходе истории сложилась «совокупность стойких, неизменных черт, общих задатков и свойств, выражающих особенности человека, как живого существа и присущих человеку разумному во все времена независимо от биологической эволюции и исторического процесса»11. Это и есть человеческая природа. Еще Юм заметил, что ее истолковывают по-разному. И тем не менее в суждениях многих мыслителей о человеке просматривается ряд устойчивых представлений, раскрывающих его природу. Это, прежде всего, взгляд на человека как существо разумное. Об этом говорили многие мыслители. А термин homo sapiens (человек разумный) ввел, утверждают историки, Карл Линней. Другая сущностная характеристика человека — его социальная (общественная) природа. Первым об этом сказал Аристотель: «…человек — по природе [существо] общественное»12. В новое время эта мысль с легкой руки Ш.-Л. Монтескье получает широкое распространение. А в марксизме становится базовой. Маркс неоднократно повторяет: «Индивид есть общественное существо»13. Так думали и думают многие. Это не мешало и не мешает им считать человека животным. Определение Аристотеля — zoon politikon — переводили и как «существо общественное», и как «существо политическое», но буквально оно означает «животное полисное». Неоплатоник Плотин утверждал: «Человек занимает среднее место между богами и животными, временами достигая божественных высот, временами уподобляясь зверям»14. Маркс, объяснявший, что сущность человека 346 15. Антропологическое измерение международных отношений «есть совокупность всех общественных отношений»15, не отрицал, что «человек по самой своей природе есть животное…»16. А Энгельс был убежден, что «человек никогда не освободится полностью от свойств, присущих животному, и, следовательно,… речь может идти только о различной степени животности или человечности»17. Христианство верит, что человек создан «по образу и подобию Божию», т.е. сверхприроден. Вместе с тем он причастен миру природы, поскольку сотворен из двух начал: «дыхания жизни» от Бога и «праха земного». Давно и многими подмечено, что в человеке уживаются два начала — доброе и злое. Теолог Александр Мень объяснял: «Человек не должен быть жестко запрограммирован на добро. Его достоинство как существа, подобного Творцу, позволяет ему свободно самоопределяться, выбирать собственный путь, вплоть до негативного отношения к высшей Воле»18. И человек часто мнит себя Богом. Глубокие суждения о добром и злом в человеке находим у Канта. Человеку «присуща склонность деятельно стремиться к недозволенному, хотя он и знает, что это не дозволенно, т.е. к злу…»19. Но в человеке присутствует и доброе начало. Примечательно название части первой трактата «Религия в пределах только разума»: «О существовании злого принципа наряду с добрым, или об изначальном зле в человеческой природе». В числе «задатков добра» Кант называет стремление к самосохранению, к продолжению человеческого рода, к общительности, к признанию своей ценности во мнении других, способность воспринимать уважение к моральному закону. Он подчеркивает, что между добрым и злым нет пропасти, они способны переходить друг в друга и человек как существо моральное никогда не может исчерпать все свои задатки доброго. Природа человека обнаруживает, таким образом, свою дуалистичность. Ее не раз пытались изменить путем создания «совершенного человека», способного построить «совершенный мир». Те, кто исходил из представления о преимущественно социальной детерминированности этой природы, стремились преобразовать социальную среду. Утописты организовывали коммуны. Российские большевики построили Советский Союз и попытались воспитать «нового человека». Те, кто отводил определяющую роль биологическому фактору, делали ставку на биотехнологию как средство конструирования человека с заданными свойствами20. В обоих случаях результаты были одинаковы: изменить природу человека к лучшему не удалось. Вот и нынешние международные отношения строит все такой же homo sapiens, какой строил их сто и двести лет назад: в одном лице ангел и зверь, добрый и злой, миролюбивый и агрессивный, способный на самопожертвование и на подлость… Эволюция природы человека — естественно-исторический процесс, идет он черепашьим темпом. А за попытки подталкивания безжалостно мстит. 347 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ Иммануил Кант (1724–1804) — родился в 1724 г. в Кенигсберге. Прожил в нем всю жизнь — внешне неброскую, внутренне яркую — и там же умер в 1804 г. Преподавал в местном университете. Прославился как великий философ, создатель так называемой критической философии («Критика чистого разума», «Критика практического разума», «Критика способности суждения»). Но Кант был еще и выдающимся политическим мыслителем, автором таких крупных, по сей день сохраняющих теоретическую и практическую ценность, работ, как «К вечному миру» (1795), «Метафизика нравов» (1797), «Антропология с прагматической точки зрения» (1798) и других. Канта-философа и Канта — политического мыслителя роднит гуманизм. Человек для него — высшая ценность. «Цель всех успехов в области культуры, которые служат школой человеку, — применить полученные знания и навыки к миру; но наиболее важный предмет в мире, к которому эти знания могут быть применены, — это человек, поскольку он есть собственная последняя цель»21. Пути установления на земле «вечного мира» и обеспечения безопасности; природа человека; специфика национальных характеров; права и свободы человека; гуманизация отношений между народами и другие проблемы, входящие в предметный круг формирующейся антропологической дисциплины, живо интересовали Канта и исследовались им. Это позволяет считать его предтечей антропологии международных отношений. Кант оставил нам требовательный девиз-завещание: «Имей мужество пользоваться собственным умом!»22 В международных отношениях природа человека проявляется через внешнеполитическое поведение как мотивированные действия субъектов, направленные на достижение определенных целей. К этим действиям относятся установление и поддержание отношений с другими субъектами; создание союзов, блоков, коалиций; ведение переговоров; осуществление разного рода операций; война и т.п. Существенный фактор формирования поведения индивида — его потребности, понимаемые как «состояние… создаваемое испытываемой им нуждой в объектах, необходимых для его существования и развития, и выступающее источником его активности»23. Из всех типологий потребностей наиболее широкую известность получила конструкция, созданная американским психологом Абрахамом Маслоу и известная как иерархическая «пирамида потребностей»24 (существующая в разных вариантах). Согласно ей поведение индивида направляется последовательно: 1) физиологическими потребностями; 2) потребностью в безопасности (самосохранении, выживании); 3) потребностями в любви, принадлежности к какой-либо социальной группе (социальные потребности); 4) потребностями в признании и оценке со стороны других; 348 15. Антропологическое измерение международных отношений 5) познавательными потребностями (потребность в информации, жажда знаний); 6) эстетическими потребностями (желание привнести в мир гармонию и красоту); 7) потребностью в самоактуализации (реализации человеком своих способностей и талантов). При этом более высокие потребности начинают играть направляющую роль в поведении по мере удовлетворения более низких потребностей. Встает вопрос: а не испытывает ли человек такой же потребности в насилии и войне, как в безопасности и самореализации? В книге «Изобретение (!) мира» историк Майкл Ховард утверждает: «Археологические, антропологические, а также сохранившиеся документальные свидетельства говорят о том, что война, вооруженный конфликт между политически организованными группами, является всеобщей исторической нормой»25. О том, что войны свойственны всем культурам, говорил и американский психолог Гаролд Лассуэлл. Истоки воинственности он видел в фобиях, формирующихся у человека еще в детстве, в тревожащем его чувстве личной незащищенности (personal insecurity)26. В подсознании человека живет страх перед увечьем — порой столь сильный, что единственный выход видится ему в том, чтобы напасть самому. Для этого нужен враг, а врага чаще всего находят на международной арене. Немало людей, включая великих, считали, что без войны общество деградирует. По словам Гегеля, «война сохраняет здоровую нравственность народов» «подобно тому, как движение ветра предохраняет озера от гниения, которое грозит им при длительном затишье…»27. Еще жестче высказывался Ницше. Но были мыслители, которые отвергали войну и искали пути избавления от нее — даже если считали, что склонность к насилию укоренена в человеке. «...Жажда ненависти и разрушения находится в самом человеке»28, — с горечью писал Эйнштейн Фрейду в 1932 г.«Вы поражены, — отвечал Фрейд, — что людей столь легко инфицировать военной лихорадкой, и полагаете, что за этим должно стоять нечто реальное — инстинкт ненависти и уничтожения, заложенный в самом человеке, которым манипулируют подстрекатели войны. Я полностью согласен с Вами»29. Но, отмечая, что человеку присущи как влечение к «сохранению и объединению», так и влечение к «разрушению и убийству», Фрейд предостерегал от отождествления первого с добром, а второго — со злом. Эти инстинкты не существуют друг без друга, «и все явления жизни происходят от их деятельности, работают ли они в согласии или в оппозиции»30. Инстинкт к самосохранению — это тот самый инстинкт, который побуждает к агрессивным действиям. Отсюда вывод: «Целая гамма человеческих побуждений может стать поводом для вовлечения нации в войну… Среди этих побуждений жажда агрессии и разрушения, несомненно, присутствует…»31 Крупнейший биолог ХХ в. Конрад Лоренц видел в агрессивности инстинкт борьбы против собратьев по виду и полагал, что она присуща не только животным, но и человеку. В книге «Так называемое зло» (которую ученый почему-то посвятил жене) он утверждал: «Агрессия… — такой же инстинкт, как все осталь349 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ ные, и в естественных условиях она, как и другие инстинкты, служит сохранению жизни и сохранению вида»32. Лоренц понимал, что потребность в агрессии побуждает людей вести войны, которые не одобрял, но выражал опасение, что попытки устранить агрессию могли бы привести к нежелательным последствиям. Вместе с тем Лоренц полагал, что, когда некоторый инстинкт начиняет причинять вред, «всегда создается особый тормозящий механизм, и он, будучи приспособлен к новой ситуации, предотвращает вредные проявления инстинкта»33. Суждения Лоренца и других ученых, построенные на богатой эмпирической базе, подводят к выводу, что инстинкты — это не потребности. Но они способны стимулировать их. Причем одни и те же инстинкты, включая агрессию, могут питать разные потребности, а удовлетворение последних — приводить к разным результатам. Лоренц верил, что агрессию можно до известной степени «переориентировать». Тут на помощь могут прийти спорт, общие проекты, объединяющие людей (то же освоение космоса), «состязания между народами» в разных областях, воспитание людей в духе дружбы народов, наука и искусство. В сущности, речь идет о культуре. Надежды на культуру возлагал и Фрейд: «…предрасположенность человека к культуре и вполне обоснованный страх перед будущим, заполненным войнами, способны в обозримом будущем положить конец войне… Все то, что в той или иной форме сделано для развития культуры, работает против войны»34. Способствовать установлению мира может и политика. Кант утверждал, что «состояние мира между людьми, живущими по соседству, не есть естественное состояние (status naturalis); последнее, наоборот, есть состояние войны, т.е. если и не беспрерывные враждебные действия, то постоянная их угроза»35. А это значит, что мир не приходит сам собой. «…Состояние мира, — настаивал Кант, — должно быть установлено»36 через «федерализм свободных государств», «гражданское устройство» каждого из которых «должно быть республиканским»37. Кант был убежден в осуществимости идеи федерации, которая реализуется «мирным союзом» свободных суверенных государств и «которая должна охватить постепенно все государства и привести таким путем к вечному миру»38. Кант понимал, что положить конец «всем войнам и навсегда» очень трудно, и воздерживался от прогнозов относительно сроков реализации своего «философского проекта», осторожно замечая, что «можно льстить себя надеждой, что мы приближаемся к нему»39. Нынешняя ситуация в мире не дает оснований для таких надежд. Но есть и повод для оптимизма. Вот уже шесть десятилетий мы живем без мировой войны. Она могла начаться не раз. В октябре 1962 г. мир висел на волоске. Но и тогда его удалось сохранить, потому что люди, принимавшие судьбоносные решения, ощутили дыхание бездны. Не означает ли это, что человек в принципе способен гасить кризисы, угрожающие его существованию, когда он попадает в поле высокого экзистенциального напряжения? 350 15. Антропологическое измерение международных отношений Индивиды — строители международных отношений Если международные отношения — это диалог, то кто его участники? На протяжении долгого времени в общественном сознании господствовал подход, который можно назвать «государецентристским»: отношения между государствами формируют их правители (государи). В ХХ в. укрепляется «государствоцентристский» подход: на смену живым «героям» приходят безликие институциональные образования — государства. В дальнейшем (с легкой руки Макса Вебера) начинает формироваться «индивидоцентристский» подход, согласно которому общественные отношения формируют отдельные люди (индивиды). Из такого подхода исходит и антропология международных отношений: непосредственными строителями этих отношений являются живые конкретные люди, накладывающие на них печать своей личности40. Весь массив индивидов, участвующих в той или иной мере в формировании международных отношений, можно условно представить в виде многоуровневой персонологической пирамиды. Чем выше уровень, тем меньше индивидов он охватывает, но тем шире их возможности и тем в большей мере их личностные качества способны влиять на международную жизнь. Но тут необходимо каждый раз делать поправку на характер общественно-политической системы, в рамках которой локализована эта пирамида: в демократиях рядовые граждане имеют возможность оказывать большее влияние на внутреннюю и внешнюю политику, а «верхи» находятся под бóльшим контролем с их стороны. Самый массовый уровень, лежащий в основании пирамиды, — миллионы рядовых граждан. Они не отличаются повседневной социальной активностью, но время от времени включаются в политическую жизнь общества (выборы, протестные акции и т.п.) и являются пользователями (сегодня это важно!) социальных сетей. Не последнюю роль играют рядовые граждане демократических стран и в формировании общественного мнения по вопросам международных отношений, с которым власти не могут не считаться. Второй, менее многочисленный уровень — политические активисты. Они действуют автономно или в рамках национальных и международных организаций (правозащитных, экологических и т.п.) и часто выступают в качестве добровольных агитаторов и организаторов политической жизни на уровне «корней травы». Третий уровень — VIP-персоны. Не всегда имея на руках соответствующий мандат, они, тем не менее, способны в силу личного авторитета, богатства, положения в обществе, харизмы оказывать влияние — порой существенное — на международную жизнь. К их услугам временами прибегают (не обязательно сообщая об этом) государства и международные институты. 351 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ Четвертый уровень — дипломаты, это агенты государства, и международные чиновники. Особое положение занимает руководитель внешнеполитического ведомства. Именно он отвечает за организацию его работы и ее общие результаты. О значимости роли министра иностранных дел говорит тот факт, что главы правительств порой оставляют себе его портфель. Венчает пирамиду руководитель государства. Именно ему принадлежит решающее слово во внешней политике. Оно особенно весомо, когда исходит от выдающихся персон — таких, как Петр I, Екатерина II, Наполеон Бонапарт, Сталин, Черчилль, де Голль, Франклин Рузвельт, Неру, Мао Цзэдун. В своей последней книге «Люди имеют значение!»41 Дж. Розенау проводит мысль, что индивиды, играя повседневные роли (действуя на «микроуровне») внутри страны и/или за ее пределами, влияют тем самым на процессы, происходящие на «макроуровне» — на уровне государств, крупных организаций и т.п. При этом в обществе складывается типичный для данного времени набор ролей. Розенау включает в него «активистов», «официальных лиц», «избирателей», «путешественников», «верующих», «солдат», «должностных лиц корпораций», «рабочих», «распространителей информации». А есть еще «космополиты», «террористы», «профессора», «иммигранты», «потребители», «сетевые работники» (networkers), «журналисты и блогеры», «студенты», «художники» (artists) и еще, еще, еще… В глобализирующемся мире, где события, происходящие в одном его конце, получают немедленный отклик в другом; где ширятся контакты между людьми; где информационные технологии сжимают «шарик» в пространствевремени, исполнение индивидами своих повседневных ролей способно, утверждает Розенау, вызывать планетарный резонанс и влиять на международные отношения. Американский профессор фиксирует реальную ситуацию, свидетельствующую о том, что международные отношения могут строиться не только целенаправленным, но и стихийным, неконтролируемым образом в процессе повседневной жизни миллионов людей. Конечно, естественное ролевое влияние не следует переоценивать, но и не принимать его в расчет сегодня тоже нельзя. А что за люди строят международные отношения? Каждый индивид воплощает определенные психологические и психофизиологические типы личности, без учета которых не понять его внутренний мир и особенности поведения42. Важно также определить, к каким политическим типам принадлежит строитель международных отношений. На них мы и остановимся, начав с типологии, разработанной Г. Лассуэллом еще в 1930 г., но и по сей день востребованной аналитиками. Источник политического поведения он искал в индивидуальных психических процессах и считал, что в политику чаще всего идут люди, обуреваемые страстью к самоутверждению. Ими движет стремление к господству над другими. И за этим нередко стоит скрытая патология. 352 15. Антропологическое измерение международных отношений Лассуэлл делил политиков на три типа: «администраторов», «агитаторов», «теоретиков», совмещающихся иногда — в разном сочетании — в одном лице. «Агитатор» готов подчинить личные интересы высшим требованиям исповедуемого им принципа, он резко обличает других, ему нравится «гладить против шерсти». Это не что иное, как проекция гнездящегося в его психике чувства вины, приносящая психическое облегчение. «Администратор — это координатор усилий [людей], предпринимаемых ими в процессе текущей деятельности»43. «Администраторы» делятся на два подтипа. Одни переполнены идеями, других новое привлекает мало. Одни предпочитают работать под руководством снисходительного начальника, другие ломаются, если на них не давят сверху. Влияние одних проистекает из авторитета их позиции, влияние других — из личного авторитета. Одни ориентированы на детально разработанные задания, другие мыслят категориями общей политики44. О «теоретике» Лассуэлл говорит вскользь, исходя из того, что «большинство теоретиков были в некоторой степени и агитаторами, и зачастую — дело вкуса, где следует сделать акцент на той или иной особенности их деятельности. Характерно, что теоретики стремились взывать к чувствам своих современников через памфлеты или направляли свои умозрительные интересы на непосредственные цели»45. Вопрос о специфике проявления описанной типологии в международной сфере остается открытым, но логично предположить, что поскольку все лица, формирующие внешнюю политику, относятся к тому или иному типу (типам), то, принимая решения международного плана, они мыслят и действуют соответствующим образом. Международники-теоретики Ч. Кигли и Ю. Витткопф, опираясь на исследования коллег, выделяют «десять типов личности, воплощающих кластеры черт, играющих особо важную роль в формировании внешней политики»46. Уязвимая в методологическом плане, эта типология интересна тем, что раскрывает распространенные представления о доминантных чертах индивидов, формирующих внешнюю политику государства. Первый тип — «националист». Он ставит собственную нацию-государство превыше всего и отстаивает его право на утверждение своего превосходства (superiority). Второй тип — «милитарист», рассматривающий использование силы как законное средство достижения национальных целей. Третий тип — «консерватор», человек нетерпимый, негибкий, испытывающий страх перед новым. Четвертый тип — «прагматик». Ему свойственны беспринципность и амбициозность, он признает только то, что ведет к успеху. Пятый тип — «параноик». Фигура неожиданная, если учесть, что параноиками могут быть представители разных типов. Но специфика американской политической истории подталкивает авторов к выделе353 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ нию этого типа как самостоятельного. Параноик, поясняют Ч. Кигли и Ю. Витткопф, убежден в том, что ему хотят причинить ущерб, и эта убежденность становится движущей силой его поведения. Шестой тип — «макиавеллист», политик-манипулятор, готовый принести в жертву общепризнанную мораль, если она препятствует достижению цели. Седьмой тип — «истинно верующие» (true believers). Это «фанатики, идеологи, террористы и крестоносцы», нетерпимые к иностранцам и стремящиеся распространить образ жизни своей нации на весь мир. Восьмой тип — «авторитарист», человек склонный к установлению жесткого порядка и ратующий за «сильную руку». Девятый тип — «антиавторитарист». Это идеалист, оптимист, сторонник перемен, импульсивно склоняющийся к левым взглядам. Десятый тип — «догматик», человек ригидный, склонный к почитанию авторитетов, приверженец сложившихся доктрин. Ч. Кигли и Ю. Витткопф признают, что описанные ими «личностные синдромы» «не являются ни исчерпывающими, ни взаимоисключающими, и одни часто сочетаются (associate) с другими»47. Но полагают, что предложенная типология помогает разобраться в том, чтó за люди строят сегодня внешнюю политику государства. Заслуживают внимания типологии внешнеполитического лидерства, описываемые Барбером, Стоссинджером и Херманн. Американский психолог Джеймс Барбер оценивает деятельность руководителей государства (президентов) по степени их активности при исполнении служебного долга (объективная сторона дела) и степени их удовлетворенности своей деятельностью (субъективная сторона дела)48. По Барберу, главы государств бывают «активными» и «пассивными», а оценка деятельности может быть «позитивной» и «негативной». «Активные» руководители энергично откликаются на бросаемые им «вызовы», ответственно относятся к работе, проявляют инициативу. «Пассивные» стараются не нарушать сложившийся порядок вещей, избегают действий, чреватых конфликтами, и не спешат проявлять инициативу. Комбинируя четыре показателя, Барбер получает четыре типа «президентского характера»: «активно-позитивный», «активно-негативный», «пассивнопозитивный» и «пассивно-негативный». «Активно-позитивные президенты больше всего хотят добиться [положительных] результатов. Активно-негативные нацелены на завоевание и удержание власти. Пассивно-позитивные хотят добиться любви [народа]. Пассивно-негативные делают упор на свою гражданскую добродетель»49. Для активно-позитивного типа характерен рационалистический подход к политике; активно-негативный тип склонен к агрессивности; пассивно-позитивный тип проявляет готовность к сотрудничеству с окружающими и испытывает довольно сильную зависимость от них; пассивно-негативные лидеры больше других склонны руководствоваться 354 15. Антропологическое измерение международных отношений в своей деятельности чувством долга. Барбер приходит к выводу, что президенты с активно-позитивными чертами лучше других способны проводить внешнюю политику, отвечающую вызовам времени и востребованную в кризисных ситуациях, т.е. наивысшей оценки удостаивается тип лидерства, проникнутый оптимизмом и свободный от рефлексий и сомнений. Джон Стоссинджер50 выделяет два типа индивидов, принимающих решения, — «крестоносца» (crusader) и «прагматика» (pragmatist). «Крестоносец склонен принимать решения, основываясь не на опыте, а на предубеждениях. Даже если имеются альтернативы, он обычно не рассматривает их… Он не терпит возражений, и советники обычно говорят ему то, что он хочет услышать»51. Исполненный благих намерений, «крестоносец» стремится сделать мир лучше, но результат часто оказывается обратным желаемому. Иное дело — «прагматик». Это человек, принимающий «вполне разумные» решения. В отличие от упрямого «крестоносца» он готов выслушивать советы и критику, стремится опираться на факты, изучает альтернативы. Он гибок, нацелен на политику, соответствующую реальности, и при ее изменении меняет свой курс (стараясь при этом не ударить в грязь лицом). «Прагматик» может не иметь всеохватывающего плана осуществления внешней политики. Но его практичный ум способен схватить ее общую философию. «…Прагматик всегда сопоставляет свой план с фактами собственного опыта. Если план не соответствует фактам, он будет изменен. А вот крестоносец пожертвует нежелательными фактами в пользу идеи фикс»52. Неудивительно, что сам Стоссинджер отдает предпочтение прагматику. Оригинальную типологию лидерства в сфере внешней политики (несущую печать времени) предложила в конце 1990 г. крупный американский психолог Маргарет Херманн. Она исходит из представления о четырех «проявлениях» лидерства: характера лидера; свойств его конституэнтов, т.е. сторонников; типа связи между лидером и конституэнтами; ситуации, в которой осуществляется лидерство. Комбинации этих «проявлений» дают «четыре собирательных образа» лидера: «знаменосца» («великого человека»), «служителя», «торговца» и «пожарного»53. У «знаменосца» есть «мечта», которую он стремится, ведя за собой своих приверженцев, воплотить в жизнь. Он самостоятельно оценивает характер происходящего и формирует политическую «повестку дня». «Служитель» чувствует себя комфортнее всего в качестве «выразителя интересов» своих конституэнтов и действует от их имени. «Торговцу» важно убедить своих сторонников в том, что его планы — это их планы, и заставить «купить» их. Ну а «пожарные» «тушат» возникающие в обществе «пожары», «т.е. реагируют на те проблемы, которые окружающая среда предъявляет их конституэнтам…». На мировой арене национальные лидеры играют роль посредников между своими конституэнтами и лидерами других наций и международных организаций и таким образом оказываются участниками двойной игры — на уровне 355 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ внутренней политики и на уровне дипломатии. Но этим дело не ограничивается. Лидеру одной страны, взаимодействующему с лидером другой, важно знать, чего ждут от последнего его сторонники, и учитывать это в своей политике по отношению к нему. Лидер должен также учесть, как двусторонние отношения впишутся в существующую систему международных отношений. Значит, «игра» должна вестись на четырех уровнях. А чтобы никто не оказался в проигрыше, следует научиться мысленно ставить себя на место Другого. Авторы рассмотренных типологий распространяют их на политиков, в первую голову — на лидеров государственного уровня. Но, как показывает практика, описанные ими типические характеристики присущи в той или иной мере многим индивидам, вовлеченным в международные дела и порой берущим на себя лидерские функции. Отдельные типологии рассматривают индивида лишь в каком-то одном аспекте. Только взятые вместе они «высвечивают» личность с разных сторон, более полно раскрывая ее специфику и сущность. Надо также иметь в виду, что в каждом обществе существует наиболее распространенный в данной социокультурной среде массовый тип личности («модальная личность»), оказывающий ощутимое влияние на характер внутренней и внешней политики страны. Забитый индивид с рабской или патерналистской психологией и индивид свободный, активный будут поддерживать разную политику и ориентировать власть на разное поведение на международной арене. На поведение индивида влияют его биологические характеристики, к которым психологи относят «физические данные, такие как выносливость, сила, работоспособность, способность преодолевать стрессы и др.»54. Не последнюю роль играют внешние данные: они «служат основой для восприятия политика со стороны публики»55. Важные факторы — здоровье, а также возраст, с которым связаны принадлежность к определенному поколению (с характерной для него субкультурой), степень физической и умственной активности и многое другое. Тут порой прослеживается преемственность по отношению к практикам и традициям прошлого. Международные массовые движения второй половины ХХ в. (антивоенные и другие) были в основе своей молодежными. И в нынешних экологических, антиглобалистских и прочих влиятельных международных движениях преобладают люди до 40 лет. А вот в мире дипломатии царят иные порядки: там на ответственные должности редко назначают молодых. Даже в такой «юной» стране, как США, руководителями Госдепа обычно становятся люди, которым «под 50», а чаще — «за 50». Это во многом связано со значимостью профессионального и политического опыта. Его роль в международных отношениях трудно переоценить, а он накапливается с возрастом. Да и житейский опыт сказывается на поведении людей, вовлеченных в международные дела. Никита Хрущев старался избежать войны: он прошел через две «мировые» и настолько возненавидел войну, что, по словам его сына Сергея, не мог даже смотреть военные фильмы. А вот пример иного рода. Военный 356 15. Антропологическое измерение международных отношений министр США Стимсон вычеркнул Киото из списка японских городов, подлежащих атомной бомбардировке, и заменил его на Нагасаки. В Киото он… провел когда-то медовый месяц. Дают о себе знать уровень образования; особенности воспитания; социальная принадлежность; идеологическая ориентация; вероисповедание; семейный статус; культурный уровень; круг интересов, повседневные привычки. Среди тех же министров иностранных дел были люди без высшего образования и выдающиеся ученые; лентяи (перекладывавшие свою работу на подчиненных) и трудоголики; аскеты и жуиры; верующие и атеисты; трезвенники и алкоголики и т.д. и т.п. И все это отражалось на их работе. А как сказывается на международных отношениях гендерный фактор?56 Феминисты (это преимущественно женщины) занимают критическую позицию и в отношении принципов, на которых традиционно строится внешняя политика, и в отношении представлений, на которых базируется традиционная («конвенциональная») наука о международных отношениях. В них обнаруживают «маскулинное» видение мира и игнорирование опыта женщин. Как объясняет известная феминист-международник Дж. Э. Тикнер, женщины «видят иную реальность и прилагают иную эпистемологию, нежели конвенциональные теоретики международных отношений»57. Маргинальное положение позволяет женщинам высказывать «иные суждения о мире», задавать «иные вопросы» и использовать «иную методологию, чтобы ответить на них»58. Феминисты активно обсуждают проблемы безопасности, войны и мира. Многие из них определяют безопасность «в многомерных и многоуровневых терминах — как уменьшение всех форм насилия, включая физическое, структурное и экологическое»59 и рассматривают ее как процесс, требующий постоянных усилий. Особо подчеркивается значение связей между личной, национальной и международной безопасностью. Обеспечение безопасности должно включать в себя предотвращение внутренних угроз и отказ от милитаризации общества, которая сама может стать для него угрозой. Феминисты призывают ориентироваться на такое понимание безопасности, которое берет индивида в качестве отправной точки, и требуют анализировать причины и последствия войн «на микроуровне», с позиций простых людей. Утверждение, что войны ведутся ради защиты женщин, детей и других уязвимых категорий населения, — говорят они, — миф: именно эти люди больше всех страдают от войны (убитые, раненые, изнасилованные, лишившиеся крова и т.п.). Некоторые феминисты исходят в своих взглядах на международные отношения из представлений о том, что «человеческая природа поддается воспитательному воздействию (nurturing) и заключает в себе возможность сотрудничества [людей]»; что идея суверенитета носит искусственный характер и связана «с патриархальным подходом и милитаризмом», и настаивают на понимании безопасности как «всеобщей социальной справедливости»60. 357 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ Нельзя сказать, что феминисты перестроили науку о международных отношениях. Но голос их слышен. Происходят изменения и на практике. Армия женщин, состоящих на дипслужбе, растет. Есть мнение, что в каких-то случаях на ней лучше проявляют себя женщины, в каких-то — мужчины61. Но счет женщин-руководителей внешнеполитического ведомства идет уже на десятки, а послов — на сотни. Да и женщина-президент или премьер-министр — ныне не редкость. Вспомнить Сиримаво Бандаранаике, Индиру Ганди, Голду Меир, Маргарет Тэтчер, Ангелу Меркель, Терезу Мэй… Правда, ощутимых изменений в международные отношения это не внесло. Возможно, дело в том, что большинство руководителей государств — это по-прежнему мужчины и женщинам просто не дают развернуться. А если говорить о реальном стиле управления, то дамы, вставшие у государственного руля, действуют, мягко говоря, не менее жестко, чем мужчины. Что касается расово-этнического фактора, то практика не дает оснований говорить о его ощутимом влиянии на внешнюю политику. Это касается и тех случаев, когда у власти в государстве стоят представители доминирующего этноса, и тех, когда страной правят индивиды, принадлежащие к иным этносам. Немка София Ангальт-Цербстская (Екатерина II) и грузин Иосиф Джугашвили (Сталин) проводили такую же великодержавную политику, как и многие другие правители России. Афроамериканец Обама действовал на мировой арене в принципе так же, как и его белые предшественники. Возможно, через несколько поколений ситуация изменится, но пока дело обстоит именно так. Тем не менее характер связей между индивидами — с одной стороны, и гендерными, расовыми, этническими и иными группами — с другой должны постоянно находиться в поле внимания новой антропологической дисциплины. Признание индивидов в качестве субъектов международных отношений («микросубъектов») не исключает признания в качестве таковых и «макросубъектов» разного уровня и типа. Речь идет о государстве в целом и его отдельных организациях; социальных группах (включающих элиты, кланы, когорты, диаспоры, различного рода меньшинства и т.п.); общественно-политических структурах в лице партий, профессиональных, женских, молодежных и иных организаций; массовых движений. В число «макросубъектов» входят и их международные аналоги. Но «микросубъекты» и «макросубъекты» — субъекты принципиально разного типа. Только индивиды являются непосредственными строителями международных отношений. А роль «макросубъектов» ограничивается нормативно-регулятивными функциями: они задают индивидам, выступающим в качестве их вольных или невольных представителей и «агентов», правовые, нравственные, политические, профессиональные и иные параметры их деятельности, связанной с международными отношениями, ставят ее в определенные рамки. Характер этих ограничителей отчасти определяется нормами международного права 358 15. Антропологическое измерение международных отношений и простыми нормами нравственности. Но в немалой степени он зависит от характера «макросубъекта», устанавливающего эти параметры-рамки, и среды, в которой ему приходится действовать. При этом часто случается так, что индивиды оказываются объектами многоступенчатого иерархизированного регулирования: они одновременно подчиняются законам государства, требованиям социальных групп, в которые входят и организации, членами которых состоят, а если их деятельность связана с международными институтами, то и их требованиям. Строго говоря, параметры-рамки тоже являются творением человека. Но поскольку они выступают по отношению к действующему индивиду в отчужденной форме в виде разного рода норм, инструкций, предписаний и пр., то их антропологический генезис можно в данном случае не принимать в расчет. Чего нельзя не принимать в расчет, так это то, что только через деятельность индивидов национальное государство, общество и международные структуры способны проявить себя как субъекты международных отношений. Ситуация, чреватая конфликтом интересов, но не имеющая альтернатив. Исследование связей между «микросубъектами» и «макросубъектами» международных отношений, равно как и между самими «микросубъектами» и «макросубъектами», входит в число задач новой антропологической дисциплины. Национальный характер и международные отношения Влияние расово-этнической принадлежности индивида на политику может проявляться косвенным образом через национальный характер. Спор о нем ведется давно. Для одних он — фикция, для других — реальное явление. В современной науке обозначились два основных направления трактовки национального характера. В одном случае в нем видят преимущественно социопсихическое явление: «совокупность наиболее устойчивых, характерных для данной национальной общности особенностей восприятия окружающего мира и форм реакций на него», выражающихся в «эмоциях, чувствах и настроениях», а также «в скорости и интенсивности реакций на происходящие события»62. Другую трактовку национального характера можно определить как социокультурную: его рассматривают как «совокупность нравственных, культурных, политических и иных представлений и качеств, свойственных определенному этносу и закрепленных в его традициях, нормах и стереотипах»63. В ряде трактовок сочетаются оба подхода. Разные национальные характеры могут частично совпадать по составляющим их чертам и по набору последних. Но они различаются по структуре, специфике связей между чертами, степени их выраженности и приоритетности. 359 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ При всей их субъективности представления о национальных характерах могут помочь лучше понять тот или иной народ и возможную линию его поведения на мировой арене. Но чтобы проникнуть в эти характеры, надо выявить специфику их доминантных параметров. В число последних (не исчерпывая их) входят: — отношение к окружающему миру (стремление приспособиться к нему или преобразовать его определенным образом); — представление о своей нации, ее месте среди других наций и роли (миссии) в мировом сообществе (то, что именуют «национальной самоидентификацией); — отношение к другим нациям; — отношение к делу (трудовая этика); — отношение к собственности; — отношение к власти (включая отношение к государству); — отношение к закону; — отношение к силе; — отношение к жизни и смерти. Опытный английский дипломат Гаролд Николсон утверждал: национальный характер позволяет понять не только «склад ума (frame of mind) и привычный образ мышления (habits of thought)»64 нации, но также ее потребности, интересы и «амбиции», а значит, представить возможную линию ее поведения. Об отражении характера нации в ее практической деятельности (в том числе и на международной арене) писал американский разведчик Вашингтон Плэтт65. Практиков поддерживают теоретики — особенно из лагеря реалистов во главе с Гансом Моргентау. «Национальный характер, — утверждал он, — не может не влиять на национальную мощь, ибо те, кто действует от имени нации в период войны и мира; кто формулирует, осуществляет и поддерживает ее политику; кто избирает и кого избирают; кто формирует общественное мнение; кто производит и потребляет — все они в большей или меньшей степени несут на себе печать тех интеллектуальных и моральных качеств, которые образуют национальный характер»66. Серьезное значение придавали национальному характеру многие геополитики. Адмирал Мэхен считал его (особенно если в нем заложено «стремление к коммерческой деятельности») одним из условий достижения морского могущества нации, в котором видел ключ к ее процветанию. Американский антрополог Рут Бенедикт, характеризуя поведение японцев в войне против США, признавалась: «Ни в какой другой войне с крупным противником мы не оказывались перед необходимостью принимать в расчет совершенно отличные от наших обыкновения в поведении и мышлении»67. Национальный характер проявляется и в манере коммуницирования на индивидуальном и групповом уровнях — в частности, в такой его форме, как переговорный процесс. Не случайно говорят о «национальных стилях ведения 360 15. Антропологическое измерение международных отношений переговоров». Это учитывают опытные дипломаты, знающие, что с китайцами надо говорить не так, как, скажем, с немцами; с американцами — не так, как с японцами, и т.п. Coda Международная сфера — жесткая конкурентная среда. Но формы и острота конкуренции меняются от эпохи к эпохе. В последние годы соперничество в этой сфере вступило в фазу обострения. Происходящее переформатирование глобальной системы-сети международных отношений сопровождается жестокой борьбой, напоминающей порой войну. В ней не может быть победителя, который «получит все». Но кто-то завоюет передовые позиции на международной арене и будет играть ведущую роль в мировой экономике и политике, в формировании норм международного права и поведения. А кто-то окажется на периферии и будет вынужден следовать (с протестным шумом) правилам игры, выработанным другими. Исход баталий будет во многом решаться на антропологическом поле, а конкретно — в конкуренции национальных человеческих капиталов. Содержание этого понятия остается предметом дискуссий. Но за последние годы его границы раздвинулись, и сегодня его следует понимать не просто как «капитал, воплощенный в людях в форме их образования, квалификации, знаний, опыта»68, а как интегральный капитал, имеющий физическое, интеллектуально-духовное, профессиональное и социальное измерения. Базовые параметры индивидуального человеческого капитала включают здоровье; физическое развитие; умственное развитие; образование; культурный уровень; профессиональные знания, навыки, опыт; способность к саморазвитию и готовность к взаимодействию с другими людьми. Индивидуальные человеческие капиталы сливаются в национальные человеческие капиталы. Конкурентоспособность последних и будет во многом определять судьбы отдельных наций и всего мира в XXI в. Примечания 1 Кристоф В. Антропология: История, культура, философия / Пер. с нем. СПб., 2007. С. 3. (Курсив мой. — Э. Б.) 2 Гуревич П. С. Философская интерпретация человека. СПб., 2013. С. 129. 3 Панарин А. С. Философия политики. М., 1996. С. 178. 4 Антропология (философская) // Современный философский словарь / Под общ. ред. В. Е. Кемерова. М., 2004. С. 45. 5 Автор не отождествляет международные отношения и мировую политику, но и не проводит между ними жесткую границу. Мировая политика как выходящая за пределы наций-государств сеть-система властных взаимодействий формируется через международные отношения и является их продуктом. Они не просто переплетены друг с другом — они неотделимы друг от друга. Так что антропология международных отноше- 361 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ ний, складывающихся в процессе взаимодействия национальных внешних политик, есть в своих сущностных проявлениях и антропология мировой политики. 6 Ильин В. В., Панарин А. С., Бадовский Д. В. Политическая антропология. М., 1995. С. 88. 7 Ожегов С. И. Словарь русского языка. М., 1972. С. 151. 8 Словарь литературоведческих терминов. М., 1974. С. 320. 9 Ожегов С. И. Словарь русского языка. М., 1972. С. 624. 10 Психология: Словарь / Под общ. ред. А. В. Петровского и М. Г. Ярошевского. М., 1990. С. 105. 11 Гуревич П. С. Философская интерпретация человека. СПб., 2013. С. 328. 12 Аристотель. Никомахова этика, 1097 b 10 // Аристотель. Собрание сочинений в четырех томах. М., 1984. Т. 4. С. 63. 13 Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 42. С. 119. 14 Плотин. Эннеады. III, 2, 8. [Электронный ресурс]. — Режим доступа: https=profilib. com/chtenie/80439/plotin-enneady-37.php. 15 Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 42. С. 265. 16 Там же. Т. 23. С. 338. 17 Там же. Т. 20. С. 102. 18 Мень А. Человек в библейской аксиологии. [Электронный ресурс]. — Режим доступа: vbibl.ru > filosofiya/23403/index.html. 19 Кант И. Антропология с прагматической точки зрения // Кант И. Собр. соч.: В 8 т. / Под общ ред. А. В. Гулыги. М., 1994. Т. 7. С. 365–366. 20 Сегодня биотехнологические идеи, подкрепляемые успехами в биологии и медицине, снова вошли в моду, рождая порой смелые проекты, но и вызывая опасения за сохранение человеком своей «человечности». (См.: Фукуяма Ф. Наше постчеловеческое будущее: Последствия биотехнологической революции / Пер. с англ. М., 2004; Многомерный образ человека: на пути к созданию единой науки о человеке / Под общ. ред. Б. Г. Юдина. М., 2007.) 21 Кант И. Антропология с прагматической точки зрения // Кант И. Собр. соч.: В 8 т. / Под общ ред. А. В. Гулыги. М., 1994. Т. 7. С. 138. 22 Кант И. Ответ на вопрос: Что такое просвещение? // Кант И. Собр. соч.: В 8 т. / Под общ ред. А. В. Гулыги. М., 1994. Т. 8. С. 29. (Курсив в тексте — Э. Б.) 23 Психология: Словарь / Под общ. ред. А. В. Петровского и М. Г. Ярошевского. М., 1990. С. 287. 24 Маслоу А. Мотивация и личность / Пер. с англ. СПб., 2008. 25 Ховард М. Изобретение мира / Пер. с англ. М., 2002. С. 9. 26 Lasswell H. World Politics and Personal Insecurity. N.Y., 1935. 27 Гегель. О научных способах исследования естественного права // Гегель. Политические произведения. М., 1978. С. 229. 28 Фрейд З., Эйнштейн А. Истоки войн (переписка). [Электронный ресурс]. — Режим доступа: vapp.ru>node/179. 29 Там же. 30 Там же. 31 Там же. 32 Лоренц К. Так называемое зло. К естественной истории агрессии // Лоренц К. Так называемое зло / Под ред. А. В. Гладкого. М., 2008. С. 88. 33 Там же. С. 308. 362 15. Антропологическое измерение международных отношений 34 Фрейд З., Эйнштейн А. Истоки войн (переписка). [Электронный ресурс]. — Режим доступа: vapp.ru>node/179. 35 Кант И. Собр. соч.: В 8 т. Т. 7. М., 1994. С. 13. 36 Там же. С. 13. (Курсив в тексте — Э. Б.) 37 Там же. С. 14. 38 Там же. С. 21. 39 Там же. С. 26. 40 В числе пионерных исследований роли индивидов в международных отношениях — книги Дж. Розенау (Rosenau J. Turbulence in World Politics. Theory of Change and Continuity. Princeton, 1990) и М. Жирара (Рук. авт. коллектива). Индивиды в международной политике / Пер. с фр. М., 1996. (Авторы М. Жирар, К. Г. Гизен, Ж. Эрман, П. Аллан, Дж. Розенау, М. Николсон, М. Мерль, Ж. Семелен, Д. Давид). 41 Rosenau J. People Count! Networked Individuals in Global Politics. N.Y., 2008. URL: https://www.amazon.com/People-Count-Individuals-International-Intensives/dp/1594514151. 42 Описанию психологических типов личности посвящена обширная литература. См., например: Хьелл Л., Зиглер Д. Теория личности / Пер. с англ. СПб.; М.; Харьков; Минск. 1997. 43 Lasswell H. Psychopathology and Politics. With a New Introduction by Fred I. Greenstein. Chicago and L., 1960. P. 127. 44 Ibid. 45 Ibid. P. 54–55. 46 Kegley Jr., Ch., Wittkopf E. American Foreign Policy. Pattern and Process. N.Y., 1991. P. 505–507. 47 Ibid. P. 507. 48 Barber J. D. The Presidential Character: Predicting Performance in the White House. Englewood Cliffs; New Jersey, 1985. 49 Ibid. Р. 10. 50 Stoessinger J. Crusaders and Pragmatists. Movers of Modern American Foreign Policy. N.Y., 1985. 51 Ibid. P. XIII. 52 Ibid. Р. 317–318. 53 Херманн М. Ж. Стили лидерства в формировании внешней политики // Полис. 1991. № 1. [Электронный ресурс]. — Режим доступа: www.polisportal.ru/files/File/ puvlication/Starie_publikacii_Polisa/H/1991-1-12-Hermann_Stilil_iderstva.pdf. 54 Шестопал Е. Б. Политическая психология. М., 2002. [Электронный ресурс]. — Режим доступа: www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/Shestop/10.php. 55 Там же. 56 «Гендер (gender) — социологическая категория, которой определяются культурные и социальные характеристики мужчины и женщины, соответственно реализующиеся в форме мужского и женского поведения (проявлений мужественности и женственности)» (Лоусон Т., Гэррод Дж. Социология. А–Я. Словарь-справочник / Пер. с англ. М., 2000. С. 61). 57 Тикнер Дж. Энн. Мировая политика с гендерных позиций. Проблемы и подходы эпохи, наступившей после «холодной войны» / Пер. с англ. М., 2006. С. 34. (Выделено в цитируемом тексте — Э. Б.) 58 Там же. С. 34. (Выделено в тексте — Э. Б.) 59 Там же. С. 148. 363 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ 60 Lind M. Of Arms and the Women. URL: Femenism.eserver.org. Мелихов И. А. Фактор личности в дипломатической практике. История и современность. М., 2014. Гл. I. 62 Ольшанский Д. В. Политико-психологический словарь. Екатеринбург; М., 2002. С. 320. 63 Категории политической науки / Под ред. А. Ю. Мельвиля. М., 2002. С. 484. 64 Nicolson H. National Character and National Policy. Montague Burton Lecture on International Relations, 4 March, 1938. Nottingham: University College, 1938. P. 2, 3–4. 65 Плэтт В. Информационная работа стратегической разведки / Пер. с англ. М., 1958. С. 205. 66 Morgentau H. J. Politics among Nations. The Struggle for Power and Peace. Calcutta, 1966. P. 130–131. 67 Бенедикт Р. Хризантема и меч / Пер. с англ. М., 2004. С. 5. 68 Современный экономический словарь. М., 1998. С. 392. 61 Литература Антропология власти: Хрестоматия по политической антропологии: В 2 т. Т. 1: Власть в антропологическом дискурсе. СПб.: Санкт-Петербургский государственный университет, 2006. — 491 с. Баталов Э. Я. Антропология международных отношений // Международные процессы. Май–август 2005. Т. 2 (8). [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://www. intertrends.ru/seven/001.htm. Баталов Э. Я. Международные отношения как антропологический диалог // Политическая наука перед вызовами глобального и регионального развития / Под ред. О. В. Гаман-Голутвиной. M.: Аспект Пресс, 2016. — 672 с. Вольтман Л. Политическая антропология. [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://sbiblio.com/biblio/archive/voltman_polit/05.aspx. Гачев Г. Ментальности народов мира. М.: ЭКСМО, 2008. — 541 с. Гуревич П. С. Философская интерпретация человека (К 80-летию проф. П. С. Гуревича). М.: Рос. акад. наук, Ин-т философии; Ин-т научной информации по общественным наукам РАН. СПб.: Петроглиф, 2013. — 428 с. Жирар М. (Рук. авт. коллектива). Индивиды в международной политике / Пер. с фр. М.: Изд-во Международной педагогической академии, 1996. — 204 с. Ильин В. В., Панарин А. С., Бадовский Д. В. Политическая антропология. М.: Изд-во Московского университета, 1995. — 252 с. Кант И. Антропология с прагматической точки зрения // Кант И. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 7. М., 1994. — 495 с. Кант И. К вечному миру. Философский проект // Кант И. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 7. М., 1994. — 495 с. Кристоф В. Антропология: История, культура, философия / Пер. с нем. Г. Хайдаровой. СПб.: СПбГУ, 2008. — 280 с. Кузнецов А. М. Человек в международных отношениях: дань времени или необходимая трансформация парадигмы // Политическая концептология. 2013. № 2. С. 218–229. Марков Б. В. Политическая антропология. СПб.: Питер, 2017. — 496 с. 364 15. Антропологическое измерение международных отношений Михеев В. В. Хомо-интернэшнл. Теория общественного развития и международной безопасности в свете потребностей и интересов личности. М.: Рос. АН, Ин-т Дальнего Востока, 1999. — 340 с. Спектр антропологических учений. Вып. 5 / Отв. ред. П. С. Гуревич. М.: ИФРАН, 2013. — 167 с. Тикнер Д. Э. Мировая политика с гендерных позиций: проблемы и подходы эпохи, наступившей после «холодной войны» / Пер. с англ. под ред. Д. И. Полывянного; предисл. к рус. изд. Т. А. Алексеевой, М. М. Лебедевой. М.: Культурная революция, 2006. — 333 с. Фельдман Д. М. Человек как актор мировой политики // «Приватизация» мировой политики: локальные действия — глобальные результаты. М.: Голден-БИ, 2008. — 279 с. Юм Д. О достоинстве и низменности человеческой природы // Юм Д. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1965. — 800 с. Morgenthau H. J. Politics among nations. The struggle for power and peace. 5th ed. N.Y.: Alfred A. Knopf, 1973. — 617 p. Rosenau J. People Count! Networked Individuals in Global Politics. L.; N.Y.: Routledge, 2015. — 200 p. 365 16. ПОЛИТИКОПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ПАРАДИГМА И БИХЕВИОРИЗМ Ключевые слова Человеческое измерение политики, политические лидеры, национализм, авторитаризм, политическое восприятие, общественное сознание Психологическое измерение политики П олитико-психологическая парадигма в мировой и отечественной политологии является относительно новым методологическим направлением. Об этом свидетельствует тот факт, что международное общество политических психологов, как и первый профессиональный журнал по этому направлению, появилось лишь в 1978 г. В предисловии к последнему изданию самого известного современного учебника по политической психологии The Oxford Handbook of Political Psychology, вышедшего в 2013 г., Леони Хадди, Дэвид Сирс и Джек Леви определяют политическую психологию как «применение к политике всего того, что мы знаем о человеческой психологии»1. Есть разные трактовки сути политико-психологической парадигмы, в которых одни авторы делают упор на слове «политика», тогда как для других важнее то, что касается собственно психологии. Мы исходим из того, что скорее психология нужна для понимания политики, чем наоборот. Признание политики в качестве неотъемлемой части человеческой жизни — идея, уходящая своими корнями глубоко в историю. Еще античные мыслители задавались вопросами о психологической природе политической жизни. Так, Аристотель доказывал, что заниматься политикой человека побуждает его собственная природа. «Государство, — говорил он, — принадлежит тому, что существует по природе... и человек по природе своей есть существо политическое, а тот, кто в силу своей природы, а не вследствие случайных обстоятельств живет вне государства, — либо недоразвитое в нравственном смысле существо, либо сверхчеловек»2. Итак, согласно античному классику заниматься политикой человека подталкивает его природный инстинкт. Отсюда понятно, что Аристотель называет человека политическим животным — Zoon politikon, нисколько не придавая этому словосочетанию обидного для рода человеческого смысла. Ведь в самой 366 16. Политико-психологическая парадигма и бихевиоризм нашей психологии заложены такие естественные потребности, как потребность властвовать и подчиняться. Последующая история политической мысли обогатила наши представления о политике как о театре действия разнообразных психологических проявлений: как приобретенных, так и врожденных. Среди них благородство и жадность, любовь и ненависть, стремление к доминированию и солидарность, потребность в свободе и желание быть частью группы. Заметим, что если интерес к психологическому измерению политики существовал всегда, но отдельного политико-психологического подхода не было, то в современной политике появились вызовы и проблемы, которые потребовали развития более прицельного профессионального анализа психологических компонентов политического процесса. Признание важности изучения психологии как движущей силы политического поведения в наши дни получило уже не только общефилософскую, но и конкретно-научную форму. Именно политическая психология во второй половине ХХ в. приступила к профессиональному исследованию тех психологических факторов, которые мотивируют включение человека в политику и его участие в различных ее формах. Психологическая наука, используемая для понимания политических феноменов, диктует свой подход к исследованию, свои методы и свой угол зрения на человеческое измерение политики. Откроем свежую газету или включим программу телевизионных новостей. В первую очередь информационные агентства сообщают нам об атаках террористов, о панике на валютных биржах, о взрывах на Донбассе и в Сирии, о принятых правительствами решениях, о скандалах, затрагивающих ту или иную партию или конкретного политика. Что в этих текущих политических событиях определено объективными политическими или экономическими законами, а что — результат действий конкретных людей или организаций? Провести границу между этими двумя рядами факторов очень нелегко. Однако сегодня уже ни у кого из политологов не вызывает сомнения тот факт, что психологический компонент происходящих событий необходимо специально выделять, изучать и учитывать при принятии решений. 1. Проблемы и вызовы со стороны политической реальности. В современной политической жизни есть множество проблем, которые относятся к ее неинституциональному измерению и требуют специального научного инструментария для анализа человеческой психологии в политике. Именно эти вызовы и потребовали применения политико-психологической парадигмы. Они и очертили предметное поле политической психологии. За последние годы политика и в нашей стране, и в мире существенно изменились. Российская политика изменилась особенно. За эти годы не только окончился один и начался другой электоральный цикл. Хотя президентский срок В. В. Путина еще не завершен, но уже начинается подготовка к президентским выборам 2018 г., избран новый парламент, изменилась партийно-поли367 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ тическая система и по новым правилам проходят выборы и в Думу, и в региональные органы законодательной власти. В текущем году будут избраны новые губернаторы в ряде регионов. С присоединением Крыма изменилась политическая карта страны, а введенные после этого Западом санкции против России не столько повредили российской экономике, сколько привели к сплочению российского общества вокруг власти. Как видим, менялась не только политика, но и настроение общества, изучением которых и призвана заниматься политико-психологическая парадигма. Политические психологи в период после 2014 г. зафиксировали колоссальные изменения в сознании и поведении российских граждан, в их восприятии власти и лидеров, и собственной страны. Колоссальные сдвиги происходят и в мировой политике, где рушится устоявшаяся в послевоенный период миросистема. Нашествие беженцев в Европу после событий на Ближнем Востоке, Брэксит в Великобритании, избрание президентом США Трампа, война в Сирии — это лишь немногие, но весьма заметные показатели того, что сложившаяся система мировой политики переживает поистине тектонические изменения, которые меняют и политическую «оптику» рядовых граждан, и психологию лидеров и представителей политических элит. Политическая психология призвана фиксировать психологические изменения в массовом и индивидуальном сознании людей, реагирующих на новые события, и объяснять их, используя свой теоретический и инструментальный потенциал. Назовем лишь несколько основных проблемных областей, где политикопсихологическая парадигма внесла наиболее заметный вклад в политическую науку. Так, ни одна другая политологическая дисциплина не оспаривает приоритет политической психологии в изучении политических лидеров. Это, несомненно, одна из важнейших ее задач, хотя и далеко не единственная. Изучая психологические особенности личности лидера, политический психолог реконструирует его личностные характеристики, мотивационно-потребностную сферу, стиль межличностного общения, модель принятия политических решений и другие характеристики, которые позволяют понять логику его политического поведения, включая неосознаваемую сферу, что позволяет представить себе его возможные реакции на те или иные политические стимулы. Психологические профили политиков, которые создаются политическими психологами, весьма востребованы практиками и для ведения международных переговоров, и для проведения избирательных кампаний, и для целей политического прогнозирования и управления. Сегодня нет ни одного крупного политика в мире, на которого не было бы создано психологического портрета. Появилось даже специальное название для профессионала в этой сфере: «профайлер», по аналогии с такими специалистами в области криминалистики, военного дела, разведки. Другим политическим феноменом, который потребовал использования политико-психологической парадигмы, является национализм. 368 16. Политико-психологическая парадигма и бихевиоризм Психология национализма изучается более 100 лет, в частности специалистами в области этнопсихологии. Достаточно назвать классическую 10-томную работу немецкого психолога В. Вундта «Психология народов», выходившую с 1900 по 1920 г.3 Сегодня, к сожалению, проявления национализма не стали менее значимыми, и политико-психологическая парадигма для его понимания остается по-прежнему весьма востребованной. Политические психологи, начиная с известной работы Т. Адорно и его соавторов4, установили, что националистические установки входят в качестве составляющей в более общий психологический феномен, названный ими «авторитарной личностью». Они показали, что это явление не только имеет социальные и политические корни, но и подчиняется определенным психологическим закономерностям. В частности, они установили зависимость между типом воспитания в семье и проявлениями авторитарности. Интерес к проблеме авторитаризма в политической психологии пережил периоды подъемов и спадов. Так, в первые после окончания Второй мировой войны годы он диктовался стремлением понять психологические истоки фашистского национал-социализма. Затем был период стабильного политического развития, который породил иллюзию, что авторитаризм, по крайней мере в развитых странах Запада, ушел в прошлое. Однако ни национализм, ни авторитаризм не относятся к числу феноменов, с которыми человечество простилось навсегда, в силу того, что в их основе лежат некоторые фундаментальные психологические механизмы, которые вновь и вновь приводят к воспроизводству этих феноменов, как только политическая ситуация становится для этого благоприятной. Еще одним вызовом являются насилие и агрессия в политике. Появилась целая отрасль знания, получившая название вайленсология (от англ. violence — насилие), которая изучает природу человеческой агрессивности вообще и ее политические проявления в частности. Среди ученых нет единодушия в понимании природы насилия в человеческом обществе. Одни авторы убеждены в том, что агрессия — это естественная реакция индивида на фрустрацию и природно необходима человеку. Следовательно, избежать ее нельзя, хотя можно найти безопасные для самого человека и его окружающих каналы отвода агрессии (например, спорт). Другие авторы делают акцент на роли воспитания в проявлении насилия и агрессии. Так, начиная с 1970-х появляются исследования, показавшие связь между увеличением сцен насилия в кино и на телевидении и ростом детско-юношеской преступности. Психологи и педагоги забили тревогу, доказывая, что увиденные на экране сцены агрессии провоцируют на агрессию формирующуюся личность, которая еще не обладает устойчивой системой жизненных ориентиров. Насилие в политических процессах встречается в самых разных формах. Есть государственное насилие в отношении тех граждан, которые не выполняют правовых норм. Такое насилие узаконено национальным и международ369 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ ным правом, как и насилие в ответ на агрессию одного государства в адрес другого. Однако, как показала политическая практика, даже люди, которые применяли даже узаконенное насилие, не говоря уже о жертвах насилия во время войн, вооруженных конфликтов и периодов разгула криминала, нередко сталкиваются с таким последствием столкновения с насилием, как посттравматический синдром. С человеком происходят серьезные психологические трансформации, меняющие его отношение к самому себе и другим людям. Американские солдаты, прошедшие через войну во Вьетнаме, как и советские солдаты, воевавшие в Афганистане, а затем и наши военные, воевавшие в Чечне, прошли через испытания жестокостью, не получившей достаточной нравственной легитимизации со стороны общества. Без специальной психологической реабилитации эти люди сами не смогли бы адаптироваться к невоенной реальности. Серж Московичи: «Если бы вы попросили меня назвать наиболее значительное изобретение нашего времени, я бы, не колеблясь, ответил: индивид. И по причине совершенно очевидной. С момента появления человеческого рода и до Возрождения горизонтом человека всегда было сообщество “мы”: его группа или его семья, с которыми его связывали жесткие обязательства. Но начиная с того момента, когда великие путешествия, торговля и наука выделили этот независимый атом человечества, эту монаду, наделенную собственными мыслями и чувствами, обладающую правами и свободами, человек разместился в перспективе “я”. Его ситуация вовсе не легка. Индивид, достойный этого имени, должен вести себя согласно своему разуму, судить бесстрастно о людях и вещах и действовать с полным сознанием дела. Он должен принимать чужое мнение только с достаточным на то основанием, оценив его, взвесив все “за” и “против” с беспристрастностью ученого, не подчиняясь суждению авторитета или большинства людей. Итак, мы от каждого ожидаем, что он будет действовать рассудительно, руководствуясь сознанием и своими интересами, будь он один или в обществе себе подобных. Между тем наблюдение показывает, что это вовсе не так. Любой человек в какой-то момент пассивно подчиняется решениям своих начальников, вышестоящих лиц. Он без размышления принимает мнения своих друзей, соседей или своей партии. Он принимает установки, манеру говорить и вкусы своего окружения. Даже еще серьезнее, с того момента, как человек примыкает к группе, поглощается массой, он становится способным на крайние формы насилия или паники, энтузиазма или жестокости. Он совершает действия, которые осуждает его совесть и которые противоречат его интересам. В этих условиях все происходит так, как если бы человек совершенно переменился и стал другим. Вот ведь загадка, с которой мы сталкиваемся постоянно и которая не перестает нас изумлять». С. Московичи. Наука о массах. 1996 370 16. Политико-психологическая парадигма и бихевиоризм Политический конформизм — явление, заслужившее особого внимания со стороны политических психологов. Если человек идет голосовать на выборы не в силу собственной убежденности в достоинствах того или иного кандидата, а потому, что так проголосовал его знакомый или родственник, то он поступает как политический конформист. Конформизм определяется в социальной психологии как поведение индивида в ситуации давления на него группы. При этом не всегда такое психологическое давление осознается. Исследования проблемы политического конформизма показали, что есть определенные объективные и субъективные условия, при которых конформизм расцветает. Например, если выборы проходят под дулами автоматов, то трудно рассчитывать на то, что волеизъявление будет свободным от давления. Однако хорошо известно, что участие в выборах в нашей стране в последний период существования СССР проходило не в условиях репрессий, но тем не менее в силу политического конформизма голосовали за практически безальтернативного кандидата свыше 90% избирателей. И в настоящее время чрезмерно высокий процент явки и голосования за ту или иную партию или лидера служит для политологов определенным индикатором отклонений от политической нормы и свидетельствует о наличии скрытого или явного давления на сознание избирателей, которые ведут себя как политические конформисты. Проявления политического конформизма встречаются в политической жизни партий и организаций, движений и групп, давление которых на своих членов осознается ими лишь частично. Авторитарный климат, несомненно, способствует развитию политического конформизма, между тем как демократический — способствует тому, что личность вырабатывает независимое мнение по политическим вопросам и не боится высказать свое несогласие с группой. Однако при всем различии стилей, климата, царящего в политической организации, необходимо иметь в виду, что конформизм встречается и в самых демократических и прогрессивных из них. Остановимся еще на одном политико-психологическом феномене: политическом восприятии. Американский политический психолог Роберт Джарвис показал в своих работах, что в международной жизни очень нередки случаи искажения восприятия политиками своих международных партнеров. Он ввел для этого термин «мисперцепция»5. Очень наглядно эту закономерность проиллюстрировали действия американских спецслужб, не заметивших имевшейся в их распоряжении информации о готовящихся терактах 11 сентября 2001 г. Другой причиной неверного восприятия своих международных партнеров и последующих ошибок политиков является искажение их образа стереотипами, действие которых усиливается состоянием стресса. Руководители государства должны быстро отреагировать на ситуацию, в силу чего стресс усиливается. Одним из классических примеров был кубинский кризис, в ходе которого Кеннеди и Хрущев чуть не довели дело до мировой войны. Причиной прямой конфронтации были искаженные представления лидеров о возможных действиях друг друга. Риск был усилен феноменом группового мышления. Советни371 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ ки каждого из вождей по отдельности давали более осторожные рекомендации. Собравшись в группу, они пришли к гораздо более рискованным выводам. Адекватно или неадекватно могут воспринимать друг друга не только отдельные политики, но и политические блоки, регионы и даже целые народы. Они могут не видеть реальной международной опасности и, напротив, видеть ее там, где она не существует. Сегодня, к примеру, русофобия стала частью политического курса в странах Прибалтики, Польше, Украине. Тот агрессивный образ России, который тиражируется там, базируется на фантомных страхах и не имеет никакой реальной подоплеки, однако он воспринимается ими как реальность и определяет их политический курс. Как видим, политические образы как государства, так и его лидеров могут соответствовать реальности или быть иллюзорными. Проблема заключается в том, что независимо от степени адекватности они серьезно влияют на политическое поведение и становятся неотъемлемой частью политического процесса в современном мире. Одним из вызовов нашего времени является «виртуализация политики», в которой огромную роль играют новые формы политической коммуникации, создающие вторую параллельную политическую реальность. Но если образами других государств политическая психология занимается давно и очень успешно, то внутриполитическое восприятие стало объектом исследования лишь последние два десятка лет. За рубежом исследователи фокусируются преимущественно на восприятии лидеров, особенно в избирательной кампании. В нашей стране большое внимание уделяется как образам отдельных политиков в глазах рядовых граждан, так и образам власти, государства, партий, отдельных политических институтов. Эти исследования идут у нас с начала 1990-х6. Описанные выше проблемы входят в предмет современной политической психологии наряду со многими другими, которые будут рассмотрены в данном разделе. 2. Основные категории, понятия, персоналии. Рассмотрение содержательной наполненности политико-психологической парадигмы мы проведем отдельно в отечественном и зарубежном вариантах. Это связано и с разной скоростью развития данной парадигмы в ее национальных вариантах, и с различиями в отношении тех политических реалий, на которые обращали внимание исследователи. В зарубежной политологии политическая психология практически с момента своего возникновения была востребована и признана как перспективная область исследования. Правда, следует заметить, что развитие политической психологии более интенсивно шло (да и сейчас идет) в США, чем в Европе. На политологических факультетах большинства европейских университетов та проблемная область, которая в США традиционно относится к политической психологии, обычно преподается в рамках курса политической социологии7. Между тем в США курс политической психологии читается в более чем в 300 университетах и является обязательной частью подготовки политологов. 372 16. Политико-психологическая парадигма и бихевиоризм Гарольд Дуайт Лассуэлл (1902–1978) — американский политолог, представитель бихевиоризма («поведенческого направления») в политологии. В своей деятельности политолог стремился ориентировать политическую науку на проведение практических исследований, занимался изучением политического поведения и влияния СМИ в качестве инструмента распространения политической власти. По мнению Г. Лассуэлла, политическая наука способна изменить человечество в лучшую сторону и создать международный правопорядок. В связи с этим Лассуэлл утверждал, что одной из целей ученых должно стать укрепление международного сотрудничества, защита общества от правящих элит различного типа (бюрократическая элита, силовая элита), утверждение универсальных ценностей, защита от идеологической пропаганды, сотрудничество в области технического развития, стремление к воплощению общечеловеческих интересов. С точки зрения политолога, стремление к власти тесно связано с детством личности, в частности с психическими травмами детского периода и низким самоуважением. В этой связи ученый различает политических деятелей по типам психологического развития и избранной ими политической роли. В исследованиях, посвященных СМИ, Г. Лассуэлл применял универсальную схему изучения акта коммуникации, состоящую из четырех основных параметров: кто сообщает информацию, что сообщается, по какому каналу сообщается информация, а также с каким социальным эффектом. Ученый занимался вопросами пропаганды и ее влияния на общество, в том числе вопросами политической пропаганды, создав понятия «креденд» (политические доктрины, уставы, конституции, оказывающие влияние на разум слушающего) и «миранд» (миражи, связанные с политическими мифами и ритуалами, к которым причисляются гимны, лозунги, героический ареал политического лидера, имеющие влияние на восприятие со стороны масс). Основные работы: «Техника пропаганды в мировой войне» (1927) «Психопатология и политика» (1930) «Мировая политика и личное чувство надвигающейся опасности» (1935) «Изучение авторитета и семьи» (1936) «Кто достигает, что, когда, как» (1936) «Пропаганда мировой революции» (1939) «Власть и личность» (1948) «Власть и общество. Структура политического анализа» (1950) «Будущее политической науки» (1963) «Мировые приоритеты» (1977) 373 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ Фундаментальные и систематические теоретические разработки по психологии политики начались в 1960-е годы в США под влиянием «поведенческого движения». Тогда при Американской психиатрической ассоциации была создана группа для изучения проблем международной политики, которая в 1970 г. переросла в Институт психиатрии и внешней политики. В 1968 г. в Американской ассоциации политических наук возник исследовательский комитет по политической психологии, а в 1979 г. на его основе было организовано Общество политических психологов, уже получившее статус международного (International Society of Political Psychology, или ISPP). Это общество сразу начало издание журнала Political Psychology. В настоящее время публикации по политикопсихологической проблематике появляются во всех престижных изданиях по политологии и психологии. В ISPP сейчас состоит около 1000 членов практически со всех континентов. Ежегодно оно проводит свои собрания, посвященные наиболее актуальным теоретическим проблемам. Назовем имена таких крупных ученых, как Ч. Мерриам, М. Херманн, Р. Сигел, Д. Сирс, С. Реншон, Ф. Гринстайн, А. Джордж, Д. Уинтер, Р. Такер, Дж. Пост, Б. Глэд, Р. Кристи, С. Мак-Фарланд, К. Монро. Они и десятки их коллег работают практически во всех североамериканских университетах. В Европе существуют свои давние традиции анализа политико-психологических явлений. Серьезные работы в области политико-психологических исследований изданы в Германии (А. Ашкенази, П. Шмидт, Г. Ледерер, Х.-Д. Клингеманн, Г. Мозер и др.), во Франции (А. Першерон, А. Дорна, С. Московичи), в Великобритании (Х. Хаст, М. Биллиг, А. Сэмюэль), а также в Бельгии (Кристл де Ландшир), Голландии (Хенк Деккер), Финляндии, Голландии, Чехии, Испании, Польше и других странах. Хотя единичные книги и статьи появлялись и ранее, отсчет современного этапа развития политико-психологической парадигмы, очевидно, следует вести с издания в 1973 г. коллективной монографии под редакцией Джин Кнутсон, в которой подведены итоги развития этой науки и выделены важнейшие направления для дальнейших исследований8. Другой крупной вехой было появление монографии под редакцией М. Херманн в 1986 г.9 Эта книга дает представление о тех изменениях, которые произошли в политической психологии. М. Херманн выделила следующие позиции. Во-первых, большинство исследователей пришло к убеждению, что фокус изучения должен быть сосредоточен на взаимодействии политических и психологических феноменов. Во-вторых, объектом исследования должны стать наиболее значимые политические проблемы, к которым привлечено внимание общественности. В-третьих, следует уделять значительно большее внимание политическому и социальному контексту анализируемых психологических явлений. В-четвертых, необходимо не только изучать результат тех или иных психологических воздействий на политику, но и пытаться понять процесс формирования тех или иных политических убеждений. И, наконец, в-пятых, современные политические психологи 374 16. Политико-психологическая парадигма и бихевиоризм Серж Московичи (1925–2014) — французский психолог, один из основателей Европейской ассоциации экспериментальной социальной психологии. Занимался внедрением новых моделей и парадигм, таких как теория социальных представлений, теория активного меньшинства в процессах социальных изменений. Способствовал развитию социальной психологии как дисциплины, занимался проблемами сохранения окружающей среды, был активным участником экологических движений. Московичи изучил широкий круг социально-психологических проблем, включая исследования внутригрупповой динамики. Московичи утверждал, что влияние большинства во многом вводит в заблуждение — если бы большинство было действительно всемогущим, мы все в конечном итоге думали бы одинаково. Обратив внимание на работы Габриэля Тарда, он указал на то, что большинство основных социальных движений были начаты отдельными людьми и небольшими группами (например, христианство, буддизм, нацизм и т.д.) и что без активного меньшинства стали бы невозможны никакие инновации или социальные изменения. Также в 1968 г. С. Московичи стал участвовать в экологической политике и даже баллотировался на выборах на пост мэра Парижа. Позже Московичи был удостоен премии Бальзана в 2003 г. по социальной психологии. Основные работы: «Очерк о природе человеческой истории» (1968) «Век толп. Исторический трактат по психологии масс» (1981) «Технология изобретения богов» (1988) «От коллективных представлений к социальным представлениям» (1989) стали гораздо более терпимыми в отношении методов сбора данных и исследовательских процедур, полагая, что методологический плюрализм — неизбежное явление на нынешнем этапе развития теории10. Позднее (в 2006 и 2013 гг.) вышло два издания Оксфордского учебника по политической психологии под редакцией Л. Хадди, Д. Сирса и Р. Леви11. Другим параметром развития науки является ее прикладное использование. Так, политические психологи активно привлекаются для поиска решений в конфликтных ситуациях. Известна эффективная роль политических психологов во время Карибского кризиса, при заключении кэмп-дэвидской сделки между Израилем и Египтом. Уже в 2000-е годы политический психолог Джерри Пост составил психологический портрет террориста, известного как Unibomber и угрожавшего устроить взрывы в Нью-Йорке, по которому тот был найден и арестован. Специалисты в разных странах Европы и Америки, включая Рос375 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ сию, внесли свой вклад в подготовку политических лидеров к парламентским, губернаторским и президентским выборам. Интерес к работам по политической психологии проявляют политики всех ориентаций. Они используют данные этой науки для налаживания отношений с общественностью, для мобилизации населения на выполнение реформ, для принятия решений по важнейшим стратегическим направлениям политики. Гарольд Лассуэлл: «Какие бы допущения мы ни делали, какие бы экстравагантные взгляды ни исповедовали, нельзя отрицать тот факт, что пропаганда является одной из самых мощных сил в современном мире» «Неотъемлемая черта политика-агитатора — стремление добиться эмоционального отклика публики, что представляет для него высшую ценность. При этом не важно, нападает ли он на социальные институты или защищает их. Агитатор нацелен на общественную политику для того, чтобы передавать свое воодушевление ближайшему окружению. Он преувеличивает значение желаемых социальных перемен, которые возможны в результате осуществления социальных действий определенной направленности... Агитатор легко приходит к выводу о том, что тот, кто с ним не согласен, находится в союзе с дьяволом и что его оппоненты демонстрируют вероломство или робость. Агитаторы в известной степени вздорны и недисциплинированны; множество команд реформаторов укомплектовано мятежниками. Агитатор стремится подчинить личные соображения высшим требованиям принципа. Уверовав в непосредственный эмоциональный отклик со стороны общественности, агитатор верит в общие принципы... Агитаторы “чистого” типа, получив ответственные посты, далеки от того, чтобы отказаться от должности официального шарнира ради свободы. Они восхваляют людей, обладающих изрядным рвением, людей, которые воюют с драконами и возбуждают общественное сознание призывами, повторами и руганью». Г. Лассуэлл. Психопатология и политика. 1930 «Политические движения обретают свою жизнеспособность путем смещения частных эмоций на общественные цели... Государство — это символ власти, и в этом качестве оно ведет к развитию взглядов, которые первоначально сформированы человеком в ходе его жизни в рамках узкого межличностного круга общения с членами семьи и друзьями. В одной из фаз детского развития мудрость и сила физического символа власти — отца чрезвычайно преувеличивается ребенком». Г. Лассуэлл. Психопатология и политика. 1930. Отечественная политическая психология стала бурно развиваться начиная с 1990-х. Тогда появилась публичная политика, которая потребовала психологического анализа и ярких лидеров, выдвинувшихся в этот период, и граждан, мобилизованных для активного политического участия. Оба этих объекта нуждались в психологическом анализе, так как политический процесс был и остается в нашей стране весьма персонифицированным и без понимания психологических закономерностей поведения и лидеров, и граждан знание о нем не может быть полным, а прогнозы — точными. 376 16. Политико-психологическая парадигма и бихевиоризм Герман Германович Дилигенский (1930– 2002) — советский/российский политолог, работавший в сфере политической психологии. В отечественной политологической науке Г. Дилигенский основал направление социально-политической психологии, которое заняло нишу между социальной психологией, политической психологией и макросоциологией. При этом в процессе проведения исследований автор неоднократно обращался к теориям Л. Выготского, З. Фрейда, С. Московичи и других классиков. С точки зрения Дилигенского, социально-политическая психология должна изучать не только механизмы поведения людей, но и содержание психики, а также эволюцию психической сферы личности в процессе исторического развития общества. Одной из сфер интересов политолога была эволюция социальной и политической атмосферы в России, а также изучение противоречий между назревшими социально-экономическими реформами внутри страны в ранний постсоветский период и психологической неготовностью к ним населения. Политолог принимал активное участие в работе экспертного совета РГНФ, Фонда Сороса, а также Фонда «Общественное мнение». Ученый выделил основные реакции населения на постсоветскую ситуацию: терпение, адаптация и ориентация на успех, в зависимости от которых в обществе выстраивались связи между людьми. Политолог критически относился к представителям российской властвующей элиты, которые во многом игнорировали общественное мнение. В процессе постсоветской трансформации Г. Дилигенский обратился к социально-психологическим аспектам демократизации общества. Основные работы: «Социально-политическая психология» (1994) «Индивидуализм старый и новый (Личность в постсоветском социуме)» (1999) «Люди среднего класса» (2002) Первый этап относится к 1991–1995 гг. Политическая психология с самого начала складывалась как междисциплинарная область, получившая от материнских дисциплин — психологии и политической науки — научный инструментарий, теоретические установки и общенаучные подходы. Приобретя самостоятельность и институциональное оформление, она по-прежнему сохраняет с ними методологические и теоретические связи и решает ряд общих задач. В начальный период развития политической психологии сами политические события требовали осмысления того кризиса, который переживали российское общество и политическая система. Политологи и социологи в этот 377 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ период фиксировали резкую, на грани шизофренической, расколотость массового сознания. Отказ от старых советских ценностей и от всего советского наследия привел к тому, что в обществе образовался серьезный ценностный вакуум, который привел к потере населением какой бы то ни было психологической основы для политической идентификации. Не случайно политико-психологические исследования этого периода были сфокусированы на изучении архетипов ментальности российских граждан12, политических ценностей в массовом сознании13, массовых политических настроений14, психологии авторитаризма и демократии15, психологии этнических проблем в политике16, психологии выборов17, психологии международных отношений18. Активно разрабатывались вопросы разрешения политических конфликтов19. В эти годы появляются первые исследования по проблематике политического восприятия, развитие которой более активно велось на следующих этапах20. Последняя тема была особенно востребована политической практикой (прежде всего практикой выборов) и требовала от политических психологов как ответа на вопрос о том, какие факторы воздействуют на политическое восприятие политиков, так и разработки конкретных инструментов воздействия на поведение политиков со стороны политических психологов, занятых консультативной деятельностью. Становление профессионального политического консалтинга стимулировало как работы по психологии политического лидерства, так и изучение различных аспектов консалтинговой деятельности. При определении места политической психологии по отношению к политической практике возникает серьезная теоретическая проблема. Акцент на прикладных аспектах политической психологии как науки привел к тому, что нередко ее стали ошибочно отождествлять с так называемыми технологиями, с «имиджелогией» и другими псевдонаучными или просто прикладными областями политической практики. Политическая психология действительно дает немало полезной информации для тех, кто принимает политические решения, для организаторов политических кампаний. Но сама она является прежде всего наукой, которая эти знания добывает, а не ремеслом или, хуже того, псевдонаучной приманкой для клиентов. У нее есть свои достаточно тонкие методы, с помощью которых она может выявить, что происходит с политиками и рядовыми гражданами, как они понимают политику и что чувствуют по отношению к власти. Но во всех случаях чрезвычайно важно для развития этой дисциплины в рамках университетского образования, чтобы соблюдался баланс фундаментальных и прикладных аспектов с приоритетом фундаментальных проблем. Второй этап развития политической психологии можно выделить в связи с теми серьезными изменениями, которые происходили в стране с середины до конца 1990-х годов в российской политической практике. Это было время, когда в ней господствовали «грязные политические технологии» и менялся психологический механизм восприятия гражданами политиков: росло недоверие 378 16. Политико-психологическая парадигма и бихевиоризм к власти, и происходила политическая демобилизация одновременно с процессами партийного строительства и дифференциации политических ценностей у населения. Наиболее серьезное продвижение в развитии политической психологии в этот период связано с разработкой тематики политического лидерства и психологии власти. Говоря о психологии политического лидерства, следует особенно отметить работы, посвященные изучению личностей современных российских и зарубежных лидеров21. В работах российских политических психологов представлены как отдельные психологические портреты политиков (Н. Ракитянский), так и концептуальные подходы к теории лидерства и элит (О. В. Гаман-Голутвина, В. К. Кантор, Е. В. Егорова-Гантман и др.)22. Электоральные процессы, проходящие на национальном и региональном уровнях, требовали все более точных инструментов понимания психологических механизмов выбора гражданами того или иного политика и формирования установок в отношении власти как таковой. Вообще проблема власти в ее психологическом измерении встала на этом этапе в полный рост23. Примечательно, что ее разработка все больше уходила от исследования психологии властителей и перемещалась в область психологии восприятия власти гражданами, что, как нам представляется, было связано именно с электоральными особенностями того периода. Накопленный теоретический потенциал позволил на третьем этапе (2000– 2010) продвинуться в ряде областей знания, в частности в понимании закономерностей политического восприятия. Проблематика восприятия власти и политиков вышла на передний план политико-психологических исследований современного периода. По этой теме прошли многочисленные конференции и круглые столы, были опубликованы десятки статей и монографий24. В последующие годы акцент на изучении личностей и образов политиков, доминировавший в конце 1990-х — начале 2000-х годов, сменяется интересом к психологии рядовых граждан, участвующих в политике. На авансцену вышла проблематика политической социализации и ресоциализации25, бывшая в небрежении в предшествующие годы. Это, видимо, не случайно, так как отражает необходимость преодоления реальной политикой того кризиса политической социализации, который стал серьезным препятствием на пути политических реформ. Столь же востребованной оказалась и проблематика психологического анализа политических ценностей как основания для идеологии, психологических аспектов политического процесса26, которые в постсоветский период практически выпали из поля зрения политологов. Можно констатировать, что пока еще медленно заполняется вакуум, существующий в области психологии международных отношений. Выявился и дефицит работ, связанных с изучением политического лидерства методами политической психологии, которые в изобилии появлялись в 1990-е годы. Одним из немногих исключений стали книга челябинского политического психолога В. Зорина27 и кандидатские диссертации Э. Гиззатова и И. Рогозарь-Колпаковой. Возможно, это закономерно, ведь в политике тоже наметился дефицит 379 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ лидерства и ярких личностей, изучение которых представляет и теоретический, и практический интерес. В 2010–2017 гг. возникли новые тенденции развития политической психологии с точки зрения предмета исследований. В 2010-е годы на первый план выдвинулась проблематика психологического анализа политических ценностей и представлений28, психологии политического менталитета29, которые в постсоветский период практически выпали из поля зрения политологов. Хотя проблематика психологии политического лидерства является одной из центральных для современной политической психологии, в последние годы внимание исследователей стали привлекать не столько общетеоретические подходы к лидерству, сколько изучение действующих лидеров, поиск новых интерпретационных моделей. В последние годы появились серьезные работы по лидерству, основанные на эмпирическом материале. Так, были опубликованы работы Н. Ракитянского, В. Зорина, И. Рогозарь-Колпаковой, Трофимовой, Е. Филистович, А. Качанова, Э. Гиззатова, И. Э. Стрельца и др. Вышли коллективные монографии30, где проблематика психологического анализа политического лидерства рассматривается под углом зрения «человеческого капитала» российских политических элит. В ней обсуждаются данные исследования личностного потенциала действующих российских министров, губернаторов, депутатов. Так как большинство исследований носит дистантный характер, к ним неприменимы стандартные психологические методики. Особую теоретическую актуальность приобрел предметный блок, касающийся политического восприятия. Объектом исследования стали самые различные политические объекты: образы власти, российских политиков, политических партий, страны, государства и парламента в сознании российских граждан. При этом предметом исследований политического восприятия были особенности самого процесса восприятия, его механизмы и факторы, на него влияющие, различные аспекты образов, его психологическая структура. В ходе этих исследований были предложены и апробированы как новые методы исследования, так и новые теоретические модели, позволяющие интерпретировать полученный эмпирический материал. По итогам этих исследований был опубликован ряд монографий и большое количество статей. Если подытожить анализ развития проблемного поля политической психологии, как она развивается в последние годы, то следует заметить, что указанные направления исследований, конечно, не исчерпывают всех тенденций развития, но, несомненно, входят в число наиболее востребованных и признанных в России и мире. Современная политико-психологическая парадигма имеет немало серьезных наработок, которые вносят свой вклад в наше понимание политики. Данная дисциплина получила институциональное признание и постепенно завершает начальную стадию своего становления. 380 16. Политико-психологическая парадигма и бихевиоризм 3. Принципы и методы политико-психологической парадигмы. Поскольку политическая психология является междисциплинарной областью, то в ней используются методы обеих материнских дисциплин: и политической науки, и психологии. Но не реже встречаются и методы других социальных наук: социологии, антропологии, истории и др. В современной политической психологии царят методологическая терпимость и плюрализм. В конкретных исследованиях в равной степени представлены психологические тесты и социологические опросы, метод экспертной оценки и психолингвистический анализ. Это связано как с отсутствием общепризнанных теоретических схем, так и с междисциплинарным характером исследований, в которых приходится соединять подходы нескольких дисциплин, применяемых для анализа сложного и многоуровневого объекта — поведения человека в политике. Многообразные методы, используемые в политической психологии, могут быть классифицированы по разным основаниям. Так, в основание классификации могут быть положены объекты исследования (массовые формы поведения и сознания в политике), характер исследования (количественный, качественный или смешанный), цель исследования (методы исследовательские и коррекционные) и пр. Остановимся в первую очередь на методах, адекватных тому или иному объекту изучения. Среди объектов обратим внимание прежде всего на массовые формы политического поведения, феномены политического мышления и сознания. Исследование личности в политике требует использования иных инструментов. Отдельно отметим такой объект изучения политических психологов, как политические образы (образы власти, образы политиков, образы институтов и государств и проч.), имеющие сложную психологическую природу, включающие наряду с осознаваемыми и неосознаваемые компоненты, требующие применения специальных методов. Методы изучения массового политического поведения и сознания. Именно объект исследования диктует конкретные методы, релевантные его изучению. Так, различные феномены массового политического поведения требуют таких методов, как анализ статистических данных, проведение массовых опросов с последующей математической обработкой больших массивов данных, проведение фокусированных интервью31 и фокус-групп32. Так, подготовка предвыборных кампаний в последние годы породила спрос на составление так называемого паспорта избирательного округа. Политические социологи и психологи проводят анализ статистических данных жителей конкретного избирательного округа с последующим описанием основных психологических и социальных типов избирателей. При наличии мониторинговых исследований в округе на протяжении нескольких лет такого рода работа дает очень хорошие результаты. Кандидат и его команда получают детальное представление как о глубинных и малоподвижных установках своих избирателей, так и о ситуативных изменениях в их настроениях. 381 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ Чарльз Эдвард Мерриам (1874–1953) — американский политолог, создатель современной политической науки, профессор Чикагского университета. Возглавляя отделение политической науки в Чикагском университете в 1923–1940 гг., Мерриам способствовал развитию Чикагской школы политических исследований. Придерживаясь бихевиористского подхода в своих работах, ученый настаивал на проведении междисциплинарных исследований и использовании количественных методов, благодаря которым политология могла быть более тесно связана с действительностью. Более подробно свои взгляды ученый осветил в книге «Новые аспекты политики» (1925). Исследования Ч. Мерриама оказали значительное влияние на изучение теории демократии и феномена политической власти. Важно отметить, что феномен политической власти Мерриам был склонен рассматривать с различных ракурсов. Так, ученый анализировал психологические механизмы доминирования и подчинения, социальные основы властных отношений (данный вопрос описан ученым особенно детально: проанализированы методы взаимодействия органов управления, феномен лидерства, методы реализации социального контроля), а также факторы, влияющие на эффективность политических институтов. Исследования ученого, посвященные бихевиористскому подходу, заложили основы для дальнейшего развития данного направления в политической науке. В отношении взглядов ученого на государственную власть стоит отметить, что он активно поддерживал расширение полномочий исполнительной власти, а также предпринимал попытки доказать, что правильно организованная государственная власть может быть основана на принципах демократии. В качестве демократии Мерриам представлял форму политической организации, политический курс которой определяется большей частью общества. В качестве главной особенности демократии ученый видел стремление к идеалу, при этом устройство органов управления и порядок участия граждан являются вторичными. Политический процесс трактуется не просто как результат политического поведения, а как функционирование политических институтов, являющихся производными от институтов социальных. Под властью политолог подразумевает взаимоотношения между социальными субъектами, благодаря которым возникает совместная жизнедеятельность людей и происходит интеграция политического сообщества. Основные работы: «Американская партийная система» (1922) «Новые аспекты политики» (1925) «Четыре американских партийных лидера» (1926) «Политическая власть: ее структура и сфера действия» (1934) «Воспитание гражданственности в Соединенных Штатах» (1934) «Что такое демократия?» (1941) 382 16. Политико-психологическая парадигма и бихевиоризм В арсенале политических психологов сейчас появились специальные методики для исследования динамики массовых политических ориентаций и ценностей, основанные на применении компьютерных средств обработки больших массивов данных. Так, один из самых дорогостоящих мрировых проектов изучения ценностей в политике под руководством Р. Инглхарта и П. Абрамсона ставил своей задачей анализ их динамики в 49 странах мира с разными типами политических систем33. Хотя исследование различных форм массового поведения по своей технике ближе к социологическим методам, их применение требует использования психологического инструментария для анализа полученных данных и интерпретации результатов. В политической психологии накоплен и опыт использования собственно психологических методов для исследования массовых настроений, представлений, ценностей. Это такие исследовательские процедуры, как проективные техники (например, метод неоконченных предложений, рисуночные тесты)34, ассоциативный метод, семантический дифференциал и др. Так, классический метод свободных ассоциаций О. Здравомыслова и М. Арутюнян35 использовали для изучения образов права в России и Франции. В наших исследованиях политического восприятия мы использовали иную разновидность этого метода — метод фиксированных ассоциаций. Указанные подходы дают хорошие результаты при изучении электорального поведения, массовых политических ориентаций, ценностей политической культуры. Однако арсенал политико-психологических методов значительно шире. Для изучения политического менталитета тех групп, которые имеют артикулированные политические ценности, рядом политических психологов используется метод построения семантического пространства36. Так, В. Ф. Петренко проанализировал политические штампы и клише российских партий в первые постсоветские годы. Материалом анализа послужили речи известных политиков, партийные документы. Данные этого исследования позволили построить многомерную типологию сознания политических активистов. Не менее интересное применение тот же метод нашел и при исследовании этнических стереотипов и образов стран. Методика, используемая Петренко и его соавторами, восходит к методам семантического дифференциала Ч. Осгуда и теории личностных конструктов Дж. Келли, но творчески переработана автором. Оригинальная методика О. Ю. Малиновой и А. В. Селезневой позволила им создать эффективный инструмент для агрегативного анализа ценностных характеристик политиков в проекте «Человеческий капитал российских политических элит»37. Методы исследования личности в политике Изучение личности в политике имеет свою специфику, накладывающую на методы, используемые политическими психологами, определенные ограничения. Особенно это относится к изучению личностей политиков высшего уров383 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ ня, прямой контакт с которыми для исследователя возможен лишь в исключительных случаях. Для исследования личностных особенностей политиков в политической психологии используются дистантные методы, что связано с закрытостью многих политиков, их недоступностью для непосредственного исследования. Н. Ракитянский справедливо отмечает, что «политики не любят и опасаются психологической диагностики, не желают, чтобы их обследовали. Более того, многие из них боятся объективного взгляда на себя. Они не заинтересованы в том, чтобы информация об их психологическом статусе и личностных особенностях, о сильных и слабых сторонах, стала достоянием других»38. Другое ограничение, накладываемое спецификой объекта исследования, заключается в том, что политического психолога интересуют в личности политика не все характеристики, а лишь те, которые важны для исполнения его профессиональной роли. Сам их отбор является важной методологической задачей, которую приходится решать в каждом конкретном случае. Так, в наших исследованиях ведущих российских политиков мы выделяли для изучения следующие области: потребности, мотивы, самооценку, я-концепцию, политические ценности и взгляды, стиль межличностных отношений и стиль принятия решений39. Применительно к исследованию личности политиков ключевыми методологическими принципами выступают: — принцип максимального внимания к политическому и социальному контексту; — принцип сочетания количественных и качественных методических процедур и приемов сбора и анализа данных. Основными методами дистантной психологической диагностики являются наблюдение, биографический метод, контент-анализ результатов деятельности политиков. Методы изучения политического восприятия. Исследования политического восприятия направлены на выявление и описание образов различных политических объектов в массовом сознании: образов власти и политиков, особенно кандидатов в избирательных кампаниях, политических институтов (исполнительной, законодательной и судебной власти), государства в целом, политических партий и стран. Одна из главных трудностей в таких исследованиях связана с виртуализацией политики, ставшей результатом использования новых форм политической коммуникации. Указанный феномен ведет к отрыву политических образов от реальных интересов людей и сами образы делает достаточно иррациональными. Отсюда появляется необходимость выявления наряду с рациональными мнениями людей о политиках, власти и т.п. неосознаваемых компонентов их восприятия. Стандартные количественные методы, в частности опросы, обычно используемые в электоральных исследованиях, не позволяют выявить этот слой восприятия. 384 16. Политико-психологическая парадигма и бихевиоризм Для получения достоверной и релевантной картины восприятия политики требуются более тонкие психологические методики. Применение в опросах открытых вопросов и проективного теста «Рисунок власти» позволяет получить более целостное и объемное представление об образах власти у граждан. Для изучения образов политических лидеров нами использован несколько иной метод: метод глубинное интервью с предъявлением респонденту стимулирующего материала в виде черно-белых фотографий политиков. Неосознаваемые слои образов политиков мы выявляли с помощью метода фиксированных ассоциаций (ассоциации с животными, цветом и запахом). Поскольку каждый из объектов восприятия: образы власти, государства, парламента, лидеров, политических партий и образы страны имеет столь важные отличия в своей природе и функционировании, то для их анализа необходимы различные методологические инструменты и приемы. Более подробно методы исследования политических образов описаны в нашей работе «Путин 3.0.»40, причем применительно к каждому типу образов использованы различные методы и приемы. Таким образом, политико-психологическая парадигма, будучи относительно новым подходом к анализу политики, показала, что ее использование позволяет дополнить институциональные подходы пониманием психологических механизмов, управляющих поведением как отдельных личностей, так и больших масс людей в политике. Применяемые в рамках этого направления методы и инструменты существенно расширяют возможности политической науки по учету человеческого фактора в политике. Примечания 1 The Oxford Handbook of Political Psychology, second edition / Ed. by L. Huddy, D. O Sears, J. S. Levy. Oxford: Oxford University Press, 2013. P. 1. 2 Аристотель. Политика. 1253a. 3 Вундт В. Проблемы психологии народов. М.: Академический проект, 2010. 4 Adorno T. et al. The Authoritarian Personality. N.Y., 1950. 5 Jervis R. Perception and Misperception in International Politics. Princeton; New Jersy, 1976. 6 См.: Шестопал Е. Б. Путин 3.0. Общество и власть в новейшей истории России. М.: Аргамак-медиа, 2015. 7 См.: Политическая наука в Западной Европе / Под ред. Х.-Д. Клингеманна; пер. с англ. М.: Аспект Пресс, 2009. 8 Handbook of Political Psychology / Ed. by J. Knutson. San Francisco: Jossey-Bass, 1973. 9 Political Psychology: Contemporary Problems and Issues / Ed. by M. Hermann. San Francisco: Jossey-Bass, 1986. 10 Ibid. 11 The Oxford Handbook of Political Psychology / Ed by L. Huddy, D. Sears and R. Levy. Oxford: Oxford University Press, 2006, 2013. 12 Мостовая И. В., Скорин А. П. Архетипы и ориентиры российской ментальности // Полис. 1995. № 4. 385 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ 13 Дилигенский Г. Г. Российский горожанин конца 90-х: генезис постсоветского сознания. М., 1998; Ослон А. А., Меликов В. В., Чешков М. А., Гудименко Д. В. Ценностные изменения российского общества // Социологический журнал. 1994. № 3. С. 19–26; Андреенкова А. В. Постматериалистические/материалистические ценности в России // Социс. 1994. № 11; Климова С. П. Изменение ценностных оснований идентификации // Социологические исследования. 1995. № 1. 14 Ольшанский Д. В. Массовые настроения в политике // Политика: Проблемы теории и практики. Вып. VII. Ч. 1 / Отв. ред. С. В. Братчиков. М., 1990. 15 Клямкин И. М., Лапкин В. В., Пантин В. И. Между авторитаризмом и демократией // Политические исследования. 1995. № 2. 16 См., например, интересные публикации социальных психологов Г. Солдатовой и Т. Стефаненко по этнопсихологии, работы Л. Дробижевой, К. Касьяновой по этносоциологии, имеющие важное значение для политической психологии; Денисенко М. Роль этнических стереотипов в поиске русскими этнической идентичности в условиях постсоветской трансформации. Автореф. дис. ... канд. социол. наук, 1996. 17 Юрьев А. Выборы глазами политического психолога // Власть. 1996. № 4. 18 Косолапов Н. Психология международных отношений; Егорова Е. В., Плешаков К. В. Концепция образа и стереотипа в международных отношениях // МЭиМО. 1988. № 12. 19 См., напр.: Лебедева М. М. Вам предстоят переговоры. М., 1993. 20 Дубов И. Г., Пантелеев С. Р. Восприятие личности политического деятеля // Психологический журнал. 1992. № 6. Т. 13; Имидж лидера / Под ред. Е. В. Егоровой-Гантман. М., 1994. С. 175; Егорова-Гантман Е., Косолапова Ю., Минтусов И. Восприятие власти. Поиск явных образов // Власть. 1994. № 1; Нестерова С. В., Сибирко В. Г. Восприятие политических лидеров и отношение к демократии: некоторые особенности сознания россиян // Полис. 1997. № 6; Шестопал Е. Б. Образ власти в России: желание и реальность // Полис. 1995. № 4; Шестопал Е. Б., Новикова-Грунд М. В. Восприятие образов 12 ведущих политиков России (психологический и лингвистический анализ) // Полис. 1996. № 5. 21 Шестопал Е. Б. Личность и политика: критический очерк западных концепций политической социализации. М., 1988; Гозман Л. Я. Психология в политике — от объяснения к воздействию // Вопросы психологии. 1992. № 1; Егорова-Гантман Е. В. и др. Политиками не рождаются. Как стать и остаться эффективным политическим лидером. М., 1993; Егорова Е. В. Господин Президент. Психологический портрет хозяина Белого дома // Диалог. 1990. № 15. С. 87–97; Абашкина Е. Б., Косолапова Ю. Н. О теориях лидерства в современной политической психологии США // США: Экономика, политика, идеология. 1995. № 1. 22 Белкин А. Вожди или призраки. М.: Олимп, 2001; Гаман-Голутвина О. В. Политические элиты России. М., 1998; Кантор В. К. Личность и власть в России: Сотворение катастрофы // Личность и власть: Интеркультурный диалог. М., 1998; Ракитянский Н. М. Семнадцать мгновений демократии. Лидеры России глазами политического психолога. М.: Российское объединение избирателей, 2001; Зорин В. А. Проблема восприятия образа политика в контексте изучения его личности // Психология восприятия власти / Под ред. Е. Шестопал. М., 2002. 23 Власть и общество. Результаты опросов // Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. 1998. № 4 (36). С. 74–86; Демидов А. И. Ценностные измерения власти // Полис. 1996. № 3. С. 121–128; Захаров А. В. Народные образы власти // Полис. 1998. № 1. С. 23–35; Крамник В. В. Социально-психологический механизм политической власти. Л., 1991; Римский В. Л. Российская власть в пред- 386 16. Политико-психологическая парадигма и бихевиоризм ставлениях граждан // Российский монитор. 1995. № 6; Соловьев А. Культура власти на политическом перекрестке эпох // Власть. 1998. № 2; Левада Ю. Феномен власти в общественном мнении: Парадоксы и стереотипы восприятия // Экономические и социальные перемены. Мониторинг общественного мнения. 1998. № 5 (37). 24 Киктева Е. А. Динамика образов Г. Явлинского и В. Путина в президентской кампании // Полис. 2000. № 4; Пищева Т. Н. Барьеры восприятия публичного образа политика // Полис. 2000. № 4; Преснякова Л. А. Структура личностного восприятия политической власти // Полис. 2000. № 4; Психология восприятия власти / Под ред. Е. Б. Шестопал. М., 2002; Микрополитика. Субъективные аспекты политического процесса в России / Под ред. Е. Б. Шестопал. М., 2004; Образы власти в постсоветской России / Под ред. Е. Б. Шестопал. М., 2004; Образы российской власти. От Ельцина до Путина. М., 2008. 25 Мельников А. В. Политическая социализация молодежи в современной России: Теоретические аспекты и практические решения. Орел, 2003; Преснякова Л. А. Теория политической социализации в условиях современной трансформации политических систем // Политическая наука: Проблемно-тематический сборник. Динамика политического сознания и поведения. 2002. № 2; Самаркина И. В. Профессиональная и политическая социализация студентов: Критерии эффективности (из опыта работы со студентами-политологами). [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http:// pprv.kubannet.ru/1sam.htm; Самсонова Т. Н. Политическая социализация российских школьников: Достижения, проблемы, перспективы // Социально-гуманитарные знания. 2001. № 2; Шешукова Г. В. Роль и место системы образования в политической социализации населения современной России. [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://credo.osu.ru/; Шестопал Е. Политическая социализация и ресоциализация в современной России // Полития. 2005–2006. № 4. 26 Малинова О. Программы как средство самопрезентации политических партий (на примере «Единства» и «Отечества») // Психология восприятия власти. М., 2002. С. 98–109; Политико-психологические проблемы исследования массового сознания / Под ред. Е. Б. Шестопал. М.: Аспект Пресс, 2002; Башкирова Е. И. Изучение ценностей российского общества // Тезисы докладов и выступлений на II Всероссийском социологическом конгрессе. М.: Альфа-М, 2003. Т. 1; Психологические аспекты политического процесса во «второй путинской республике». М.: Аспект Пресс, 2006. 27 Зорин В. Политическая психология постсоветского президентства. Челябинск, 2006. 28 Шестопал Е. Б. Политические ценности современного российского общества: проблемы и перспективы изучения // Вестник Московского университета. Серия 12: Политические науки. 2014. № 2. С. 92–94; Селезнева А. В. Политико-психологический анализ политических ценностей современных российских граждан // Политические ценности современного российского общества: проблемы и перспективы изучения // Вестник Московского университета. Серия 12: Политические науки (ранее: Теория научного коммунизма; Социально-политические исследования). 2014. № 2. С. 94–97. 29 Ракитянский Н. М. Категории сознания и менталитета в контексте феномена политической полиментальности // Стратегическая стабильность. 2012. № 3. 30 Человеческий капитал российских политических элит. Политико-психологический анализ // Современная элита России: политико-психологический анализ / Под ред Е. Б. Шестопал, А. В. Селезневой. М.: Аргамак-Медиа, 2015. 31 Белановский С. А. Глубокое интервью. М., 2001; Мельникова О. Т. Фокус-группы: Методы, методология, модерирование. М.: Аспект Пресс, 2007. 32 Белановский С. А. Метод фокус-групп. М., 2001. 387 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ 33 Inglehart R., Welzel C. Changing Mass Priorities: The Link between Modernization and Democracy (PDF). World Values Survey, 2010. 34 Фоломеева Т., Цехоня О. Проективные методы в исследовании потребительского поведения // Вестник Московского университета. Серия 14: Психология. 1996; Фоломеева Т. В., Бартенева О. М. Опыт применения проективной методики «Психологический рисунок» в исследовании социальных объектов // Вестник Московского университета. Серия 14: Психология. 2000. № 2. С. 27–39. 35 Здравомыслова О., Арутюнян М., Ожвэн-Курильски Ш. Образы права в России и Франции. М., 1996. 36 Петренко В. Ф., Митина О. В. Семантическое пространство политических партий // Психологический журнал. 1991. № 6; Они же Анализ динамики общественного сознания. Смоленск, 1997. Петренко В. Ф. и др. Психосемантический анализ этнических стереотипов: Лики толерантности и нетерпимости. М., 2000. С. 11. 37 Малинова О. Программы как средство самопрезентации политических партий (на примере «Единства» и «Отечества») // Психология восприятия власти. М., 2002. С. 98–109; Политико-психологические проблемы исследования массового сознания / Под ред. Е. Б. Шестопал. М.: Аспект Пресс, 2002; Психология политической элиты России / Под ред. Е. Б. Шестопал, А. В. Селезневой. М.: Аргамак-Медиа, 2015. С. 8–10. 38 Ракитянский Н. М. Психологическое портретирование в политологической практике. М.: Интерпресс, 2008. С. 51. 39 Современная элита России. Политико-психологический анализ. М.: Аргамакмедиа, 2015. 40 Шестопал Е. Б. Путин 3.0. Власть и общество в новейшей истории России. М.: Аргамак-Медиа, 2015. Гл. 2. Литература Горшков М. К., Шереги Ф. Э. Метод фокус-групп // Прикладная социология. Методология и методы. 2012. С. 182–193. Ковалевский П. Петр I // Политическая психология: Хрестоматия / Под ред. Е. Б. Шестопал. М.: Аспект Пресс, 2017. С. 271–281. Ольшанский Д. В. Основы политической психологии. М., 2001. Рощин С. К. Политическая психология // Психологический журнал. 1980. Т. 1. № 1. Уинтер Д. Анализ мотивов политика: основные определения и правила подсчета // Политическая психология: Хрестоматия / Под ред. Е. Б. Шестопал. М.: Аспект Пресс, 2017. С. 78–89. Фелдман С. Ценности, идеология и структура политических установок // Политическая психология: Хрестоматия / Под ред. Е. Б. Шестопал. М.: Аспект Пресс, 2017. С. 159–196. Фрейд З., Буллит У. Вступление к книге «Томас Вудро Вильсон. 28-й президент США» // Политическая психология: Хрестоматия / Под ред. Е. Б. Шестопал. М.: Аспект Пресс, 2017. Шестопал Е. Б. Политическая психология: Учебник. М.: Аспект Пресс, 2017. Шестопал Е. Б. Социологические опросы и электоральные прогнозы: некоторые методологические аспекты // Социологические исследования. № 5. С. 306–308. Huddy L., Sears D., Levy J. Introduction. Theoretical Approaches to Political Psychology // The Oxford Handbook of Political Psychology. 2nd ed. / Ed. by L. Huddy, D. O. Sears, J. S. Levy. Oxford: Oxford University Press, 2013. 388 17. КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКАЯ ПАРАДИГМА В ПОЛИТОЛОГИИ Ключевые слова Культура, политология, политическая культура, культурологическая парадигма, модернизация С егодня политология, равно как и политэкономия, политическая социология и многие другие «гибридные» формы знания, привели многообразные дисциплинарные структуры к осознанию их связи с культурой. И комбинации слов, связывающих понятия политики и культуры, общества и культуры, экономики и культуры и пр., когда-то казавшиеся оксюмороном, прочно вошли в научный лексикон. Взаимовлияние научных дисциплин, включая науки о политике и науки о культуре, при решении как теоретических, так и прикладных задач стали нормой, тенденцией и принципом, исходя из которых начало происходить выстраивание культурологических (подходов) в политологии. Суть тенденции состоит в повышении значимости культуры для политологии и политической практики, равно как политики и политологии для культуры. Это в перспективе может стать нормой, включая большой спектр дисциплин и авторов, которые прямо или косвенно поддерживают возникновение и формирование культурологической парадигмы политологии1. Можно ли считать, что культурологическая парадигма в политологии полностью сформировалась? Нет, так считать нельзя, она находится в стадии формирования и усиления своей значимости для построения адекватной политики, опираясь на множество культурологических подходов. Основные признаки этого заключаются в следующем. 1. Долгое время политология не принимала культурологическую парадигму в виде общей формулы влияния культуры на политику и политики на культуру. Хотя сегодня уже стоит такая задача, ее решению пока не хватает концептуальной разработанности. Объективным препятствием является то, что постмодерн и глобализация не унифицировали способы взаимодействия культуры и политики, а, напротив, увеличили их многообразие. 389 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ 2. Сегодня встал вопрос о множестве культурологических подходов в политологии, способных, воспроизводя общий признак влияния культуры на политику и политологию, формировать специфические культурологические образцы для конкретных обществ, отличающихся друг от друга своими культурно-политическими комплексами. 3. Существует различие культур-центристских и политико-центристских традиций в разных обществах, например в российском с высоким статусом культуры и политико-центристском американском, что создает оппонирование культурологической парадигме в политологии с позиций доминирования политических ценностей и целей. В данной главе рассмотрены позиции западных авторов, участвующих в формировании культурологических подходов в политологии (Ш. Бенхабиб2, К. Вельцель, С. Верба, Р. Инглхардт, Г. Алмонд, С. Хантингтон, Ш. Эйзенштадт и др.), учтены позиции и российских авторов (О. В. Гаман-Голутвиной, Б. Г. Капустина, М. М. Лебедевой, И. С. Семененко, В. Г. Федотовой, С. В. Чугрова, Н. Н. Федотовой и др.). Историческое место культурологических подходов в политологии многообразно, и перспективность их применения состоит в возможности предложить новые идеи по вопросу о соотношении и взаимодействии культуры и политики. Рассмотренные в главе концепции направлены на формирование культурологической парадигмы в политологии путем рассмотрения различных подходов в этом направлении и стремятся создать условия для разработки и практической реализации этого недостаточно исследованного вопроса. Существует потенциал применения культурологических подходов в политологии, проецируя их на политическую практику при организации политического управления, в электоральных процессах, при формировании политического курса и пр. Политическая практика тут распадается до определенной степени на внутреннюю и внешнюю с соответствующими доминантами культурологических принципов как во внутренней политике, так и во внешней. Но абстрактного решения тут нет, ибо практическая задача требует не только развития культурологического видения политологии, но и приспособления его к конкретно поставленным целям. Концепции политической культуры Политическая культура была и остается предметом интереса философии, философии политики и политической науки. Термин «политическая культура» впервые появляется в XVIII в. в трудах немецкого философа Иоганна Гердера. Подобно тому, как культура вообще представляет собой множество символических программ человеческой деятельности, политическая культура, в частности, есть особый тип ориентации на политическое действие, отража390 Powered by TCPDF (www.tcpdf.org) 17. Культурологическая парадигма в политологии ющий как специфику каждой политической системы, так и ценности общества, их философское оправдание и критику. Политическая культура является одним из наиболее разработанных аспектов культурологических подходов в политологии. Немецкий профессор К. Вельцель, специалист по сравнительным исследованиям, определил степень концептуальной зрелости подходов к анализу политической культуры как формирование ее парадигмы. Однако даже, несмотря на заголовок своей статьи «Парадигма политической культуры», Вельцель полагает, что термин «политическая культура остается предположением, а не научным понятием»3. Динамика возрастания роли культуры и интереса к ней связана с переходом от традиционного общества к современному — обществу модерна. С началом модерна ведущую роль в обществе играло строительство новых социальных институтов (политических, научных, образовательных и проч.) без особой рефлексии культуры со стороны политологов, которые изучали западный мир как мир институтов, не учитывая, что их корни содержатся в западной культуре. Особенно важно, что модерн XIX в. и начала XX в. сосредоточился на построении гомогенной культуры западного общества, игнорируя культурные меньшинства, разнообразие идентичностей, культурные, религиозные, языковые различия и прочие различия. Интереса к изучению культуры и культур у политологов тогда не было. В отличие от политологов, тема культуры была предметом исследований философов (О. Шпенглер и др.), социологов (М. Вебер, П. Сорокин и др.), антропологов (Ф. Боас, Р. Бенедикт и др.). Наибольшее влияние на политологов в плане обращения к проблемам культуры оказали антропологи, которые занимались незападными обществами и исследовали разнообразие незападных культур. Как пишет сегодня К. Вельцель, «успех антропологов в изучении культуры привел политологов к мысли, что политическую культуру можно изучать во всех обществах»4. Кроме того, политическая социология после Второй мировой войны стала интересоваться возможностями распространения западной демократии за пределы Запада, и в этом контексте возникла концепция политической культуры5. Этот же интерес поддержали и сторонники классического этапа развития теории модернизации, которые пытались распространить западную реальность на незападные страны. Первыми стали изучать политическую культуру американские исследователи Г. Алмонд и С. Верба, которые в начале 1960-х годов вышли за пределы чисто западного контекста и обратились к сравнительному исследованию типов политического познания, чувств людей по отношению к правительству и политике, к обязанности участвовать в политике, к их гражданской компетентности, членству в организациях, политической социализации, гражданской культуре и демократической стабильности. Обратимся более подробно к книге Г. Алмонда и С. Вербы «Гражданская культура. Политические отношения и демократия в пяти нациях», вышедшей в 1963 г. и ставшей классической. К пяти исследованным ими государствам от391 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ носятся Италия, Мексика, Германия, Великобритания и США. Спецификой этой работы явилось ясное осознание того, что речь идет о гражданской политической культуре и демократии массовых обществ. Книга перевернула представления американцев о себе самих и о сущности демократии и гражданского общества, поскольку была направлена против господствующей в США рационально-активистской модели, требующей от всех граждан страны политического участия. В Соединенных Штатах доминировала активистская модель, стремящаяся вовлечь все население в политику. Алмонд и Верба высказали сомнение относительно реальной осуществимости такой модели и ее осуществленности в США. В противоположность идеям активизма всех граждан в гражданском обществе, Алмонд и Верба пишут: «Гражданская культура является смешанной политической культурой. В ней многие индивиды активны в политике, но есть такие, кто играет в ней пассивную роль подданных. Более важно, что даже среди граждан, имеющих активную политическую роль, качества подданных и прихожан не вытеснены. Роль участника добавляется к подданнической и приходской культурам. Это значит, что активный гражданин сохраняет свои традиционалистские неполитические связи, так же как и свою более политическую роль подданного»6, т.е. гражданская политическая культура включает активных граждан, а приходская — нет. Подданническая ориентация граждан может модифицироваться в политическую активность, а может оставаться в сфере неполитических интересов. Политическая деятельность гражданина, по мнению Алмонда и Вербы, представляет собой лишь часть его интересов, причем не самую важную их часть. В приходской культуре отношение к политической культуре в целом является пассивным. В подданнической культуре нет конкретизации политических ролей. Культура участия четко ориентирует граждан на политическую систему в целом. Гражданин формируется из всех трех форм — участника, прихожанина и подданного, а гражданская культура выступает как их результирующая. Указанные авторы подвергают критике мифы о компетентности граждан, о значимости их эмоционального подъема. «Во-первых, сильная эмоциональная включенность в политику ставит под угрозу баланс между активностью и пассивностью, ибо сохранение этого баланса связано с невысокой значимостью политики. Во-вторых, политическая включенность такого плана ведет “к росту политических ставок”, создавая благоприятную почву мессианским массовым движениям, подрывающим стабильность демократий»7. Согласно Алмонду и Вербе, «гражданская культура — это политическая культура умеренности»8. Через двадцать лет после выхода в свет упомянутой монографии Алмондом и Вербой была опубликована книга статей их критиков — как эмпирических социологов, так и теоретиков рационально-активистской концепции демократии. Трудно найти другой пример, когда авторы публикуют своих противников и обсуждают их критику. Первая статья Алмонда и заключительная статья Вербы в этой книге явились прецедентами абсолютной научной честности и способности к верификации своей концепции во времени. 392 17. Культурологическая парадигма в политологии Габриэль Абрахам Алмонд (1911–2002) — американский политолог, специалист в области политической системы и политической культуры, автор структурно-функциональной модели. В начале 1960-х годов Габриэль Алмонд начал использовать термин политическая культура, обозначающий систему символов, убеждений и ценностей, благодаря которым становится возможным определить ситуацию, в которой происходит политическое действие. Данный термин впервые был озвучен в работе Г. Алмонда и С. Вербы «Гражданская культура и стабильность демократии» (1963), в которой также были проанализированы политические культуры различных стран (Великобритания, Германия, Италия, США, Мексика). Книга «Гражданская культура и стабильность демократии» представляет еще больший интерес, учитывая тот факт, что в ней Г. Алмонд раскрывает свое видение политического развития общества, представляет собственную терминологию, а также показывает, как на практике воплощается методологический подход ученого к политическому анализу. Важно отметить, что собственный подход Г. Алмонда к анализу политической системы появился в процессе исследования ученого политической сферы жизни и был изначально основан на структурном функционализме Т. Парсонса (системный структурный функционализм). Одним из преимуществ данного метода является возможность увидеть прежде недоступные функции, которые могут выполнять политические группы и акторы. С точки зрения ученого, политическая система представляет собой существующую во всех обществах систему взаимодействия, направленную на интеграцию и адаптацию посредством физического принуждения или использования угрозы его применения. Интересно подчеркнуть, что, с точки зрения ученого, политическая система носит легитимный характер и в основном является законной силой, направленной на сплоченность общества как единой системы. Также стоит обратиться к другим основным определениям концепции Г. Алмонда: структура, роль и политическая культура. Структурой, с точки зрения ученого, является деятельность, формирующая политическую систему и доступная наблюдению. Структуры образуются из совокупности взаимосвязанных ролей. Под ролью Г. Алмонд подразумевает конкретную деятельность людей, участвующих в политическом процессе. В качестве основных элементов политической культуры Г. Алмонда выступают политические институты (группы интересов, партии, государство), осуществляющие функцию управления в обществе, а также политические ориентации (под которыми подразумеваются ценности, убеждения и идеалы членов общества), которые воздействуют на поведение членов общества. 393 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ Основные работы: «Гражданская культура: Политические ориентации в 5 странах» (1963) «Политическая теория и политическая наука» (1966) «Сравнительная политика: концепция развития» (1966) «Политическое развитие» (1970) «Сравнительная политология сегодня» (1974) «Сравнительная политология. Система, процесс и политический курс» (1978) «Сравнительная политология. Теоретическая структура» (1993). Г. А. Алмонд: «Хороший гражданин не равен хорошему человеку. Никакой самый рьяный защитник хороших граждан не стал бы утверждать, что политическое участие должно доводиться до такой степени, когда пренебрегают всеми другими обязанностями. Активный влиятельный гражданин, описываемый в нормативной политической теории, не освобождается от обязанностей подданного. Если он участвует в создании закона, от него также ожидают, что он будет повиноваться этому закону». «Под “политическим” процессом, или процессом “на входе”, мы понимаем поток требований от общества, поступающих в политию, и конвертирование этих требований во властные стратегии. К числу тех структур, которые преимущественно вовлечены в процессы на “входе”, относятся политические партии, группы интересов и средства массовой коммуникации. Под административным процессом, или процессом “на выходе”, мы понимаем такой процесс, посредством которого властные стратегии применяются или же проводятся в жизнь. К числу структур, которые преимущественно вовлечены в указанный процесс, относятся бюрократия и суды». Г. Алмонд, С. Верба. Гражданская культура. Политические установки и демократия в пяти странах Названные исследователи оказали влияние на А. Лейпхарта, который ввел понятие «многосоставные общества» под влиянием идеи смешанных культур и с тем же убеждением о значимости их учета в обществах, начавших строить демократию. В предисловии к русскому изданию автор писал: «Впервые на английском языке книга была издана в 1977 г. … и до сих пор регулярно переиздается. Главной причиной подобного долголетия книги я считаю то, что ее основные положения для 1990-х годов и для следующего века оказались даже более актуальными, чем для 1970-х (выделено нами. — Авт.). Еще при написании книги я предвидел исключительно важную роль этнических и других различий как источника конфликтов в обществе и указывал на настоятельную необходимость создания демократических институтов, которые могли бы сделать та394 17. Культурологическая парадигма в политологии кие конфликты управляемыми. В 1970-х и 1980-х годах подобные конфликты затенялись глобальным противостоянием эпохи холодной войны. Однако с ее окончанием этнические и иные противоречия стали основными источниками конфликтов в мире. Данные перемены совпали с мощной тенденцией демократизации. Это означает, что вопрос о том, как совместить демократию с глубокими внутренними различиями в обществе, стал главным вызовом в сегодняшнем мире»9. Речь у многих авторов статей в этой книге идет в большей мере о различиях этнических, чем социальных, но влияние Алмонда и Вербы, несомненно, просматривается. Умеренность и компромисс, необходимые демократии, достигаются балансом между пассивностью и активностью, компетентностью и доверием, между эмоциональностью и прагматизмом, между согласием и разногласием, между спокойным и продолжительным формированием гражданской культуры и ее торопливым внедрением. Приведем мысль Алмонда и Вербы: «Постепенный рост гражданской культуры путем слияния (разных культур. — Авт.) обычно происходит в условиях, когда решение проблем, стоящих перед политической системой, растянуто во времени… Проблема, с которой сталкиваются новые страны, заключается в том, что для них такая постепенность невозможна… Эти страны стремятся завершить за короткий промежуток времени то, что на Западе создавалось в течение столетий… Если из нашего исследования что-то и следует, то это то, что нет простой формулы развития политической культуры. Тем не менее нами было сделано несколько выводов, которые имеют отношение к рассматриваемой сейчас проблеме»10. Здесь четко названы желательные параметры становящейся культурологической парадигмы политики, приемлемые как в целом для этой парадигмы, так и для ее применения во множестве стран. В социальных науках в целом возрастающий интерес к культуре в 1960-е годы и позднее был вызван кризисом модерна, отличавшегося интересом только к Западу, начинающимся постмодернистским отрицанием больших нарративов, критикой модерна и усилением внимания к культуре и к тому, что было «задавлено» модерном, — к меньшинствам, женщинам, расам и, особенно, к культурам. Британский исследователь культуры П. Бёрк в 2004 г. написал: «Сегодня многие люди по злободневным поводам упоминают о “культуре”, а 20 или 30 лет назад они в связи с теми же поводами говорили бы об “обществе”»11, т.е. период становления постмодерна отличался особым интересом к культуре и выдвижением ее как концепта на передовые позиции. Однако задача распространения демократии на незападные страны и убежденность ряда политологов в возможности этого вытеснила интерес к политическим культурам на периферию политической мысли почти на два десятилетия. Отсутствие серьезного интереса политологов к проблемам роли культуры в политике в это время было связано и с тем, что у Алмонда и Вербы культура представала как натуралистически заданная, а в социальных науках 395 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ уже набирал силу конструктивистский подход (социологи П. Бергер, Н. Лукман), который обращал внимание на возможность использования культуры для изменения общества, указывая одновременно, что сама культура подвергается изменениям. Кроме этого, политологов отталкивала эмпирическая противоречивость концепции Алмонда и Вербы. Отсутствие у политологов интереса к культуре как магистральному направлению исследований стало настолько заметным, что в 1986 г. президент американской Ассоциации политической науки А. Вайлдавски в своем обращении к членам ассоциации призвал учитывать роль культуры12. В противоположность этому, годы невнимания к культуре у политологов были отмечены активным обращением к культуре со стороны антропологов и социологов. Конец 1980-х годов, а особенно 1990–2000-е годы ознаменовались подъемом интереса политологов к культуре, расцветом исследований как политической культуры, так и более многообразных связей политики и культуры. Концепция политической культуры Алмонда и Вербы оценивается в литературе как классическая, но одновременно как натуралистическая, исходящая из неизменных свойств культуры, с четко определенными границами культур, обладающая недостаточным историзмом и не предполагающая динамику, определяющая культуру через ценности и установки. В то время как новыми (современными) концепциями политической культуры считаются те из них, в которых преобладает конструктивистский подход, ориентированный на изменчивость культур, их взаимодействие, отсутствие четких границ культур и возможность их конструирования, погруженность в исторический контекст, рассмотрение культуры через сценарии и дискурсы13. Новые исследования политической культуры при их отличии от традиционных подходов характеризуются по крайней мере одним сходством — прежним интересом к работам антропологов, у которых они черпают концепции культуры (например, семиотическая концепция культуры К. Гирца, теории риска, связанного с культурой, М. Дуглас и др.). Современные трактовки политической культуры настолько разнообразны, что их очень сложно систематизировать: постмодернистские исследования, уделяющие внимание прежде маргинализированным группам14, исследования политического консьюмеризма. Со временем изменилось понимание политической культуры и появилось много новых трактовок (White; Schlossman), в том числе постмодернистской (Berube, 2001), «аполитической культуры» (Scott-Smith). Фактически расширение новых направлений и тем исследований при анализе политической культуры характеризует переход от изучения политической культуры как отдельного аспекта проблемы к комплексному исследованию культуры и политики, т.е. переход к формированию культурологической парадигмы в политологии. Таким образом, культурологический подход в политологии впервые обнаружил себя в исследовании политических культур. 396 17. Культурологическая парадигма в политологии На пути становления культурологической парадигмы в политологии Анализ политической культуры не исчерпывает всех аспектов культурологических подходов к политике, включающих в себя многообразие влияния факторов культуры на политическую жизнь разных обществ, а также обратного влияния политики на культуру. Начиная с 1990-х годов эти подходы становятся практически доминирующими. В этот же период тема культуры в целом становится доминирующей в социальных науках, чему способствовали, в том числе, взлет националистических настроений, выход на передний план вопросов этничности, идентичности, цивилизаций, религиозного фундаментализма и глобализации как нового мегатренда, расширившего многообразие связей политики и культуры. В настоящее время нет дисциплин, которые не связаны с культурой, и интерес к культурно-историческим этапам их развития свидетельствует об этом. Никого не удивят расширившиеся связи специализированных дисциплин и видов деятельности с культурой. Однако сегодня, как мы уже отметили, культурология, политические науки и политическая деятельность обнаружили усиливающееся взаимодействие прежде достаточно далеких понятий «политика» и «культура», «политические науки» и «науки о культуре». То, что происходит в политике и политической науке, все более тесно связывается с культурой и становится все более важным с позиций самой культуры. Культурологические подходы нередко ориентированы на политику. Культурологическая парадигма предполагает зависимость политических действий и концепций от особенностей культуры, в том числе и культуры политической того или иного общества. При этом многие другие факторы культуры и общества в целом, его ценностные особенности могут быть более далекими от политики. Так, термин «культурная политика», как бы это ни показалось странным, не затрагивает политику как вид деятельности, относящийся к политическим институтам и политическим процессам. По мнению ведущего специалиста по культурным индустриям Д. Хэзмондалша, «термин “культурная политика”… используется во втором и несколько более узком смысле для обозначения субсидий, регулирования и управления по отношению к “искусствам”…»15. Речь в этом случае идет лишь о политике в области культуры, а не о ее влиянии на политику, политическую практику и политологию. n Различие политической культуры и культуры в целом является весьма важным аспектом в отношении становления культурологической парадигмы в политологии или приближения к ней. До сих пор, однако, можно в большей мере констатировать связь политики с политической культурой, чем с культурой в целом. 397 Раздел II. КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ЦЕННОСТИ К числу исследователей, которых интересовала не только связь политической культуры с политикой и политической деятельностью, но и значение культуры в целом для политологии, можно отнести Э. Геллнера, Ш. Эйзенштадта, С. Хантингтона, Ф. Фукуяму, Р. Инглхарта, Р. Патнэма и др. Остановимся подробнее на ряде влиятельных концепций. Ш. Эйзенштадт исследовал динамику цивилизаций. Это касается и динамики культуры из-за близости понятий цивилизации и культуры. Цивилизация отличалась для него закрепленностью культурного образца и обретением им определенной формы, в то время как культура обладала большим разнообразием и подвижностью, большей возможностью изменений политологического знания за относительно короткий промежуток времени16. С. Хантингтон внес крупный вклад в решение вопроса о взаимосвязи политики и культуры (цивилизации)17. Он подчеркивал, что политологии «не следует… отвергать контекстуальные факторы более широкого значения — социальные, экономические, культурные»18. Он показал, что в условиях глобализации Запад, находящийся в состоянии трансформации, не способен быть по-прежнему универсальным образцом развития. Глобализации Хантингтон уделил большое внимание, сфокусированное, с одной стороны, на утверждении глобального мира, глобализации как тенденции роста общности и взаимодействия стран, а с другой стороны, на демонстрации многообразия культур различных обществ, имеющих свое место в глобальном мире. Как и Ш. Эйзенштадт, С. Хантингтон исходил из возможности различного политического поведения стран, зависимости их политики и политологического видения от присущих им культур. Это была попытка показать не единственность, а множественность культурологических подходов в политологии, выбираемых каждым обществом самостоятельно, ориентируясь на свою культуру или пытаясь ее как-то изменить. И концепция, предполагающая общую культурологическую парадигму политологии, не получила детальной разработки в общем для всех стран виде, развиваясь в большей мере в направлении исследования национальных культурологических парадигм в политологии. Если раньше значительное количество ученых видело культурологический подход в политологии в ориентации на Запад, то теперь, в условиях глобализации С. Хантингтон предположил возможность нескольких путей развития, адекватных культурной специфике того или иного общества19. Путь первый — вестернизация без модернизации. Она характеризует внешнее усвоение западного опыта при отсутствии восприятия принципов и культурных особенностей западной жизни. По такому пути пошли Египет, Филиппины. Путь второй — модернизация без вестернизации, без изменения идентичности. Американский оккупационный режим в Японии после Второй мировой войны настаивал на деконструкции коллективистских структур как проводников милитаристского сознания, и началась либерализация, которая на деле была нацелена на разрушение традиционного общества. В 1950-е годы японские со398 17. Культурологическая парадигма в политологии циологи выдвинули программу: не ломать традиционные общинные структуры японского общества, ибо они, как оказалось, были способны стать хорошими проводниками нового, немилитаристского государственного воздействия. Иерархия японских общинных структур позволяет управляющему воздействию государства, направленному на «вершину» пирамиды общины, к ее лидерам, легко спуститься вниз. Японское общество изменилось из-за того, что государство сменило свои цели и модернизировалось на собственной культурной основе. Не меняясь культурно, японцы производили современные вещи, осуществляя технологическую революцию. Этот путь стал весьма популярным и в других страх Азии. (Данная тема интересна также в связи с тем, что некоторые детали этого концепта выкристаллизовались в ходе горячих публичных дискуссий С. Хантингтона с одним из авторов данной статьи, профессором С. В. Чугровым, неоднократно обсуждавшим эти темы в 1993–1994 гг. и в стенах Гарварда, и в бостонском доме Хантингтона, который и привел несколько ссылок на его суждения в книге «Столкновение цивилизаций»20.) С. Хантингтон отмечает, обращаясь к проблеме идентичности народов как к ведущей черте их культуры, что «японцы испытывали подлинную агонию, решая вопрос, делает ли их место, история и культура Азией или их богатство, демократия и современность Западом. Иран был описан как “нация в поисках идентичности”, Южная Африка характерна “поиском идентичности”, Китай — вопросом о “национальной идентичности”, в то время как Тайвань был вовлечен в “распад и пересмотр национальной идентичности”. Сирия и Бразилия находятся перед лицом “кризиса идентичности”, Канада — в “продолжающемся кризисе идентичности”, Дания — в “остром кризисе идентичности”, Алжир — в “деструктивном кризисе идентичности”, Турция — в “уникальном кризисе идентичности”, ведущем к “жарким дебатам о национальной идентичности”, и Россия — в “глубоком кризисе идентичности”, заново открывающем классические дебаты девятнадцатого века между славянофилами и западниками относительно того, является ли Россия “нормальной” европейской страной или отчетливо отличной от них евразийской державой. Задаются вопросом о “мексиканской идентичности” в Мексике. Идентифицировавшие себя с разными Германиями немцы — демократической, западноевропейской, и коммунистической, восточноевропейской — пытаются сформировать единую немецкую идентичность. Сомневаются в общей идентичности и не уверены, принадлежат ли они Европе или Северной Атлантике, британцы. Кризис национальной идентичности стал глобальным феноменом»21. Это написано в 2004 г., но даже сегодня можно подтвердить, что культурологический подход к политологии часто ограничен существующими противоречиями обществ в понимании своей идентичности и сущности своей культуры. Сегодня политические исследования идут в ногу с появлением новых у
